драбблы по реборну

Когда все заканчивается, прямо посреди комнаты закручивается воронка. Мукуро улыбается в нее, и она растет, тягучие густые потоки медленно ползут к сливу, и воронка начинает глотать все, что осталось от людей. Черный маленький глаз натужно расползается, когда нужно принимать в себя особенно крупную часть, туловище или ногу, а головы глотает совсем легко. Гокудеру мутит. Он отворачивается, чтобы не видеть, зажимает нос и рот рукавом. Смех Мукуро тонко звенит в ушах. – Да заткнись ты! – рявкает он, разворачиваясь к Мукуро, и знает уже, что зря. Мукуро заводится. По лицу расползается улыбка, течет, выходит из берегов губ, словно черная река, от уха до уха, никак не останавливается, будто провели бритвой, а под кожей вместо крови – грязь. Гокудера шепчет: «сука», но и это Мукуро по нраву. Рот зарастает, бледная царапина губ – все, что от него остается. – Боишься меня? – голос Мукуро томный и насмешливый, и весь Мукуро такой, похабный и конченый, как героиновая шлюха, полное дно. – Еще чего, – злобно бормочет Гокудера, и у самого под рубашкой на спине мокро, но там пиджак, ничего страшного. – Мудак. Воронка давится большим куском – какой-то мафиози слишком много ел. Слив закупоривается, жижа в нем поднимается, Гокудеру снова мутит. – О, – сочувствует Мукуро телу, Гокудере или засорившейся конструкции. Глаз воронки под его взглядом ширится и глотает толстяка. – Зачем же грубить, мне придется жаловаться малышу Цунаеши, – Мукуро обижается целую секунду, затем снова легко смеется, на этот раз кокетливо запрокидывая голову назад. – Только попробуй, урод! – Гокудера ведется, как мальчишка, никогда не может себя сдержать. – Столько страсти и в никуда, – качает головой Мукуро и вдруг преображается. Все начинается с волос. Синий выцветает ржавчиной, на бледном ровном лбу появляются взволнованные морщины, глаза круглеют и слегка выкатываются, Мукуро вдыхает ртом, и с воздухом из него уходит рост. Одежда застывает ледяным коконом, по ней ползет трещина, вторая, наконец осколки распадаются скорлупой. Цунаеши под ними словно молодой Адам, невинный и совершенно голый, ссутулившийся, родинка над соском, вялый маленький член, никаких волос, будто пубертат не оставил на Цунаеши следов. Стоит и глупо оглядывается, струйка крови от ближайшего трупа затекает под ступню, и Цунаеши растерянно переступает, оставляя на полу размазанный красный след. – Ты, ебанутая тварь, – шипит Гокудера, сдерживая порыв укрыть собой тело босса. – Не смей! – Разве ты не любишь видеть его без одежды? – голос идет у Гокудеры из-за спины. Сытая воронка сужается, последние струйки бегут в ней быстро, будто крутится сам пол, а не они, будто они вовсе не густые, легче росы. – Подумай, откуда его тело известно мне. Гокудера вздрагивает и часто дышит, его горло сжимается от ужаса, но вокруг больше нет ни Мукуро, ни комнаты с трупами, ни жадной воронки. Ничего, кроме полной темноты – Гокудера привык закрывать ставни на ночь. Кровать проминается под чьим-то весом. Десятый, хочет спросить Гокудера, Десятый, это вы? Но так ничего и не произносит.