мы были друзьями

Раны на лице заживали не долго, а вот в душе не собирались заживать и вовсе. Маме я сказал, что меня избили какие-то придурки, но я и сам неплохо им наподдал, так что не страшно. Она долго сетовала, что никуда меня больше не отпустит, и вообще, бедный я её мальчик, и как такое могло произойти. Там, на асфальте, я провалялся до того момента, пока не начало светать. Смотрел на медленно пропадающие звезды, и даже так сильно больно не было, ведь я хёна, все-таки, поцеловал. Мы были врагами уже, наверное. Хоть я и не видел Хосока, но даже на расстоянии я чувствовал его ненависть и презрение к себе. Ненависть ли? Мне надоедало загоняться и думать о том, какой я никчемный. Правда, надоедало чертовски, но я ничего не мог с собой сделать. Нос зажил быстрее, чем скула — на ней все еще красовалась подсохшая корочка от ссадины, и, мне кажется, останется шрам, но разве это важно? Разве это имеет какое-то значение? Ведь шрам на душе намного больше. Точнее, не шрам еще даже — это гниющая с каждым днем все сильнее и сильнее рана. Я не выходил из дома, чтобы не поддаться соблазну и не пойти к его дому. Ведь хён ясно и четко дал понять, чтобы я не приближался к нему. Никогда. Запрет. Нельзя. Фу. В августе родители поехали заграницу, и даже хотели взять меня с собой, но я отказался, зарекаясь, что буду готовиться к учебе, все-таки, выпускной класс, как никак. В одиночестве я чувствовал себя спокойнее, сутки проводя на диване, не меняя позы. Мне делала больно одна только мысль, что Хосок меня ненавидит. Мой хён. Мой лучший друг. Мой. Хосок-а. Мы же были друзьями, черт тебя дери, Тэхён, что с тобой не так-то? Хотелось, чтобы все было примитивно до чертиков: я бы радовался за Хосока, как за себя, а потом, чуть позже, встретил бы свою любовь, какую-нибудь брюнетку, вообще не важно какую, пухленькую, маленькую, или же стройную и высокую, — мне всегда было все равно, потому что с самого детства в голове была только солнечная улыбка с умопомрачительными ямочками на щеках. Через неделю после отъезда родителей ко мне в дверь кто-то яростно колотился. Я не хотел открывать, хотел так же зарыться в плед на диване и прибавить звук на телевизоре погромче. Но. Но медленно поплелся открывать, ведь в душе теплилась надежда, совсем неуместная, что это хён. И это правда был хён. Злой, как черт, смотрел на меня, закутанного в плед, и не двигался с места. Впрочем, как и я. Мы были врагами. Я видел в его глазах эту ярость, я видел, как он меня ненавидит, видел, что он еле держится, чтобы не… что бы не что? Сердце задолбилось сильнее, от осознания, что это Хосок. Действительно, Хосокки-хён, на пороге моего дома, настоящий! Злой, конечно, но настоящий! Тэхён, черт возьми, соберись, тряпка! Я борол в себе порыв кинуться на него с объятиями и поцелуями, и, скорее всего, хён видел это в моих глазах. Его брови сошлись на переносице и он сделал шаг в мою квартиру. Уверенный и широкий, в то время как я с места не мог двинуться. — Какого хрена ты сделал? — прошипел он, стоя от меня на расстоянии сантиметров тридцати, не больше. Мы были врагами — я чувствовал это, боясь заговорить в его присутствии, хотя и не понимал, о чем именно говорил хён. — Поцеловал тебя, — надрывным шепотом произнес я, думая о том, каково это — впиться в его губы еще раз, чувствовать отдачу, зарыться пальцами в его темно-коричневые вьющиеся волосы… — Какого хрена, Ким Тэхён, — еще один шаг ко мне, и расстояние сокращается на двадцать пять сантиметров. Слишком рисковый шаг с твоей стороны, хён, твой друг сумасшедший, а причина его сумасшествия — ты, улавливаешь связь? Мы были врагами, правда, я видел это, и, да, вот-вот он снова меня ударит, а мне настолько плевать, я просто млею от его присутствия, думаю только о его губах, думаю, что с мыслями о них мне будет не так больно выдерживать его удары. Но. Но я прижат к стене, а это очень, очень опасно, хён. Мои глаза горят от его близости, мне хочется еще ближе, врасти в него, впитаться, раствориться, но я жду, жду удара под дых, жду разбитых в кровь губ, и отчаянья, что последует после. Но. Хён в последний раз смеряет меня яростным взглядом, а потом мир рушится. Хосокки-хён целует так же отчаянно, как и я. Глубоко и жарко, вводит меня в экстаз своим языком, и невозможно не отвечать, вцепившись в его шею и волосы. Плед валится на пол, но на него так плевать, сейчас ведь важны только руки Хосока, что с нереальной силой прижимают меня к нему; его губы, что целуют уже, кажется, целую вечность, но, вроде, всего минуту, но этого так мало, но и так много одновременно. Мне хочется стонать как портовой шлюхе, отдаться ему прям здесь, у этой гребаной стены, чтобы Хосок трахал меня так, как он умеет это делать, всю мою жизнь, но. Но мы враги. Наверное, именно поэтому, Хосок отстраняется и влепляет мне пощечину. Чертовски сильную, но так плевать. Его губы были на моих губах, его язык довел меня почти до обморока, его тело почти слилось с моим, всего на пару минут, так чертовски мало, но настолько достаточно. — Какого, черт возьми, хрена, Тэхён? Я все еще не понимаю. Смотрю на него затуманенным взглядом, с подгибающимися коленями, и не знаю, что сделать первым — ударить в ответ; поцеловать еще крепче или же расплакаться. — Что ты делаешь со мной, чертов ублюдок? — выплевывает Хоуп (как же, черт возьми непривычно), бегая взглядом от глаз до раскрасневшихся губ. А я до сих пор не понимаю. — Я думаю о тебе. Постоянно. Сначала это была ненависть, Тэ. Понимаешь? Сначала. Я слушаю его с замершим сердцем, ловлю каждый его вдох, каждое слово. И это его «сначала»… — Какого хрена ты сделал, солнце, — шепчет он, а меня трясет всего. Утыкаюсь ему в шею и целую. Беспорядочно, мокро, иногда проходясь языком по выступающим венкам. Хён шумно втягивает воздух, и прижимает меня к себе. Мы были врагами. Правда, были, на какие-то чертовы полмесяца я чувствовал ненависть хёна, обращенную к себе. Я чувствовал. Я знал. Но. Хосок целует мягко и нежно. И нужно. Захватывает мои губы, мягко проходясь языком, и я плавлюсь. — Я думаю только о тебе, скотина. — А я о тебе, хён. — Прости, что сделал тебе больно. — Сейчас ты рядом, а это главное. А она…? — К черту. Все к черту, солнце. И снова его губы, снова они, потрясающие, горячие и такие сладкие. Мы были врагами. Мы были самыми лучшими врагами, наверное. По всем законам жанра. Пока Хосок-хён не осознал что-то для себя и не оказался на пороге моего дома.