Новое поколение

Взгляд скользит по бледно-голубым шрамам медленно, как бы ему не было противно смотреть. Размытые, по форме напоминающие кляксы от случайно разбрызганной краски, гладкие, какой бывает новая кожа, затянувшаяся в безобразные рубцы, прикосновение к которым даже не чувствуется. Если точно не знать, то можно подумать, что на его запястьях неаккуратно надетые браслеты, на удивление очень похожих друг на друга, и только приглядевшись, можно увидеть кольцом окружавшие беловатые шрамы, так выделяющиеся на темно-синей коже. Каждый мимолетный брошенный на них взгляд — и воспоминаниями он снова переносился в ненавистную клетку, до того во всех своих подробностях напоминающую настоящую, словно это было только вчера, а не полгода назад. Словно только вчера он, сопротивляясь, получал удары током. И знание того, что будет, заставляет вырываться изо всех сил, в глубине души надеясь избежать дальнейших мучений, а не неизбежно приближать их. Сколько раз, как ему говорили, по его же вине, его руки оказывались в оковах. Слишком тесных, сплошь один металл, не позволяющий развести ладони друг от друга больше, чем на три сантиметра. Словно только вчера, отчаявшись и оставшись практически без сил, лишь тихо трепыхаясь, он с ужасом смотрел на стертую в кровь кожу, в который раз сдираемую малейшими движениями о неровную поверхность кандалов. И понимая, что эти шрамы останутся с ним на всю жизнь, на глазах невольно появлялись слезы. Даже не от боли, от которой он прикусывал собственные губы — просто от вечного напоминания о ужасных и нескончаемых днях, проведенных в клетке, от осознания того, что даже вырвавшись, она всегда будет с ним. Каждый день наносил новый рубец, если и не на коже — на душе, куда люди до простого быстро смогли добраться. Шрамы накапливались, глубоко внутри, погребенные под вечным страхом, и снаружи, заметные и видимые всем. Всю свою жизнь, как он сам помнит, он проходил через боль. От насмешек и оскорблений, непонятной на него злости, заметного страха или отвращения на лицах других от его внешности, дурного отношения, от ран, наносимых его телу, даже от той не проходящей зависти, которую он невольно испытывал, глядя на веселящихся по ту сторону от него людей, он чувствовал боль. Боль нашла себе в нем пристанище, глубоко въевшись прямо в душу и тело, материализуясь в шрамы, эту самую боль и напоминавшую. И он даже не знает, какая из них хуже, если исход были всегда один и тот же. Шрамы на его руках уродливы и безобразны, но еще ужаснее было то, что они несли в себе — воспоминания, от которых боль была вечна, в то время как шрамы на запястьях давно зажили и не приносили никаких ощущений. Он натягивает рукава ниже, скрывая поврежденную до неузнаваемости кожу под тканью, и растягивает губы в дружелюбной улыбке, забывая о боли. Хотя бы на время.