Кривой Порог

Лица. Много лиц. Много разных лиц — красивых и безобразных, старых и молодых, беззаботных и серьезных. Лица. Много лиц. Множество лиц, камнями летящих в меня со всех сторон. Лица. Я вижу их. Вижу высокого старца в угловатом, узорчатом колпаке тёмной парчовой ткани — такой не купишь в нашей лавке, да и в город отец не поехал бы за ней: отродясь не бывало у него таких денег. Золотые звёзды мягко светятся с тёмного, как небо, головного убора старца. Я видел в старинных книгах — такие одеяния носят волшебники. Стройными ручейками разбегались от его участливых темно-оливковых глаз излучины морщин. От него веяло покоем и древними сказаниями. Только Боги знали, как я хотел, как я мечтал с почтением прикоснуться к его узловатой руке, сухой, точно лист старого пергамента, и с несмелым трепетом попросить его научить меня колдовским премудростям. Только Боги знали, только они одни. Только им одним было известно, как я желал, истекая немым восторгом, следовать за высоким мужчиной в зелено-коричневом костюме охотника, с перекинутым через плечо луком. Как я хотел окунуться в прохладу чистого леса и с преданностью верного ученика подавать стрелы и утирать брызги крови от бьющейся в предсмертной агонии добычи. Вот смиренно крестит отбывающую процессию святой отец, в чьем взгляде — смирение и прощение. Как он не похож на нашего священника, красноносого Отца Лерпи, слухи о котором… …Крест блестит. Скромный, серебристый, не серебряный — светлое перекрестие, будто мишень строго по середине черной рясы. Седые, торопливо зачесанные назад волосы и глубокие, точно пещерные озера, карие глаза, полнящиеся пониманием и тревогой. Не за себя, за… За мужа, за супруга своего любимого она печалится, низенькая, распространяющая слабый запах тёплого хлеба и домашнего очага, женщина в коричневом платье и светлом, по случаю праздника, вышитом головном платке. Он, статный воин, ныне облаченный в новую рубаху сыромятной кожи и длинные штаны, весело поглядывает по сторонам, снисходительно усмехаясь в подстриженную темную бородку. Впереди — долгие походы и награда от Короля, почет и уважение всех жителей королевства… Небо, серо-голубое, такое же, как дома. Небо… Небо впивается в глаза точно и не терпя возражений, как матушкина игла, когда она зашивала мою и отцову одежду. Рука опускается, прокалывая ткань скользких глазных шариков, стягивая их нитью неверного воздуха, и не позволяя более сомкнуть веки. Даже звука этого, противно-безнадежного, с которым я точил ножи «вжик-вжик» нет. Укол, тоненькая полоса тёмной нити. Укол. Перехлёст, перехват. Небо. Затылок дробят неровные камни вычищенной, по случаю праздника улицы. Небо. Лазурно-чистое, распахнутое, точно детские глаза навстречу празднику, небо и тонкие колоски летних трав, вплетенные в волосы цвета спелой пшеницы… «Ты самый прекрасный человек из всех, кого я знала…» — полуденной нитью звенит тонко натянутый над полем, ласковый голос. Я зажмуриваюсь, я отчаянно бьюсь, как вытащенная на берег рыбка, я хватаюсь ускользающими пальцами за булыжник улицы, чувствуя, как под сорванными ногтями бегут струйки крови. Пушистые волосы щекочут моё лицо. Запах…травяной, нежный, цветуще-фиалковый. Ничуть не уступающие моим в силе, пальцы сжимают мой локоть, пробегаясь по руке до плеча, словно пробуя крепость мышц. Улыбка, тихая улыбка и полуопущенный, весеннее-небесный взгляд. Она тихо качает головой, моя принцесса, и солнечное небо лежит на её плечах. Счастье — не всегда лёгкое. Его бывает так много, что не удержишь в одиночку, но тебе не нужно беспокоиться, любимая. Я рядом. Я здесь. Я удержу. Я протягиваю руки, и колосья испуганно обвивают запястья. Небо темнеет. Тонкие струйки крови выползают из-под ногтей и, срываясь, падают мне на лицо, впиваются в губы. Кровь. Я чувствую вкус собственной крови пополам с каменной крошкой мостовой незнакомого города. Она дерёт изнутри горло, в котором и без того очень сухо. Я выпил воды прежде, чем зайти в город — это было едва ли четверть часа назад. Песок липнет к языку, шероховато обтирает зубы, скрипит в гортани и горле. Меня, должно быть, ищут дома. Дома, где матушка в который раз с тревогой и замершим в страшной судороге сердце бегает по соседям и спрашивает, не видел ли меня кто. Меня, должно быть, клянет на все корки отец, и всё также, всё по-старому хлюпает под ногами грязь просёлочной дороги, а ветер зло впивается в шею, и шепчет колкими, лающими всхлипами в самое ухо, шепчет, что ты не уйдешь, что ты на веки застрял здесь, что такова твоя судьба, что ты рожден здесь, а значит — ты раб этих мест и этой земли. А значит… Вот тебе, вот. Небо впивается в глотку. Откуда-то сверху срывается холод, льдисто пробирается под рубаху. В сжатые щепотью пальцы левой руки, спрятавшиеся в кармане, впивается тонкий стёбелек полевой ромашки — такие цветы растут возле Кривого Порога, маленькие, они не поднимаются выше моей голени, доверчиво тянутся к солнцу, и ластятся к ладоням — протяни руку, сорви, забери нас. Там, наверху, палящее солнце, но они не знают. Они, точно бродячие котята, с надеждой на ласку и доброту льнут к людям, зная, что у тех в груди — тёплое сердце, готовое согреть и обогреть, готовое забрать с собою, пусть даже для того, чтобы поставить в чашку с водой для украшения своего жилища — и только. Крыши смешных домов, вторые этажи которых нависают над первыми, смешно ухмыляются, скалятся, заглядывая мне в лицо. Темно-серые, с черными отблесками кривых зеркал. Кривые зеркала- кривой порог. Ну не странно ли, что за Кривым Порогам — Кривые оконные стёкла? В рёбра вжимаются камни мостовой, мои кости прилипают к ним, в болезненном холоде, в приступе смеха, я бы не смог остановиться, даже если бы хотел. Я не грущу, мне смешно! Смотри, как мне весело! Я хохочу, чувствуя брызжущие из-под век слёзы, я выгибаюсь дождевым червяком, лёжа на грязной, по случаю чистого королевского праздника улице, хохочу даже после того, как один из каменных осколков попадает мне в горло, и я чувствую что-то солёное, словно объелся вяленой рыбы, во рту. Во рту — солено, в руке — тепло. Что это? Правильно, это я. Чья-то рука, пухлая и сильная обхватывает мою, заставляет подняться, сажает, а затем и вовсе ставит на ноги. Руку, руку мне, руку. Яркий колпак. Темно-красные щеки, и какие-то непохожие на человеческие, озабоченные глаза. — Пойдем, парень. Пойдем-ка со мной, — говорит он, и я иду, — тебе понравится, парень. У меня нет причин не верить. У меня вообще нет причин делать или не делать что-либо. И я иду.