Daiya no A: сборник драбблов

Зима в Токио выдаётся холодной, когда Миюки готовит ему зелёный чай. Горячий — пальцы обжигаются об стекло, по краям стакана капли осевшего пара, а ещё у него пряный сладкий запах — такой странный, что у Курамочи внутри на секунду расцветает нехорошее чувство. Он тихо шипит, дуя покрасневшую кожу, а Миюки ржет, засранец, вот как такому верить? — Пей, — говорит Миюки, и Курамочи пьет. В каких грехах он Миюки не подозревал бы, проигрывать ему он не хочет. Никогда. Рот резко обволакивает жгучим имбирём, мед сладкой тяжестью ложится на язык, а лимон на вдохе дарит свежесть. И вся эта бурда — если бы он услышал состав, то точно не стал бы пить — настолько вкусная, что Курамочи не в силах остановиться, пьет мелкими глотками, медленно прокатывая каждый по языку. А когда чай кончается, двигает кружку к Миюки и молча просит ещё. Говорить не хочется, хотя горло, скованное ангиной, продрало ещё на первом глотке. Миюки всё ещё улыбается плутовато и наливает, а в уголках губ словно прячется что-то нежное, что Курамочи и боится спугнуть ненароком, просто заговорив. Миюки редко бывает таким, особенно в последнее время, возвращаясь домой из реабилитационного центра. Возвращаясь, чтобы приготовить ему этот дурацкий чай, а потом уйти спать, потому что устал, потому что лекарства. И все, что может сделать Курамочи — это накрыть его ещё одним одеялом, чтобы с утра колени меньше ныли, потому что Миюки большего не позволит. Курамочи Миюки доверяет, а вот Миюки Курамочи, кажется нет. Зима никак не хочет кончаться, вечера не становятся короче, а Миюки возвращается все позднее. И уходит рано, только от чайника на кухне вьется пар. Миюки молчит, и Курамочи откуда-то знает, что вместе с первой оттепелью Миюки уйдет из бейсбола. И из этого дома, где все этим бейсболом пропахло — даже диван кожаный пахнет средством для перчаток. Курамочи стирает с кэтчерской пыль, цокает языком, отпивая чай, острый, почти горький, Миюки кладет все меньше меда, и думает, что сегодня, сегодня он обязательно поговорит с этим придурком. Но тот, ожидаемо, не возвращается. Весна и лето аномально жаркие, а Миюки похож на кусок льда и горчит. Курамочи устал биться об эту глыбу — либо Миюки треснет, либо он, кому это нужно? — и просто смиряется. Или любовь проходит так? Такая же холодная зима в Токио приходит, когда им уже за тридцать. У Мамору — крестника Курамочи — День рождения, и его мать подаёт чай. Курамочи сразу узнает: и капли на стенках бокала, и зелень с золотистым оттенком, и сладкий запах меда с кислинкой лимона, и медленно кружащиеся точки корицы. Взгляд сам собой устремляется к Миюки. Тот улыбается лишь уголками губ, а глаза сияют ровно, не вспыхивая извержениями вулканов как прежде. Лишь иногда — когда Мамору говорит: «Папа». Курамочи чувствует себя неожиданно старым и потерянным. И пьет, чувствуя горечь на языке. Слишком много лимона, а ещё больше — имбиря. Отвратительно горько. Злость на Миюки уже не поднимает в нем голову. Жизнь — горькая для всех. И они делят эту горечь на двоих, украдкой, по привычке, целуясь у калитки, когда Миюки провожает его домой.