Daiya no A: сборник драбблов

Курамочи даже думать не хочет о том, что это происходит не впервые. А оно, может быть, так и есть, Окумура, засранец, все не прекращает, словно у него чуть ли не сама вечность в запасе. Ага, как же, целая ночь, если повезет. Ему, кажется, как раз повезло, потому что Курамочи просто неловко. Не неловко даже, а стремно, вроде злиться должен, а сам сгорает от стыда. Он проснулся не от скрипа открывшейся двери, не от тихого шороха, стелящегося по полу, не от приглушенного стона сквозь плотно прижатую ко рту ладонь: воображение — чудовищная вещь, стоит закрыть глаза, и оно живо рисует Окумуру, обнаглевшего первогодку, который крадется по их комнате, к кровати Курамочи. И к кровати Савамуры, дрыхнущего внизу. Курамочи проснулся. Не от негодующе удивленного вопля Савамуры, который все спит себе беззаботно, а просто так. Перевернулся набок, закрыл глаза и услышал, черт, возьми, услышал тихий всхлип. Подумал — почудилось. Но за всхлипом последовал тот самый пресловутый стон, не надрывный, не жалобный, а наполненный удовольствием, глубоким, тягучим — Курамочи самого проняло мурашками, пробежавшимися от паха до кончиков пальцев на ногах. От непрошеного — нет, только не от стонов Савамуры — возбуждения злость всколыхнулась лавиной, которую он был готов обрушить на голову придурка. Курамочи открыл рот для праведной тирады — плевать, что разбудит Асаду, свесился с кровати и наткнулся взглядом на белобрысую макушку рядом со спящим Савамурой. И теперь лежит, боясь шелохнуться, смотрит в потолок и слушает, как Окумура дрочит. Дрочит на Савамуру. К чести Окумуры, он ведет себя тихо. Сам Курамочи когда дрочит, кусает губы — стоны из него рвутся один за другим. Сейчас все, что ловит его стремительно обострившийся слух — это прерывистое дыхание, да влажные звуки. Он знает их, так бывает, когда много смазки, когда хочется до белых точек, скачущих под закрытыми веками. Курамочи не желает слышать ничего подобного, но вместо этого прислушивается сильнее, а собственное возбуждение тугими веревками оплетает тело. Стоит закрыть глаза, и Курамочи снова видит макушку Окумуры, склонившегося над постелью Савамуры. Его другую руку, ладонь которой скрыта под кромкой шорт, белая ткань шевелится над костяшками пальцев, ласкающих кожу на внутренней стороне бедра. Савамура спит, его рот как всегда приоткрыт, и выглядит он как дурак. А еще у него стоит, и Окумуре наверняка хочется прикоснуться к его члену, может, прижаться щекой, носом, чтобы почувствовать сквозь шорты его запах. Да, он хочет, но боится, ведь везение не безгранично, и все, чем остается довольствоваться — ткань простыни под лицом, за несколько ночей полностью пропитавшейся потом. А мог ведь смотреть на глупое лицо Савамуры с его приоткрытым ртом, с губами, влажно блестящими в лунном свете. Они сегодня не стали закрывать шторы Окумуре на радость, и тусклый свет льется прямо на постель, на Савамуру, на его пухлые губы, влажные от тяжелого дыхания, оседающего на них. Окумура мог бы привстать, наклониться и собрать эту влагу языком, попробовать, каков Савамура на вкус изнутри, он уже делал это, Курамочи уверен. Может, когда пришел сюда во второй раз — в первый раз он только смотрел и кончил сразу же, как только сжал член сквозь штаны. Курамочи так и кончает — с ладонью, прижатой к члену и тихим воем Окумуры, в котором явно слышится имя Савамуры. И не стыдно даже, все чувства напрочь сметает оргазм, такой яркий, что даже зрение возвращается не сразу, а только спустя минуту после того, как со скрипом закрывается дверь. Ему кажется, что комната провоняла спермой, он кое-как сползает с кровати и открывает окно, проветрить нее и согнать сквозняком послеоргазменный морок. Савамура, перевернувшийся на живот, вытянувший губы трубочкой и выглядящий еще более по-дурацки, кажется ему сексуальным.