Daiya no A: сборник драбблов

— Мне этого не нужно, — говорит Курамочи, едва они остаются одни, вскинув подбородок, и Мэй практически сразу приходит в бешенство, хотя секунду назад собирался сказать то же самое. С той самой ночи, наполненной жаром и раскаленной болью, прошло два месяца, которые вместили себя палящее солнце Кошиэна, улыбки и радостные возгласы сокомандников, горечь нового проигрыша в одном шаге до окончательной победы, уходящие спины третьегодок, и сны. Сны снились каждую ночь, и в каждом долбанном сне был Курамочи. Курамочи оглушительно смеялся прямо в ухо, брал его голову в захват, ероша волосы, кольцом рук стискивал грудь, приваливался устало к плечу — ему совершенно не было знакомо понятие личного пространства. Пряный запах мужского пота, тепло жесткого сильного тела кутали в одеяло, отрезающее реальность, Мэй раздражался, отпихивал его от себя, а сердце екало, и руки дрожали, еще больше выводя из себя. Во сне, стоило ему увидеть Курамочи, он сразу же словно растекался, неспособный контролировать свое тело, упрямо тянущееся к человеку с его именем на предплечье, и больше всего боялся, что это с ним произойдет и наяву. Поэтому и пошел, точно последний идиот, в Сейдо — тянуть дальше, мучиться неизвестностью было невыносимо. Но нет, к счастью, нет — Курамочи стоит напротив, сверля его недовольным взглядом, и облегчение накрывает с головой, даже ноги немного слабеют. Недолго, правда, Курамочи еще выше поднимает свой упрямый подбородок — да по одному подбородку можно определить, что перед ним непревзойденный упрямец! — и раздражение возвращается, а губы сами растягиваются в наглой, провоцирующей улыбке. — Да кому ты сдался, болван, — тянет он со смешком, разводя руками в стороны, и продолжает, словно внутри него сорвало какую-то заслонку, за которой эти два чертовски длинных месяца копились злость, растерянность, страх и неопределенное болезненно-сладкое чувство, приходящее во снах и приносящее дурацких бабочек в животе: — Шумный, невыносимый, посредственный игр… Это похоже на бейсбол — все происходит в мгновение ока. Мэй кидает подачу в порыве чувств, лишь мгновением позже осознавая, что не ту, которую было нужно в этой с самого начала дерьмовой ситуации. И он знает, знает, что беттер отобьет, Курамочи молниеносно выбрасывает руку к его лицу, и остается только поднять свою, чтобы поймать летящий обратно мяч. Хлопок, с которым встретились их руки, слишком громкий в парящей над ними тишине, а на предплечье Курамочи метка, которую тот, в отличие от него, даже не думает скрывать, и этот почерк до ужаса знаком. Мэй поднимает взгляд от руки к лицу Курамочи, и тот же страх, то же неверие, то же нежелание мириться со своей судьбой Мэй видит в его глазах, а потом накрывает. В ушах шумит прилившая кровь, весь мир вокруг него мгновенно схлопывается до единственного человека, стоящего напротив и сжимающего его запястье, тело пронзают тысячи уколов, словно тысячи нитей вырываются из его тела и стремятся к Курамочи, связывая их навсегда. И Мэй смотрит в глаза напротив, проваливаясь в них, как в омут, проваливаясь в Курамочи, хватка которого становится сильнее, почти останавливая ток крови в руке. И хочется, безудержно хочется, чтобы он сжал сильнее, чтобы его пальцы проникли под кожу, проникли глубже в него, достали до самого сердца, схватили его, грубо присваивая себе. Чтобы глаза — ясные, теплого светло-карего цвета — смотрели только на него, Мэй хотел чувствовать этот взгляд всегда и везде: за партой, в метро, на горке, в постели, и сейчас, и через десять, двадцать, тридцать лет. Его спасает звонок, доносящийся со стороны школы, Курамочи разжимает пальцы, растерянно оглядываясь, у него ошеломленное лицо — зеркальное отражение его собственного. И Мэй сбегает. Никто не окрикивает его, и это отлично, просто прекрасно, потому что он чувствует: стоит Курамочи позвать, и он обернется, пойдет обратно словно привязанный, это намного сильнее его. Глаза щиплет от досады, но Мэй не останавливается, остервенело трет их на бегу, мечтая провалиться сквозь землю. В груди разрастается незнакомая пустота, будто все стало неважно в его жизни. Кроме желания вернуться.