Pure morning

Санса наблюдает за людьми, окружающими ее брата, и пытается найти для каждого подходящее слово. Сир Давос Сиворт это «разумность». Одна из его рук, отгороженная от досужего любопытства кожаной перчаткой, напоминает о Теоне (его ладонь была, как горстка хрустких сучьев), все остальное в этом человеке напоминает ей о том, что Станнис Баратеон, чьим советником считался сир Давос, проиграл два решающих сражения в своей жизни. Далеко же завел своего короля этот Десница с покалеченной десницей! Быть может, разум рыцаря из дома Краболовов и был когда-то остер, но затупился со временем, сделался недужным, глуховатым и по-стариковски тугим. Одичалый бородач Тормунд это «преданность». Пасмурная привязанность дрессированного медведя, что кинется на обидчиков хозяина с раздирающим уши ревом и успеет искромсать пару-тройку из них кинжальными когтями, прежде чем в незащищенное брюхо вопьются наконечники стрел от ватаги матерых охотников, что обложат сильного зверя со всех сторон, затоптав лошадиными копытами и забив копьями насмерть. Слово «преданность» идет в паре с тем, что роднит его с «любовью». «Слепая». Нед Старк был предан своему другу королю Роберту и уверенно, чеканя шаг и высоко вскинув гордую голову, ровно шел с завязанными глазами вперед по услужливо вытянувшемуся львиному языку, огороженному частоколом клыков, прямиком в медленно сужающуюся глотку. Преданность оплачивается по высшему разряду. Эшафотом, позором, свистящим хохотом голодной до зрелищ черни и ударом палача. Рыжий медведь, стесняющий себя в присутствии Южных дам (смешно, Санса все равно читает по его губам то, что он беззвучно рычит между ними, «хуй», «в пизду», «оприходовать того Болтонского уёбка», ей доводилось слышать эти словечки, она знает, как они выглядят в изгаженных людских ртах, ее больше нельзя ими смутить, и, возможно, теперь она только притворяется леди). Нет сомнений, что Тормунд не раздумывая, бросится на врагов Джона, одичалого и «ворону» сделала побратимами сама Зима, а любые ее узы нерушимы. «Бросится вслепую», - думает Санса, воображая яму, ощетинившуюся кольями на дне, аккуратно приготовленные ловушки и расставленные для зверья капканы с лакомыми ломтями сочного мяса в железных пастях. Красная жрица, кровавая ведьма, огненная колдунья - «молчание», «молчание» и «молчание». Всегда и только оно, и Санса не понимает его, не различает его сыплющихся песчинками звуков, перебирая косым, но цепким взглядом потухшие волосы этой женщины, ощупывая красивое белое лицо с запечатанным ртом, охраняющим то ли великие тайны, то ли страшные пророчества, то ли ярмарочное шарлатанство. Джон рассказывал ей о том, как его вытащили из черного чрева небытия. Он не уверен, что эти роды приняла Красная женщина. Жрица огненного бога, напускающая на себя всезнающий вид, сама не уверена в этом. Жрица без веры, колдующая на пробу, как трогают пальцами воду, не решаясь войти, - холодна, горяча, скрывает бездонное дно? Санса перетряхивает найденные слова, словно вещи в сундуке, и они нравятся ей все меньше. Слепота. Молчание. Тугодумие. Безверие. Глухота. Нет, она не ставит клейма. Просто оценивает и размышляет. Размышлять всегда полезно, не так ли? А цена есть у каждого. Например, она, Санса Старк, стоит очень дорого даже сейчас, когда у нее есть единственное платье, и ни единого украшения, когда она сама, без сноровистых рук служанок, заплетает себе волосы, а ее армия это люди, поселенья которых безжалостно вырезали ее предки, и предки ее предков, и так повелось с начала времен, когда Брандон Строитель возвел преграду изо льда и магии, навсегда разделив надвое мир. «Не навсегда, - исправляется Санса. – Потомки их потомков, тех, кто очутился по другую сторону Стены, будут сражаться за тебя, леди Старк. Их армия принесет тебе Винтерфелл и все, чего ты желаешь». «Армия недисциплинированных, разрозненных немытых дикарей, - напоминает ей Петир Бейлиш. – Вы поступили умно, Санса, отправив мне письмо. Я рад, что наши уроки не пропали втуне, и что вы мыслите столь здраво». От его похвалы она чувствует себя польщенной, и щеки окрашивает тепло. От надежды на его помощь завтрашний день не кажется ей столь страшным. От мысли о цене, которую он запросит, она пока решает отмахнуться. Так или иначе, она, Санса Старк, стоит очень-очень дорого, а, когда на башнях Винтерфелла под насупленным серым небом вновь поднимутся серые флаги, и по всему Северу раскатится победный волчий рык, цена поднимется еще выше. - После родов дочка Неда Старка будет стоить меньше скотины, - потешается над нею Рамси. – И я не проявлю того милосердия, которое проявил мой отец к твоему дражайшему братцу Роббу. Тот умер быстро. Но ты…– Вздернув бровь, он грозит ей пальцем с притворной сердитостью, будто нашалившей маленькой девочке, перепачкавшей свое нарядное платье. – Ты не умрешь быстро, милая женушка. Сначала тобой займутся мои люди. Потом мои псы. А потом… - Он мечтательно причмокивает и раздвигает мокрые красные губы, высовывая острый железный язык. – Потом тобой займусь я. И уж поверь мне, все, что было до этого, покажется тебе сладкой любовной песенкой. «Ты будешь спать, моя любовь, В постели пуховой…» - В постели из собственной вони! – счастливо восклицает Рамси. – Ты отобрала у меня верного Вонючку, скверная девчонка, и поэтому должна его заменить. Это будет только справедливо. Старки всегда ценили справедливость, верно? Ты же не хочешь отказаться от своего воспитания, от девизов своей семьи? Я выступлю истинным наследником благородного лорда Эддарда и восстановлю правильный порядок вещей. Потерян Вонючка – сгодится и сучка. Сучка Санса! - Нет, - отзывается она без ярости и почти без боли. – Ты больше никогда не причинишь мне вред. Моя кожа стала камнем, сталью, льдом. Я превращу в ободранного человека тебя. Но Рамси не слышит ее и не верит угрозам, продолжая насвистывать с шальным мальчишеским весельем: - «Клянусь тебя всю жизнь мою Лелеять и беречь…» Увы, дорогая супруга, жизнь эта продлится недолго, но, присягаю на сорванным цветке твоей невинности, будет очень интересной. О-о-очень, - он тянет это слово, обсасывая его во рту, облизывая, обгладывая, предвкушая. Санса хочет заткнуть уши, зажмурить глаза, свернуться в комочек, в маленький-маленький клубок, забиться мышкой в крошечную щелочку, чтобы липкие пальцы не смогли в нее влезть, птичкой в самое высокое гнездышко, чтобы пиявка не смогла ее отыскать, чтобы безвестность спрятала ее от рыщущих глаз, чтобы темнота укрыла своим плащом («Ваш брат укроется смертью, как плащом»). Но она должна сопротивляться страху, должна быть храброй, храброй, как Робб, ведь она обещала, обещала… - А знаешь, что сделает наше с тобой время еще интересней? – Куски грязного льда на лице цвета скисшего молока суживаются в две посверкивающие щелочки. – Еще интереснее оно станет, если твой брат будет смотреть. Да! – Рамси приходит в восторг от удачной выдумки. – Я отзову своих псов, и все не дожеванные ими части Джона Сноу смогут полюбоваться на то, как я буду любить и беречь тебя, Санса. Я думаю, ему понравится. Да я просто уверен в этом! Как ему может не понравиться зрелище твоей щели между ног? Тем более, никаких ног уже не будет, и ему откроется прекрасный обзор. Он подмигивает ей, словно они сообщники в этом деле, соучастники преступления, словно они играют на одной стороне, Санса-игрок, Санса-соучастник, Санса-сообщник, Санса, устраивающая не всегда безобидные розыгрыши для своего брата («Вашего сводного брата»), чтобы этот вечно мрачный, надутый, обиженный на весь свет бастард, родившийся от трактирной девки и не желающий участвовать в забавах, в которые по доброте душевной его зовут, развеселил бы своим огорченным недоумением настоящих Старков из Винтерфелла, куда его принесло из дальних земель на голову нашей леди-матери, не знающей из-за противного мальчишки покоя. - Ты же хотела, чтобы он умер, - ухмыляется Рамси. – Ну, почти хотела, но ведь это на самом деле одно и то же, и ты знаешь это. Я не осуждаю тебя, любимая. Ведь он был ненужным, лишним, вечно мешался под ногами, портил леди Кейтилин настроение, прибавляя морщинок у красивых голубых глаз, которые теперь так блестят от слез на твоем хорошеньком личике, что я, пожалуй, не стану их выкалывать, разве что один. И я сделаю так, как ты желала. Джон Сноу сдохнет, на сей раз – окончательно, и никакая ведьма его обратно не вернет силой своей волшебной пизды, или чем там еще пользуется эта шлюха. Детские мечты должны сбываться, не так ли? Одна твоя мечта уже сбылась. Ты получила любящего и заботливого лорда-супруга, маленькая послушная Санса. Не уверен только, что твоя матушка была бы счастлива, ведь я тоже – бастард. Но мы… - Рамси прикладывает палец к мокрым красным губам, задорный голос падает до заговорщического шепота: – Мы никому не скажем об этом, клянусь своей бастардовой честью. Джон Сноу не узнает, что ты хотела его смерти, а теперь хочешь, чтобы он раздвинул твои славные ножки и влез в твою мокрую красную щелку сначала пальцами, затем языком, а после своим членом. И я вновь не осуждаю тебя, любимая. Я очень понимающий муж. Джон Сноу – идеален! У него наверняка должен быть идеальный член, я принесу тебе посмотреть, если мои «девочки» не отгрызут его Джону Сноу вместе с его большими яйцами, из-за которых он думает, что может одолеть меня со своей горсткой немытых дикарей. Бедный дурачок! – смеется Рамси, и куски грязного льда впиваются Сансе в лицо (у его глаз есть зубы, зубы, вырезанные из лежалых в мертвой земле выбеленных костей). - Хорошо хоть, ты сама так не думаешь, мозгов-то у тебя побольше, чем у бастарда. Должно быть, сказывается кровь. Поэтому ты понимаешь, к чему следует готовиться. К ночам жаркой страсти с понимающим, исполняющим твои желания, любящим, заботливым и умным, - он многозначительно постукивает себя по лбу, - лордом-мужем, ты будешь спать, моя любовь, в постели пуховой… Лишь помни, что я предпочитаю мокрые щелки сразу, можешь думать о нем, ожидая меня, если так тебе будет легче, можешь представлять его, я не стану ревновать к кучке, которой испражнятся мои псы после сытной трапезы. Выносить это недостает сил, и она пытается закричать, но не может, пытается сдвинуться с места, но не может, пытается выскользнуть юркой рыбкой из сетей, но не может, и ее покрытые волчьей шерстью лапы грызет, обсасывает, обгладывает капкан. Ее мутит от сводящего кишки ужаса, она не может быть храброй, хотя обещала («Робб, прости меня!»), и трясется, трясется, но лишь внутри себя, ее кожа стала камнем, сталью, льдом, и от этого невозможно пошевелиться, чтобы бежать, бежать, бежать туда, где ее никогда не смогут найти! Миг – и она висит на крюке, как мясная туша. Миг – и она висит на кресте, как люди со знамен и гербов дома Болтонов, как Теон, как Вонючка («Потерян Вонючка – сгодится и сучка»), а Рамси направляется к ней спокойным неспешным шагом, смердя освежеванными трупами, поигрывая своим любимым ножом, и осколки грязного льда становятся ярче, чище, превращаясь в отражения неба, трещащего от мороза так, что оно скоро расколется и рухнет на остывшую землю, забывшую зелень и жизнь. - Зима наступила, - произносит он глубоким торжественным голосом без обычного шутовства, и Санса вдруг понимает, что ошибалась, Рамси тоже – Север, самые темные его ночи, самые холодные его дни, подклады из человеческих кож для меховых плащей, полосы засушенного вяленого мяса, носившего когда-то имена, Рамси тоже – Север. И он идет за нею.