Для самого себя

      Вчера, вместе с Людмилой оказавшись по делам в строительном департаменте, мы спустились на цокольный этаж в столовую пообедать. За столом Людмила только и говорила, что о своих детях. За время обеда номера классов, в которых учились два её сына, менялись несколько раз. Видимо, после своего юбилея она поставила целью окончательно сбить нас с толку своим возрастом. Особенно долго Людмила рассказывала о походе всей семьёй в цирк: о восторгах старшего сына, ученика то ли седьмого, то ли десятого класса, о прыгающем от счастья младшем, скупившим все маскарадные маски в фойе и съевшим сразу три десерта в антракте, после которых у него заболел живот, изумлялась восторженной реакции мужа на совершенно обычные скачки на лошадях. На неё саму впечатление произвели воздушные акробаты. У меня же так и чесался язык прояснить, наконец, настоящий возраст детей и узнать, насколько открытыми были костюмы наездниц в номере, что понравился её мужу.       Всю вторую половину рабочего дня я соединял в своём воображении цирк и Лёшку. А что? Медвежатником он побыл, в небе отметился, удовольствие от драки в музее получил, каминг-аутом у врача насладился. Что ещё можно сделать? Модная театральная постановка вроде «Апельсина», танцпол в ночном клубе, горные лыжи? Говорят, космический туризм набирает обороты. Накопить денег и запустить Лёшку в космос. Только и этих впечатлений ему надолго не хватит.       Цирк я не любил. Быть может, разве что в далёком детстве, но сегодня пошёл бы куда угодно, хоть на балет, главное – не в цирк. Нет, пожалуй, балет – это я перегнул, его я совсем не понимал, отчаянно. Когда-то маме, любительнице балета, я выдал, что нормальным людям в зале страшно получить в лоб ногой балерины: как начнут они свои фуэте крутить, так и поотлетают ноги в зал. Театр, благодаря Сёмке, я ещё мог терпеть – в их семье периодически появлялись халявные билеты, поэтому всех своих девушек он выгуливал именно туда. И меня таскал, пихая в пару то одну, то другую свою подружку.       А цирк – это животные, делающие из боязни перед хлыстом или за еду то, что они не сделали бы, живя на воле, это артисты, скрывающие за своими приклеенными улыбками боль от старых травм и страх перед новыми. В детстве мне «посчастливилось» увидеть вблизи эту улыбку-оскал и потёкший от пота грим у женщины-жонглёрши: чёрная краска, съехавшая с гигантских ресниц под глаза, помада, делающая губы больше, чем есть, неестественное, словно из пластилина лицо... Гимнасты, эквилибристы, наездники... Лучше самому сесть на коня, двухколёсного, и покататься в парке. Надо, кстати, предложить Лёшке велосипед. Слабенькая замена параплану, но всё-таки. И хорошо, что покупать не придётся – у нас на даче сразу два валяются, только съездить за ними нужно. Один мой, второй Сёмкин: привёз, когда устал вести здоровый образ жизни. А для начала всё-таки попробовать цирк.       Я думал, что Лёшка поднимет меня на смех, но он неожиданно обрадовался и даже запрыгал:       – Йес! Йес!       – Ты так любишь цирк? – Я не мог скрыть изумления. Вот тебе и «попробовал»... Парню – восемнадцать, а он, словно дитё, рвётся к дрессированным собачкам и горящим булавам. Мне бы радоваться, дураку, но я не успел вовремя подхватить свою упавшую челюсть и Лёшка сейчас же перестал скакать.       – А что, нельзя любить цирк? – набычился он. – Ты же сам предложил!       – Я не ожидал такого энтузиазма. А-а-а, – вдруг дошло до меня, – ты ни разу там не был?       – Почему. – Лёшка обиделся ещё больше. – Был. И мне нравится цирк!       – Хорошо, хорошо, как скажешь. Есть билеты на это воскресенье. Работу свою подвинешь?       Мы шагали с Лёшкой в цирк. Он заставил пойти пешком, благо что недалеко. Я тащился туда как на аркане, но Лёшка не замечал моего настроения: всю дорогу норовил схватить за руку или повиснуть на плече. И идти было неудобно, и чувствовал себя не в своей тарелке: взрослый парень то так, то эдак старается прилепиться к тебе, причём по дороге не куда-нибудь, а в цирк! К тому же Лёшка так часто касался меня, заглядывал в глаза, что подозрения окончательно исчезли, – он клеился.       – Если не прекратишь, я вернусь домой. – В очередной раз вырвав руку из Лёшкиных пальцев, я даже встряхнул его за плечи.       – А я? Я что, один пойду?       Он выглядел таким несчастным, что стало стыдно за свою резкость. Тогда я сам взял его за руку. «Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра». Ха-ха. Я иду со здоровым лбом за ручку в цирк. Кто б видел!       Представление, как я и предполагал, было так себе, даже клоуны оставили равнодушным. Но я нашёл себе занятие поинтереснее – наблюдал за Лёшкой. Пока не приглушили свет, он весь искрутился, словно и правда пришёл впервые. Висящие страховки, трапеции, ощетинившийся инструментами оркестр, появившийся на арене конферансье, начищенный и лощёный, само представление – ему всё было интересно. А когда летящий под купол гимнаст, казалось, в последнюю секунду, уцепился за качающуюся перекладину, Лёшка отмер, закрыл рот и длинно выдохнул. Не глядя, потянулся взять меня за руку, но я тут же убрал её с подлокотника. В антракте, ни слова не говоря, Лёшка просто сбежал по ступенькам и исчез. Умывшись в туалете, послонявшись по фойе, посмотрев на живых обезьянок и прогулявшись до буфета, я вернулся на наши места. Лёшка, не такой хмурый, как пятнадцать минут назад, уже был там.       Надо сказать, что сначала я думал, что он играет – все эти его восторженные озирания, открытый рот, детская обида, что не дал ему руку. Но ближе к концу представления убедился, что он действительно получает удовольствие и почти не обращает на меня внимания. Открытый, непосредственный, ничего не доказывающий, не спорящий – Лёшка выглядел счастливым. Не таким счастливым, как после полёта с Димоном, но всё-таки. И к этим превращениям я имел самое прямое отношение.       А Людмиле я, пожалуй, куплю коробку самых дорогих конфет.       На улице Лёшка перемещался рваными перебежками: то появлялся слева от меня, то справа, забегал вперёд. Спасибо, что на одной ножке не скакал – я чувствовал себя папашкой пятилетнего сына.       – Лёш, тебе понравился ход жонглёрами с тарелками?       – Ход?       – То, как они их роняли. Ты же не думаешь, что они настолько плохо подготовились к выступлению, что не могли нормально поймать тарелки?       – Может, они устали, у них день хреновый, почему сразу «ход»?       – Это классика. К концу номера они регулярно «не успевают» ловить две-три последние тарелки, в зале тем временем все начинают с удвоенным вниманием следить за выступлением. Как с фигурным катанием: ждать, чтобы кто-то упал. Поражение, то, как с ним справляется спортсмен – поднимается и продолжает выступление, привлекает сильнее, нежели безупречно откатанный номер. Ты видел, тарелки снова и снова летели в опилки, но жонглёр «не сдавался», пробуя ещё и ещё. Накал всё больше, и в итоге, какими овациями провожали артистов с ничем не примечательным номером? И всё потому, что в конце представления тот, «косорукий», с хвостиком, наконец поймал все тарелки.       Лёшка какое-то время шёл молча, аккуратно ставя ноги и пытаясь не наступать на трещинки в асфальте.       – Можешь смеяться, но я и правда решил, что мужик лажает. Я ступил.       Для слуха не было приятней музыки: Лёшка впервые без воплей и возмущений признал, что ошибся.       – Ты просто увлёкся представлением. И потом, в цирке, кроме фокусов, зрители нигде не ждут подвоха, вот ты и не разобрался. К тому же ронять он их начал ближе к концу номера, так что действительно мог устать.       – Не надо меня утешать, не маленький.       Я пожалел, что начал ещё что-то объяснять. Взгляд у Лёшки потух – исчез лучезарный пятилетний малыш, и музыка моя заглохла.       – А ты сам никогда так не делал?       – Прикидывался несчастненьким, чтобы пожалели?       – Зачем так буквально. Иногда человеку хочется, чтобы его заметили, чтобы да, пожалели. А что не так?       Лёшка зашёл вперёд и, остановившись, принялся в упор разглядывать моё лицо. Я бы обязательно сделал его таким, каким надо, если бы только знал, что именно Лёшка хочет увидеть.       – Ага, то-то, я смотрю, ты вдруг враньё полюбил. – Лёшка хмыкнул и снова пошёл.       – Это не ложь, это заранее срежиссированный номер. Чтобы усилить интерес. Когда кто-то проявляет сочувствие к слабому...       – Значит, когда ты забитое чмо...       – Мороженое будешь?       Достаточно, его взрослость кончилась, а обида на себя, что не сообразил про трюк с тарелками, на меня, который зачем-то ткнул его в это носом, могли завести куда не надо: он снова будет тенью бродить по квартире и буркать в ответ лишь «да» или «нет».       – Не хочу я твоего мороженого, что я маленький, что ли!       – Точно?       – Отстань!       Процесс «обижания на меня» запущен. Из-за каких-то жонглёров.       – Я себе возьму стаканчик, тебе какое? – Мы стояли около ларька с мороженым и сдаваться я не собирался.       – Никакое.       – Крем-брюле или «Лакомку»?       – Не люблю «Лакомку».       С неба ни с того ни с сего посыпались редкие снежинки. Мы сели на скамейку неподалёку: ему – крем-брюле, мне – шоколадный стаканчик. Мороженое без обёртки почти сразу оплыло и разбухло. Наверное, лёд в холодильнике кончился.       – Бля-я-я. – Лёшка принялся растирать упавшие на колено молочные капли.       – Бывает, чтобы привлечь к себе внимание или получить поддержку, человек показывает не достоинства, а свои недостатки, слабости. Он может делать это намеренно или из-за стеснения, а может, страха. И случается, что именно это срабатывает, нежели демонстрация своих самых лучших качеств.       –Может, хватит? Или я должен что-то сказать? – Лёшка уже ногтями скрёб штанину.       – Пойдём домой, а то в джинсах дыра будет.       За окном была ночь, когда Лёшка постучал в мою дверь, я даже успел погасить свет. Пришлось снова включать лампу.       – Я тут подумал... – Лёшка, как обычно, забрался на кровать и сел в ногах. – Получается, я должен разыграть перед тобой несчастного заиньку или вонючего бомжа, чтобы ты пожалел меня и трахнул? И не делай такое лицо, я знаю, что Тим тебе всё рассказал.       Кто сказал, что я умею общаться с подростками. Начитался книг по педагогике. Где там она, эта книга? В печку её, Зина!. Или, может, это шутки у него такие? Лёшка сидел на одеяле по-турецки и с серьёзным лицом ждал ответа. Зачем я вообще в тот день рот открыл? Ничего не было у меня с Сёмкой, видите ли, «честно-честно» не было. Всё считаю себя умным, наивный чукотский мальчик. Отлично получилось отвлечь его цирком, ничего не скажешь!       – Лёш, давай по порядку. Во-первых, поздно притворяться. Во-вторых, все твои поползновения я вижу, разыгрывать ещё один спектакль ни к чему, мне одного хватило. Да и не получится у тебя: какой же ты – заинька? Ты – волк самый настоящий, правда, пока маленький. В-третьих, я не гей. Вопросы или спать пойдёшь?       – Не гей. Ну да, ну да, я и забыл. Ты у нас весь такой натуральный, ну чисто йогурт, и правдивый, что мотыльки слетаются на твой нимб. – Лёшка показательно откашлялся: – Вопросы, говоришь?       – Много-то не спрашивай, – осадил я его, – спать пора, завтра в школу. Кстати, я давно не видел твоих оценок, и замечания очередные почитать не мешало бы.       – Всё-всё, я – спать. В моём нежном возрасте нужно много отдыхать, чтобы хорошо учиться и вообще... – Слова затихли вместе с его шагами в коридоре.       Значит, я всё-таки чему-то полезному научился: как избавляться от надоедливых школьников, например.       Вчера, судя по гудящим ногам и такой же гудящей от мыслей голове, мне было никак не меньше шестидесяти лет. Хорошо, что утром я шестьдесят не почувствовал, а вот про законные тридцать вспомнил. День рождения. Что бы мне захотеть себе в подарок?       – Блядь! – ясно раздалось из глубины квартиры.       Нет, такого я точно не хотел, но кто ж меня спрашивал.       Несмотря на неподдельное отчаяние в Лёшкином голосе, я не торопясь оделся и только тогда вышел из комнаты. Кажется, на плите что-то сгорело. Лёшка на кухне остервенело соскребал со сковороды тёмно-коричневую субстанцию и сбрасывал её в помойку. Я бы на его месте отправил туда же и саму сковороду: теперь на ней всё будет подгорать.       – Помочь?       Лёшка вздрогнул, неуклюже попытался отгородиться спиной, но, поняв, что ничего не получится, взмолился:       – Я ща сделаю завтрак, только уйди!       Я пожал плечами и вышел. Когда так просят…       Мне отзвонились все: Семён, Павел, Димон, – даже Вероника поздравила. Отец не стал, как обычно, «присоединяться» к маме, а набрал сам: начал важно, но сбился и, под конец запутавшись, передал трубку дальше, как эстафету.       – Поздравляю тебя, мой взрослый мальчик. Совсем недавно крошкой был, а уже тридцать… – Мама, всхлипнув, замолчала. – Когда ты приедешь? Нас Алевтина ждёт в гости. Помнишь Алевтину? Ты так любил, когда она приезжала, всё просил, чтобы она тебя забирала из садика. Помнишь? Как будто вчера. Помнишь, когда папа забыл прийти за тобой…       Поняв, что воспоминания о моём детстве и родственниках разной степени дальности сами по себе не иссякнут, я клятвенно пообещал приехать и отключился.       Поляну на работе я накрыл как полагается, за час до конца рабочего дня. Девять человек в моём кабинете – те, с кем я чаще всего работал в одной команде и отмечал мало-мальски значимые события. Неожиданно заглянули шеф с Сосновским, редко принимавшие участие в чьих-либо посиделках.       Выслушав поздравления, я пригласил начальство к столу. То ли оттого, что мы впервые сидели в расширенном составе, то ли понедельник не располагал к отрыву – не пятница, но как-то незаметно всё торжество свернулось через час с небольшим. Коньяк, водку и пластиковые контейнеры с едой – что осталось – Людмила быстро рассортировала по полкам в холодильнике, использованную одноразовую посуду затолкала в помойное ведро.       – Завтра нормально посидим, без лишних глаз. Я наливку из дома принесу, свекровь такую делает – закачаешься! По бую, задержимся после работы, зато в рот никто смотреть не будет: и поговорим, и выпьем. Не то что сегодня – словно на совещании. Ты-то, болезный, глотнул коньячку, иль тоже поперёк встало?       Я действительно почти не пил, но не из-за начальственных глаз, а из-за других, которые просканируют меня вечером дома.       Заехав в «Зеркало», я долго стоял перед огромной витриной с тортами, не зная, что выбрать: шоколадный, безе, навороченный бисквитный, суфле из халвы. Ест ли в принципе Лёшка торты? Потом давиться одному не улыбалось. Пицца и бутылка колы будут в самый раз.       – Ну что, поздравляй. – Я протянул через порог Лёшке всё ещё тёплую коробку с пиццей.       – Ну поздравляю, – в тон мне, с усмешкой, отозвался он. – Совсем большой стал, совсем умный?       – Вроде того. Пиццу ешь?       – Кто ж её не ест. Греть?       К сваренной на ужин картошке мы не притронулись. Я разрезал пиццу, Лёшка, налив в стаканы колы, толкнул пространную речь про годы, мечты и здоровье с колбасой. Я так старался вникнуть в смысл, что Лёшка, в конце концов, засмеялся:       – Забей. Ш-шютка!       После третьего куска я не то что есть – смотреть на пиццу не мог. Лёшка продолжал вгрызаться зубами в свёрнутые трубочкой треугольники, насколько мог, оттягивал кусок ото рта и обрывал пальцем особенно упорные сырные нити.       – А чего домой припёрся? Почему не пошёл куда поинтереснее? В кабак, стриптиз-бар?       – Отмечать? Стриптиз до выходных может подождать.       – Пригласишь?       – Ты хочешь посмотреть стриптиз?       – Расслабься, – он кинул в коробку недоеденный кусок, – захочу тёлку пощупать – обойдусь без тебя.       Пицца и Лёшка, наматывающий на палец не завязки от штанов, а расплавленный сыр, – это мой тридцатый день рождения.