Северная сказка

Кто посмеет сказать, что ни нас, ни любви, ни мечты больше нет, Если звездным дождем нас с тобою опять обвенчает Рассвет?! ………… Ярко-алым огнем распускается сердца кровавый бутон – Спи, любимая, спи… пусть никто и ничто не встревожит твой сон. (с) Мартиэль Западное побережье Дриксен защищали два города-крепости, города-порта: Метхенберг с юга и Ротфогель с севера. Западный флот был разделен на две неравные части: побольше на границе с Талигом, поменьше – на повороте побережья к северу. Между ними, под надежным прикрытием, притаились знаменитые верфи, на которых и строилась слава дриксенского флота, его корабли. В Ротфогеле, в отличие от приграничного Метхенберга, дышалось свободнее, жилось безопаснее. Там стоял личный фрегат Его Величества, да и сам город был побольше и побогаче. Олаф Ротфогель не любил. Признавал удачное расположение, несомненную красоту, безопасность, но не любил. В Метхенберг было как-то уютнее, даже внешне – там привыкли штукатурить дома и красить сверху в теплые цвета. Улицы с башен выглядели пестрой мозаикой желто-красно-оранжево-коричневых оттенков. Острые крыши крыли черепицей – тоже кирпично-красной, либо почти алой, либо темно-бордовой. Даже в самые короткие, серые зимние дни Метхенберг казался теплым и солнечным. Ротфогель был иным, сплошь каменным. А камень в окрестностях города водился серый всех оттенков, от темно-пепельного до серебристо-голубого. Самые богатые особняки, словно соревнуясь со столицей, облицовывали мрамором. Даже глина в ближайших карьерах водилась какая-то особенная, светлая. В солнечные летние дни Ротфогель, особенно с моря, казался парящим видением, светлым призраком, возвышенным и прекрасным. Но то при солнце и с моря, а вот в пасмурные дни хоть вешайся от тоски. До Излома Олаф беззастенчиво пользовался положением и в Ротфогель спроваживал либо Доннера – командовать, ведь именно там была родина вице-адмирала, и семья жила там же, либо Бермессера – блистать на парадах и приемах. Второй только на это и годился, а среди заносчивой знати «морской столицы» Дриксен чувствовал себя, как рыба в воде. Но сейчас Готлиб нужен в Метхенберг (а вот его жену с сыном нужно по дороге обратно забрать), Бермессера, к счастью, вовсе нет. Олаф в глубине души себе признавался, что он этому обстоятельству рад и что Вернер больше не будет путаться под ногами и портить всё, за что возьмется. За всё совершенное – заслужил. А в Ротфогель теперь надо идти самому, есть вещи, которые может сделать только он. Метхенберг уже на их стороне, но им нужно всё побережье – не важно, по любви, по взаимной выгоде или из страха. К северянам ушёл Отто, его там знают, помнят и любят. Ротфогельцев уговаривать ему. И Маргарите. - Что значит – помилование? – кесарина стояла прямо, с напряженной спиной. – Принц Фридрих не был законным регентом. Восстание против самозванца – проявление верности, за него награждать следует. Олаф стоял на полшага позади и внимательно смотрел на собравшихся. Под тяжёлым холодным взглядом самые нестойкие ротфогельские дворяне вздрагивали. А моряки смотрели на Маргариту, прижимающую к груди руку с обручальным браслетом, и Олафу казалось, что той достаточно поманить пальцем: за ней пойдут не то, что на бесноватых, а хоть прямиков в Закат, к Леворукому в гости. Она вернула им адмирала, она принесла весть о вернувшемся флоте, она пообещала защиту и признание не по происхождению, а по заслугам. У Кальдмеера немного отлегло от сердца – большая часть побережья уже их со всеми потрохами. Остался вопрос с меньшей. - Ваше Величество, мы рады служить вам, - на лице самопровозглашенного коменданта читались нескрываемое облечение и благодарность. – И вашему сыну. Море слишком ясно высказалось, чтобы мы продолжали служить… принцу. Казнь, она только наша, а морской гнев всех накроет. - Никаких казней. Верность, честность и решимость – слишком ценные вещи, чтобы ими по плахам разбрасываться, - она протянула руку. – Особенно на Изломе. …А господа аристократы заметно скисли. Конечно! Одно дело ловить в мутной воде всё, что ловится, а другое – когда из ниоткуда объявилась почти законная правительница. Во всяком случае, она при наизаконнейшем наследнике состоит. И за которой, вот неожиданность, стоит реальная сила. Пусть от флота и десантной армии уцелела едва ли половина, но в раздираемой войной, бесноватыми и дворянскими дрязгами стране это стоит многого. Самым умным (или самым осторожным) оказался старик фок Линдберг. Его владения лежали как раз на пути из Ротфогеля в Эйнрехт, и наверняка до него успели добраться эйнрехтские беженцы. Графу фок Линдберг, насколько Олаф помнил, было уже к восьмидесяти, при этом живости ума и хватки он не растерял. Должен был вызнать от очевидцев, что творится в столице. Он не выказывал явного предпочтения ни Фридриху, ни клану Штарквиндов, выжидал. И, похоже, понял, что ждать больше нечего, надо забыть про игры во власть и спасать то, что есть. Граф с видимым трудом встал, коротко, с достоинством поклонился и деловито спросил: - Ваше Величество, что вам нужно в первую очередь? Маргарита потупилась: - Я женщина, и в делах войны понимаю мало. Адмирал Кальдмеер…. – она чуть обернулась, коснулась пальцами локтя Олафа, - брат Орест…. – наклон головы в сторону терпеливо выжидающего адриановца, - прошу вас. - Карту?.. – брат Орест указал жестом в сторону стола. Кто-то уже разворачивал длинный свиток. Все переместились к столу, Маргарита, напротив, отошла к окну и, отведя рукой тяжелую занавесь, что-то рассматривала на площади. - Господа, - деловито начал монах, таким тоном и такими словами, которые пристали боевому офицеру, а не смиренному служителю Создателя. Адриановец, одно слово. - Ситуация по последним донесениям сложилась следующая… * * * - …ситуация по последним донесениям сложилась следующая, - генерал Рейфер провел грифелем по карте, очертив область. – Вот здесь у нас Эйнрехт, в котором заправляют «китовники», во главе, - в его тоне прорезалось отвращение, - с «вождем всех варитов». Руперт поморщился, Марта за его плечом выдала чуть слышное: «Фффффф» - признавать своим вождем какое-то бесноватое убожище она не собиралась. Не собирался никто из присутствующих. А Руперт очередной раз подумал, что Гудрун, конечно, была дурой из дур, но все же не злобной, и надо было бы её по-хорошему давно за достойного мужчину замуж выдать (почему-то залетала в голову шальная мысль о талигойском Первом Адмирале, в качестве страшной дриксенской мести этому самому адмиралу). И что хоть он сам злился на принцессу, злился за дело и желал ей всякого разного, но за то, что с ней сотворили, будет убивать. Каждого бесноватого, потому что узнать, кто именно виновен, невозможно, а дай этим волю, любой бы руку приложил. И как жаль, что подаренная тётушкой лента затерялась в родном замке (сам со злости забросил куда-то далеко и надёжно), повязать её на оружие именно сейчас было бы правильно. И что маскарад этот придётся скоро прекращать. Пока «Мартин» успешно делает большие честные глаза и говорит, что встретил Её Величество по дороге, всё равно было в одну сторону, как можно было оставить и так далее, и «юноше» верят. Странно, кстати, почему не выгнали с военного совета – наверное, для уточнения деталей про столичные окрестности, «Мартин» же последний, кто там был из собравшихся. Но скоро придётся рассказывать и про то, что было в самом Эйнрехте, в том числе при дворе. Придётся ей опять становиться фрейлиной кесарины, и отправят девушку в тыл, а как же жаль! Руппи успел забыть, что значит понимание друга, понимание с полувзгляда и полувздоха. Какая разница, что этот друг – девушка. Хорошо, очень красивая девушка. Но всё равно в первую очередь друг. - На примерно этой территории можно говорить об устоявшейся власти бесноватых, её они держат прочно, - тем временем продолжал генерал. Руперт заставил себя сосредоточиться и всмотреться в карту. – Оттуда продолжают уходить беженцы, те, кто сумел обойти кордоны и не попасться разъездам. О тех, кто попался… гм. Пока не будем. Меня больше пугает, да, я не оговорился, именно пугает другое – есть люди, которые стремятся не оттуда, а туда. * * * …В окно стучал дождь. Холодный, нудный, бесконечный… осенний. Под его мерный стук Олафу начинало казаться, что не было никакого похода к Хексберг, не было сокрушительного поражения, плена, ложных обвинений и неправедного суда. Ничего не было. Просто в очередной раз пришлось переносить главную ставку в Ротфогель. И в соседней комнате спит маленькая Марта, обнимая во сне мехового волка, перешитого из старой волчьей же шапки. У адмирала Кальдмеера никогда не было собственного дома, он жил то в казармах, то при Адмиралтействе, потом, когда занял высшую флотскую должность и, тем более, когда появилась дочь – на съемных комнатах. Вроде бы и не видел смысла обзаводиться чем-то постоянным. Марта рано или поздно выйдет замуж и переедет к мужу. Сдернуть с места могут в любой момент. А ему самому много не нужно. Где-то адмирал более-менее обживался, как в Метхенберге. Где-то временное пристанище не успевал даже толком запомнить, как в Хелленштайне. Олаф расстегнул манжет и закатал рукав. Посмотрел на впечатавшиеся в запястье следы. Всё-таки это было, это осталось, и нечего себя обманывать. И его жизнь, и его мир изменились непоправимо. Тихий шорох двери, щелчок запора. Олаф обернулся спокойно – чужие здесь не ходят, и верно, у двери, придерживая ручку, стояла Маргарита. Лэйе Лите, в одной сорочке и накинутой сверху широченной шали с кистями. В эту шаль двух таких завернуть можно и ещё место останется. - У дверей часовых нет, - ответила она на удивленный взгляд. – Только на лестнице, меня никто не видел. - Мари… - он с трудом протолкнул вставший в горле комок. – Марит, милая, это не может долго продолжаться. Тебя всё равно заставят вспомнить, кто ты есть. Она покачала головой, подошла к нему, поджимая пальцы ног на ходу – непрогревшийся пол босые ступни холодил. - Это будет продолжаться столько, сколько мы сможем и захотим продолжать, - она подняла руку, положила пальцы на его губы, запрещая говорить. – И я постараюсь… я всё сделаю, чтобы это закончилось только вместе с кем-нибудь из нас. Если, конечно, захочешь ты. Олаф неслышно выдохнул. Наклонился, обнимая, и приподнял, прижав к себе. Холодно босиком на каменном полу, в самом деле. - Бедная ты моя девочка… Офицерские комнаты при казармах, конечно, куда больше и комфортнее, чем сами казармы. Но до дворянских особняков им далеко. И они совсем небольшие. Достаточно сделать пару шагов, чтобы оказаться у кровати. В Эйнрехте мнения о том, почему кесарина смотрит на мужчин равнодушно, разнились. Одни считали, что Маргарита нравом мало уступает снежным бабам, которых зимой лепят на улицах детишки, и от души сочувствовали Готфриду, не осуждая его за фавориток. Другие считали, что это кесарь к жене равнодушен, а робкая и застенчивая девушка запугана грозным супругом и не смеет поднять глаз, и сочувствовали уже Её Величеству, оказавшейся в таком незавидном положении. Было и меньшинство – из тех, кто вечно раскапывает самую грязь и на основе её лепит самые мерзкие предположения, всегда считая, что за невинной личиной обязательно должна прятаться гнусная морда. И мало кто догадывался, что Маргарита вовсе не была холодна или запугана, что она любила, мечтала, желала… одного человека, только одного, с первого взгляда, все эти годы. Не лед, не страх – долг запрещал ей сделать хотя бы шаг навстречу. Олаф бы и не ответил тогда, умопомрачительно верный и честный, адмирал не мог и помыслить о том, чтобы взглянуть в сторону жены своего государя иначе, чем с почтением. Даже если бы любил. Но до страшной зимы Излома Маргарита была убеждена, что он ей самое большее сочувствовал. Сейчас же всё, что держало их в незримых оковах, рухнуло, распалось, разлетелось мириадами осколков. И оказалось, что можно всё. Или почти всё. И что исполнение долга отличается от взаимной любви так же, как Закатное Пламя от Рассветных Садов. Понимание того, что всё может закончится в любой день, в любой час, превращало каждый раз в последний. И сейчас Мари смеялась, отзываясь на ласку, запрокидывая голову, шептала, дрожа под поцелуями – всё, что запирала на четыре замка, всё, о чем молчала долгие годы, всё выплескивая, и никто бы не смог понять и разобрать этот шепот, но зачем его разбирать? Им, двоим, слова были не нужны. Было то, превыше слов, что растворяло в себе весь мир с его устоями, правилами и проблемами, превращая в одно огромное и сияющее «Люблю!». …Любовь – это море, и вовсе оно не холодное, а теплое и ласковое, оно качает на волнах, захлестывает с головой – так, что и шептать уже не получается. Кружит и качает, всё сильнее и быстрее, пока, наконец, с гребня самой высокой волны, с размаха, не бросает на берег – и отступает, оставляя лежать без сил и мыслей… Дождь зарядил в два раза сильнее. Или даже в три, мерный перестук превратился в непрерывную барабанную дробь. Почему не спится? Из-за дождя? Раньше, когда Олаф уставал, помешать ему заснуть не могло ничего. Мари уснула, её распущенные волосы свесились с края кровати, утром прочёсывать спутанную гриву будут вместе, чтобы быстрее. А ему вот не спалось. Дождь. Неясное движение в углах. Мари заползла под бок, ей холодно, ему тоже, хотя странно, протопили комнаты хорошо. И откуда этот странный свет, бледный в прозелень? Похож на лунный, а не лунный. Пару минут Олаф смотрел в дальний угол, размышляя, чего ему хочется меньше – вылезть из-под теплого одеяла в промозглый холод или терпеть это непонятно что, решил вылезать. Свечи зажечь (и лучше бы четыре, спокойнее будет), камин затопить, раз уже печей на нижних этажах и воздуховодов в стенах для обогрева не хватает. Самым сложным было не разбудить Маргариту, но, когда Олаф осторожно вывернулся из-под её руки, девушка не пошевелилась. Чуть брови сдвинула и съежилась под нагретым одеялом. Он нащупал на полу сброшенную одежду, накинул рубашку, влез в штаны и почему-то сел обратно на кровать, не отрывая взгляда от двери. …Когда дверь беззвучно открылась, и на пороге возник Вернер фок Бермессер с привычным выражением брезгливого недоумения на лице, адмирал понял, что спит и видит очередной кошмар. Он к ним в тюрьме успел привыкнуть. Хексберг даже дурные сны стороной обходили, потом Кальдмеер слишком уставал, и теперь опять. И что-то новенькое – впрочем, удивляться стоило тому, что повешенный на Морском Суде вице-адмирал не приснился раньше. Терпеть Бермессера даже во сне Олаф не собирался. - Пошёл вон, - велел он. Так же, как в бою командовал – когда голос становился холоднее агмаренских ледников. Многие считали, что Ледяной он именно из-за этого, и почти не ошибались. - Что же вы, господин адмирал, - протянул Вернер. – Сами приглашали, сами гоните? И перешагнул порог. Легко и непринужденно. - Не помню, чтобы я вас приглашал. Хоть когда-нибудь и куда-нибудь. Вальдеса в этом бреду отчетливо не хватало. Олаф подумал, что при одном намеке на Бешеного кошмар дней и ночей его службы испарился бы немедленно и охотно. Увы, Ротгер был существом своевольным, и сниться по заказу не желал. - Как не приглашали? – как же Олафу надоела эта многозначительная улыбочка, ещё при жизни Бермессера. До зубовного скрежета надоела. – В нашу последнюю встречу. Мы так нехорошо расстались, как я мог не навестить вас при первом удобном случае? Нехорошо? Нехорошо Ледяному стало сейчас. «Будь ты проклят, оружейник!». «Буду». Получается, это равносильно приглашению? Выходец может переступить жилой порог, только если его пригласили – или если он пришёл за убийцей. Олаф лихорадочно вспоминал все бабушкины сказки, которые он сам после пересказывал Марте долгими зимними вечерами. Его ответ засчитан за приглашения или Морской Суд приравнен к убийству? И как Вернер вообще сюда явился, если его отпели по всем правилам, да и умер он в море? Море, оно, как известно, своего не отдаёт. Выхода нет, придётся проверять. Кальдмеер прищурился: - И что тебе от меня теперь надо? - Вставай и пойдем, - на этот раз выходец обошёлся без привычной словесной шелухи. - Не хочу и не пойду, - так же кратко ответил Олаф. - Пойдешь, иначе приду за другими. За кого больше боишься? – глаза выходца замерцали гнилушками: - За Фельсенбурга своего? За дочь? За… - …Ротгера Вальдеса, - злорадно подсказал Олаф. Вернера перекосило. Понятное дело, Бешеный Вальдес знается с горными ведьмами, Бешеный – это даже после смерти очень страшно. Зато у Кальдмеера с души пусть не весь камень, но изрядный его кусок отвалился. Если бы это пришло за убийцей, оно бы не пыталось увести обманом, не угрожало бы жизни родных и любимых, оно бы просто пришло и взяло то, что принадлежит по праву. Значит, его можно и нужно выставить за порог. Только как? Рябины у Олафа не было, ни ягод, ни прутиков, ни даже засушенных листьев. А чтобы зажечь четыре свечи и прочитать заговор (вспомнить бы его ещё), надо дойти до стола и высечь огонь. То есть оказаться почти вплотную к… этому. - Я не пойду, - щека опять задергалась, Олаф поднял к ней руку, пальцы привычно нащупали шрам. Шестнадцать лет прошло, не болит и не мешает, а привычка осталась. – И не надейся. А Руппи… иди, пробуй. Он тебя в Закат отправил, думаю, дорогу подскажет с удовольствием. Раз заблудился, - и тихо, с горечью договорил: - Хотя надо было это делать раньше. Особенно если прав Ротгер и буря шла за удирающей «Звездой веры». Сколько людей уцелело бы… - Дорогу подсказывать? - В Закат отправлять. - Боюсь, его там не примут. В безумном разговоре появился третий участник. Олаф потер лоб, зажмурился и быстро открыл глаза – не помогло. На стуле сидел молодой человек в церковном олларианском облачении и осуждающе смотрел на Вернера. Причём понятно было, что осуждал за доставление проблем окружающим даже после смерти. - Сударь, простите, а вы кто? – Олаф после недолгого замешательства выбрал самое нейтральное обращение к неизвестному гостю. Гость молчал и продолжал смотреть на выходца. Уже с раздраженным нетерпением. - Она всё узнает! Я Ей скажу! – под его взглядом выходец невольно попятился. - Говори, - легко согласился олларианец и даже улыбнулся. Вернера этой улыбочкой как выдуло. Неизвестный дождался, пока дверь захлопнется, и со вздохом покачал головой: - Вы бы поосторожнее со словами, тан. Вот сказали, не подумав, а он привязался. - Как он вообще вернулся? - Излом, - «аспид» выглядел спокойным и грустным. – Маяки не горят, колодцы переполнены. Так сказал, как будто это что-то объясняет. - А вы кто? Простите, я вас раньше не видел. И почему тан? - Я вас раньше тоже не видел, а жаль, - олларианец помрачнел: - Вы бы запомнили и сказали тем, кто может понять. Сейчас уже поздно, совсем поздно… запомните, тан, если у вас пойдет кровь и придёт болезнь, оставляйте город и уходите. Не ждите, пока станет совсем плохо, тогда сами не спасётесь и город не удержите. - Город?.. - И этот город, и второй, он тоже старый. Не так, как те, но тоже старые. Если и здесь расплескать колодцы, будет совсем плохо. Они ещё не переполнены, но близко, слишком близко… запомнили, тан? - Запомнил, - Олаф смирился с невесть почему присвоенным ему древневаритским титулом. Хотя, конечно, по тем законам он и правда может таном зваться, раз флотом командует. – Если пойдет кровь или чем-нибудь заболею, уходить из города. Как далеко и как надолго? Он готов был поклясться, что непонятный священник рад до одури, но старательно скрывает. - Уходить до конца Излома, а границу сами поймете. Прощайте, тан, и берегите себя. У Скал не осталось другой крови, а у Кэртианы – запасного якоря. Синеглазая вас с трудом нашла, больше надеяться не на кого. И пропал, словно в темноте растаял. В нормальной, без зеленого света, темноте осенней ночи. Олаф с досадой стукнул по краю кровати кулаком. Создатель! Леворукий! Да хоть кто-нибудь, хоть этот непонятый Лит! Он просто любил своё море и свои корабли, он хотел служить своей стране, делал всё для своих людей – и не мечтал о большем. Зачем и за что ему все эти выходцы, бури, Башни из снов, ведьмы, которых не опознает даже Вальдес, непонятные колодцы? И что со всем этим делать?! Адмирал медленно вдохнул, процеживая выстывший воздух, и встал. В первую очередь нужно разжечь камин и протопить комнату. Вряд ли этот непонятный гость, говоря о болезнях, имел в виду простуду, но им с Мари сейчас ни к чему даже она. * * * Осень дохнула холодом и вызолотила поля и леса – то ли в самом деле за одну ночь, то ли Марта только сейчас это заметила. Она и предположить не могла, что адъютантская служба такая хлопотная. А это ещё у Руперта не самое высокое звание и не самые тяжелые обязанности. Но – Мартин, сделай то; Мартин, передай это; Мартин, бегом до фельдмаршала и скажи ему; Мартин, найди немедленно своего дурного Фельсенбурга и передай, чтобы не вздумал. Дурной Фельсенбург всё равно вздумал, и после Марта виновато бубнила, что он успел раньше, чем его нашли. Руперт цедил сквозь зубы, что приказа не было и прямого запрета не было, пришлось поступать на своё усмотрение. Генерал Рейфер защищал талантливого юношу, Бруно сдержанно плевался ядом и внушал, что предпоследний кандидат в кесари не должен сложить голову под каким-нибудь облетающим кустом. На «кандидата» плевался ядом уже сам Руппи. Правда, за закрытой дверью и только при Марте. Она сочувственно поддакивала. Пока не было вестей ни от Штарквиндов, ни от Маргариты. Второе было понятно – поди доберись от побережья мимо столицы, первое беспокоило. В щели ставень тянуло холодом, в этот раз они ночевали в какой-до деревеньке, окна здесь в жизни не стеклили, слишком дорогое удовольствие. Часть армии по-прежнему оставалась на талигойских рубежах – мало ли что – но часть эта была совсем небольшой. Большая полукольцом охватывала «зараженную» область. Двигались неспешно, высылали разъезды, Рейфер не собирался второй раз пропускать «китовников» куда бы то ни было. Штаб тоже никуда не спешил, но через пару дней они должны добраться до крупного города на пересечении нескольких дорог. Удобное место во всех отношениях, и к тому же на полпути между Метхенбергом и замком Штарквинд. Эзелхард они миновали, промаршировав мимо предгорий без остановки. Марта заикнулась, чтобы ускакать туда за вестями, но Руперт хмуро оборвал, что без неё гонцы найдутся. Нашлись. На отцовской родине всё было спокойно, но про родню адмирала никто, конечно, не догадался спросить – живы ли они там вообще. Спала Марта в гнезде из свежей соломы и одеял, за ночь пригрелась, теперь высовываться наружу отчаянно не хотелось. Девушка шмыгнула носом и змеей вывернулась из своего кокона. Руппи спал в таком же, по соседству, под боком у него пристроилась кошка. Насторожила уши, приоткрыла глаза, но выбираться из-под теплого бока не стала. Марта ей позавидовала. И потому, что кошка может ещё спать и спать в тепле, и потому, что у Руперта под боком. Она сама бы не отказалась кошечкой заползти под одеяло и… и хотя бы обнять. Марте, как и всем девочкам, в грезах являлось эдакое воплощение всех мыслимых достоинств, постепенно приобретающее всё большее сходство с отцовским адъютантом. После первого их возвращения из плена сходство стало несомненным, но проснувшийся здравый смысл говорил, что на герцогского наследника, будущего «брата кесаря», ей заглядываться не стоит. …А сны всё равно снились. Там, в Хексберг, когда она чуть не подпрыгивала от радости, что скоро увидит своего Руппи, и даже сможет быть ему полезной. Во сне не было титулов, не было ничего, только они двое и море, и так здорово было бежать по кромке прибоя, держась за руки. Подсвеченные солнцем брызги сияли звездной россыпью, хрустально звенели, можно было упасть с размаху в э то звездное крошево, зная, что тебя всегда подхватят. О том, чтобы случалось дальше, днем вспоминать-то было неловко. Марта краснела, строго выговаривала себе за недостойные приличной девушки мысли, но следующей ночи ждала с нетерпением. Вдруг опять приснится. И оно снилось, раз за разом, даже какое-то время после отъезда. Нет, хватит глупостей. Сны – снами, а жизнь – она совсем другая. И нечего смотреть на спящего Руперта, всё равно он в шерстяное одеяло закутался по самые уши. И дела не ждут. Под боком уютно тарахтела кошка. Пушистая надоеда была более чем узнаваемой, другой такой во всей Дриксен не найти, и на имя отзывалась, но вот назвать её Гудрун Руппи больше не мог. Дразниться можно, когда настоящая Гудрун была жива, и её хотелось покусать. Или хотя бы выпороть, как ребенка. Но теперь, когда она погибла, и погибла страшно, кошкина кличка стала казаться оскорблением памяти. Вальдес понял это первым и переименовал адриановский подарочек в Принцессу. Руперт не возражал – Принцесса так Принцесса, мало ли их в Золотых Землях. Смена имени на кошку никак не повлияла. Чувства за время разлуки не остыли, она всё так же обожала Руперта (хотя тот надеялся, что Вальдес понравится ей больше), и стремилась своё обожание выразить всеми доступными способами. Мундир страдал, Марте прибавлялось работы. Руперт еле заметно, на щёлочку, приоткрыл глаза. Марта плескалась над ведром, еле слышно отфыркиваясь и поводя плечами – в воде только что льдинки не плавали. Закончила умываться, стащила через голову рубашку. В полутьме её кожа казалась молочно-белой, девушка ёжилась, и наверняка вся спина у неё была в «гусиной коже». Вот, дотянулась и начала быстро-быстро наматывать на грудь полотно. Руперт зажмурился, потом усилием воли расслабился и сделал вид, что спит, и просыпаться не думал. Кто же мог предположить, что решение взять Марту в адъютанты (раз положено – этого хочу, он свой, а к морю его не отправишь, не доедет, не через Хексберг же опять посылать) будет такой ошибкой. Кто?! А вот он и должен был представить! Ещё тогда, когда понял, что Марта до оторопи похожа на ветреную ведьму. Разве что глаза серые, а не голубые, и чаячьих крыльев не хватает. Хотя за последнее Руперт бы не поручился – девушка не ходила, а словно летала, лишь делая вид, что касается земли. Может, и крылья у неё есть? Днем было не до того, вечером он слишком уставал, а вот каждое утро превращалось в то ещё испытание для воли. Честно досыпать было бы лучше, но Руперта словно что-то в бок толкало каждый раз. Не смотреть оказалось не выходом – воображение живо рисовало всё то, чего не видели глаза, и даже больше. Терпеть дальше и делать вид, что ничего не происходит, он не мог и не хотел. Если душа и тело хотят одного и того же… значит, так тому и быть. Оставалось ждать, пока не доберутся до города и не встанут там надолго. Вайсбург город большой. Ювелирные мастерские там точно есть. А в них простые обручальные браслеты, без узоров и гербов, всегда держат с запасом. И к Леворукому корону и ужас мамы. Переживут. И мама, и корона. Осень ещё не разгулялась – и деревья не до конца пожелтели, и солнце днём ещё припекало. Особенно тут, в затишке у стены. Где Марта, и спрашивать не надо – отсюда слышно, что у коновязи. Голос у Марты был замечательным, чистым и звонким. Руперт прислушался – «Черного стрижа» поёт. - Как благородный тан, а не воин простой, я вернусь на день, чтобы забрать тебя с собой… - выводила девушка, со странной для знающего песню мечтательностью. Руперт нервно вздохнул, ну что ты с ней сделаешь. По голосу же слышно, что не мальчик. Или просто он такой мнительный, потому что знает? - И тогда тебе выбирать – жить или плакать, верность храня. Ох не в добрый час ты полюбила меня… Нет, пора прекращать безобразие! Руперт сделал шаг, и тут безобразие прекратили до него. -Эй, парень, а тебе кошка не мешает? – по голосу Руппи узнал Рихарда. Ну конечно, коней-то привязывали рядом. - Нет! – весело откликнулась Марта. – У нас всегда кошки были, отец-то моряк. Первого я помню, серый, здоровый и старый, Мордой звали. - Как-как?! - Мордой, - невозмутимо пояснила Марта. Руперт эту байку тоже знал, но всё равно замер, послушать. – Он вообще корабельным котом был. Как его ни называли, ни одна кличка не прилипала, а боцман всё «У, морда закатная!» - ну так он Мордой и остался. Когда постарел, его с полным пансионом на берег списали, за боевые заслуги в крысоловле. У меня он, правда, Мордочкой стал… Судя по звукам, Рихард, чтобы не засмеяться в голос, что-то зажевал. - Потом Морда умер, а я Вальдеса в дом притащил. - Лохматого и голубоглазого, - Руперт наконец-то вышел из-за угла. – Которого его отец быстро в Валя переименовал. - Ага, сказал, что ему фрошеров в доме не надо, ему их в море хватает, - Марта обернулась и просияла. Рихард опустил руку (похоже, жевал рукав мундира), и вскинул руку в полуофициальном приветствии. С Рупертом они ещё во время первого его возвращения подружились, а после Рихард его зауважал. И даже завосхищался. Руперта порой это начинало сердить. Что он такого сделал?! То, что должен был, не более. Принцесса с плеча Марты разразилась жалобным мявом. Правильно, прыгать высоко и не хочется, а добраться до него как-то надо. Руперт обреченно почесал кошку между ушами, мяв сменился громким тарахтением. Этой для счастья мало надо. - Сам отряхнуться не забудь. - Слушаюсь! – Марта ловко спустила трехцветку на землю и побежала исполнять. - Слушай, Руперт, мне тут показалось… - Что?! - Ничего, - пошёл Рихард на попятный. – Говорю же, показалось… * * * - Вайсбург они не пропустят, самое лучшее место сейчас, чтобы собирать армию и ждать вестей, - генерал Грубер близоруко сощурился на карту. Зрение у него было хорошее, но устал он за последнее время сильно. Держался на своём острове только мыслью о возвращении домой, а дома вместо отдыха – смута. – Думаю, гонцов имеет смысл отправлять сразу туда. И вопросительно взглянула на Кальдмеера. Олаф подавил вздох. Он уже начал привыкать, что за итоговым решением идут именно к нему. - Да, оттуда можно выдвинуться в любом направлении. И к побережью, и на Альте-Дерринг, и на перехват к горам, если «китовники» вздумают атаковать Фельсенбургов, - согласился магнус Аристид. Адриановец, как понимающий и в делах войны, и в скверне, неизменно присутствовал на каждом совете. - Это хорошо, - Олаф потер шрам на щеке. – Бруно знает, что делает. Юг Дриксен прикрыт верными войсками, и сейчас меня беспокоит север. Отто вернулся и привез… впрочем, читайте сами. Он отвернулся к высокому стрельчатому окну ратуши. Серо и сыро, тускло блестит мокрая брусчатка на площади – осень. - Господин… регент?! Это он к кому? - Ко мне, - в голосе Ледяного прорвалось раздражение. – Издевается, но Создатель с ним, не до этого. Аристид забрал письмо, взглянул, кто пишет – оказалось, военный комендант Скоденхюсса, одного из самых крупных северных городов. Вчитался, хмыкнул. Отдал обратно Груберу: - Не издевается, напротив, - монах посмотрел на недовольного адмирала с искренним состраданием: - Он просто озвучил действительное положение вещей. Господин адмирал цур зее, подумайте сами, вы последнее время отнюдь не флотом заняты. - Я бы сказал, не только флотом, - рассеянно согласился генерал, вчитываясь и мрачнея с каждой строкой. Олаф заложил руки за спину, качнулся с пятки на носок. Он сам прекрасно понимал. И не сказать, чтобы ему это нравилось. Если бы успел вовремя понять, к чему идёт дело, попытался бы отказаться и найти более достойного, но дела валились одно за другим, надо было их решать, и некогда искать того, кто сделает всё это лучше. Пока найдешь, станет поздно. А Маргарита смотрела затравленными глазами, в которых вскипали слезы: «Олаф, я не понимаю, что они от меня хотят! То есть, конечно, понимаю, но…» - и приходилось отбирать у неё письма, бумаги и доклады, разбираться с ними. О чем-то распоряжаться самому, что-то перепоручать. Больше всего Олафа удивляло – когда было время перевести дух и удивиться – что его слушались беспрекословно. Наверное, возразить боялись. - Что делать с севером? – Олаф вернул разговор к их главной проблеме. – На побережье – гарнизоны и десантная армия. На юге – Бруно с основными войсками. В горах… армии там толковой нет, но горы сами по себе хороший рубеж, там легче обороняться. - А на севере войск никогда толком не держали, - Грубер резко выдохнул сквозь зубы. – Ни к чему было! «Выдр» Северный флот гонял, с Гаунау мир, про Флавион молчу, чтоб Её Величество не обижать. - Пока что бесноватые кишат в Эйнрехте. А куда они пойдут после? Боюсь, вместе с вождями у них появился и разум, - Аристид покачал головой. - Ну что ж, - раздумчиво произнес Олаф и повернулся к товарищам. – Ваше Высокопреосвященство, вы понимаете в скверне больше нас, грешных. - Не думаю, что кто-то понимает происходящее до конца. - Но вы знаете хоть что-то, в отличие от нас. Подумайте, что можно сделать, чтобы бесноватые забыли обо всём и кинулись на нас, потеряв голову? Райнер Грубер открыл, было, рот, но ничего не сказал. Медленно кивнул, соглашаясь. Если бесноватые бросятся на беззащитный сервер или почти беззащитный Фельсенбруг – особенно если их с юга начнет теснить армия – шансов выжить у живущих там людей будет мало. А побережье, пусть и потрепанное летними рейдами талигойского флота, теперь защищено. Если выманить бесноватых на себя, Бруно может зайти им в спину и захлопнуть капкан, из которого самые опасные – вооруженные – вырваться не смогут. Аристид закрыл глаза, помолчал, потом остро взглянул на адмирала: - Если для этого потребуется рисковать вам? «У Скал нет другой крови, а у Кэртианы запасного якоря». Да, но и у Дриксен нет другого шанса! - Да. Моё предложение, мой и риск. Аристид попросил времени до послезавтра – что-то подумать и посчитать. Олаф согласился и решил хоть один вечер отдохнуть. Срочные дела никак не хотели заканчиваться, но один вечер они могли подождать. На неопределенное «в гости» его затащила к себе Анна. Каким-то чудесным образом она умудрилась спасти его личные вещи, спрятать по сундукам и задвинуть в дальние комнаты метхенбергского дома Шнееталей. Дом был большим, в древнем центре города, но пустым. Старшие сыновья Ади – в Морской Школе, крошка Линхен ворковала в колыбельке, и Олаф согласился. Да плевать, что о них подумают, с Анной он честно дружил, она об этом знала. Неожиданностью стала Маргарита. Глядя на дворянское собрание честнейшими серо-голубыми глазами, кесарина заявила, что её слишком напугал эйнрехтский бунт, а до этого Фридрих, и она может жить только рядом с людьми, которым доверяет полностью. То есть с господином адмиралом и графиней Шнееталь. Нет, аббатство неподалёку от города не предлагать, мало ли что может случиться. Было бы оно адриановским, она бы ещё подумала, а так – нет. Олаф был рад. Анна понимающе улыбалась и обещала, что будет всячески не замечать того, чего замечать не надо, и другим не позволит. - Олаф? – Мари поднялась с табурета, вид у неё был виноватый, - Оле какой-то сундук распотрошил. Он не заперт был… - Он что-то порвал? Сломал? - Нет… - Тогда волноваться не о чем. Из-за сундука (того самого, надо полагать) вылез довольный принц. Поднял что-то длинное и мохнатое: - Это кто? Олаф невольно улыбнулся. Быстро обнял Мари, поцеловал в макушку, подошел к Ольгерду и опустился прямо на ковер. - Это волк. Кажется, Марта звала его Лапой, - Олаф провел рукой по потрепанному меху. – Она его очень любила. И все время рассказывала историю, что он очень хочет быть домашним псом, но его никто не любит и все боятся. - Теперь я его любить буду! – осчастливил игрушку Оле. Волк покорно висел в его руках и смотрел на мир пуговицами. Олаф не удержался, откинул крышку. Там, в сундуке, хранились воспоминания. Милые, мирные и уютные. Детские платья Марты – те, которые она не порвала, и которые не износились до состояния тряпочек. Кажется, туда же и лисью шубу сложили. Шуба была дорогой и шилась с запасом, на вырост, Марта бегала в ней и радостно кричала, что она огневичка. А сверху подарок Анны – кукла с фарфоровой головой, тряпичная, на деревянном каркасе. С тщательно прорисованным лицом, круглыми голубыми глазами и толстыми черными косами из мягкой шерсти. А вот и длинные бусы из обломков ракушек и янтаря. В окрестностях Метхенберга его находили только такой – некрупный, с «мусором», не годный в ювелирное дело. Олаф помнил, какой довольной явилась Марта домой – мокрая насквозь, перемазанная в песке – а рядом с ней стоял Зепп Канмахер, такой же мокрый и перемазанный, готовый взять ответственность на себя. И у обоих мешочки в руках, с добычей. Кто ей в ракушках и янтаре дырки под нитку делал? Надо же, забыл. …Увлекательную историю про бусы Оле слушал с широко открытыми глазами. Мари боком сидела на открытом сундуке, гладила сына по голове и улыбалась. Запоздалое и почти невозможное счастье. - Нас скоро ужинать позовут, - Олаф вручил Оле бусы (Марта не обидится). Тот радостно в них вцепился и помчался в свою комнату – прятать сокровище. Сквозь открывшуюся и тут же захлопнувшуюся дверь просочился вкусный запах какого-то печева. - Ох… - Мари побледнела и прижала ладонь к губам. – Не знаю… наверное, я не буду… - Марит?! Заболела? – Олаф встревожено подхватил её, помогая встать. Она покачала головой, положила голову ему на плечо: - Нет, нет, это нормально, так бывает. Когда я Оле носила, было намного хуже. Олафу потребовалось время, чтобы понять сказанное. - Но, подожди… но как?! Тогда, на «Весенней птице», на в прямо заданный вопрос Маргарита покачала головой и попросила не беспокоиться – она знает, что делает. Олаф решил, что она раздобыла где-то ветропляску, а оказалось… - Прости, я тебя обманула, - она тихо всхлипнула. – Я… я очень боюсь Излома, Олаф. Я боюсь тебя потерять. Пусть от нас останется… кто-то. Не беспокойся, я знаю, что делаю. Никого не удивит, если я пропаду ненадолго, а потом вернусь. Потом… - …Потом война, на войне много сирот, возьму к себе, - сердито перебил Олаф. – С Мартой получилось, и второй раз получится. - Я боялась, что ты рассердишься. - Я рассердился. Предупреждать надо, Мари, - он погладил светлые волосы. – Хотя, радость моя, всё к лучшему. Всё правильно, ты молодец. Береги себя только. Чем бы ни была важна его кровь, теперь можно рисковать с чистой совестью. Род не прервется.