Для самого себя

      Чем теплее становилось на улице, тем больше меня мучил вопрос, готовится ли Лёшка к экзаменам. Уже которое воскресенье подряд он с самого утра сбегал из дома чуть не на целый день. Работу для Сосновского всю выполнил? Я как-то попытался узнать, хватило ли заработанного, чтобы оплатить испорченную одежду, и как он договорился с выпавшим ему по жребию пострадавшим, но Лёшка сказал, что со всем разберётся сам. Также я не стал выяснять, как дела с заказом, полученным от Славика по «Скайпу», обсуждение которого я невольно подслушал. Меня больше волновало, куда Лёшка ходит по воскресеньям, отчего возвращается возбуждённым, радостным, с блуждающим взглядом. Познакомился с девушкой и влюбился? Я почему-то сразу решил, что это именно она, а не он.       В очередное воскресенье проверил нижний ящик стола – денег вроде поубавилось. Пересчитать показалось унизительным. Взять с Лёшки пример и с пристрастием выпытать: куда он ходит, с кем?       Если разобраться, происходящее должно радовать – всё лишнее наконец выветрилось у него из головы. Я честно старался, но радоваться не получалось. Наверное, надо привыкнуть к мысли, что у Лёшки кто-то появился и тогда... Как это «радоваться» хоть делается-то! ***       Цветки сирени, покачиваясь, выплывали из своей водной тюрьмы на свет. Если качнуть бутылку, они закружатся, сталкиваясь между собой и стучась в стеклянные стенки. Когда слишком долго вглядываешься, поневоле окажешься затянутым в этот водоворот. Поневоле? И во сне врать самому себе не годится, нехорошо.       Вглядеться, и – на свет. Из тюрьмы? Неправда, я свободен! Я могу в водоворот, если захочу. Если? Нехорошо самому себе…       Белые, будто фарфоровые лепестки, покачиваясь, плыли и плыли, касались лица, бархатно проводя по коже прохладным ароматом. Приятным, не «Красная Москва». Меня кружило вместе с ними. Как я здесь очутился? Я же был снаружи, я не хотел, не собирался... Что теперь?       Из кухни доносились громкие голоса и смех:       – Сразу та-ак?       – Нормально всё было, отвечаю!       Лёшка вместе с Рыбом сидели за столом и уминали бутерброды, заедая их гречневой кашей. Бутербродов – целая гора, а каши – кот наплакал.       – Добрый вечер. Весело у вас тут.       – Ага-а-а... – Растянутое «а», улыбочка с чужим, совсем не Лёшкиным взглядом. Значит, рыбья экспансия не окончена, опять притащил его к нам.       – Ничего, что я не на диванчике? – Лёшка отложил недоеденный бутерброд и, проехав вперёд на подставленной под голову руке, улёгся на стол. – Вот так и живу. – Он подмигнул открывшему рот Рыбу. – Назар любит, когда я его лёжа на животе жду. Гото-о-овый такой... Да, Назар?       Бить детей нельзя. Я уверен, чёрт возьми, я знаю, без вариантов! Но ведь он не ребёнок и можно? А если бить нельзя, то убить можно? Придушить, например. Сцепить руки на шее и... Я словно в тумане видел прилипшую к Лёшкиному подбородку гречневую крупинку: сейчас смахнуть или потом, с трупа? Наваждение дёргалось, рябило, как картинка в доисторическом кинопроекторе. Нетерпение обжигало, кололо кончики пальцев, сводило мышцы запретом. Нельзя его трогать, всё равно ведь нельзя.       – Поцелуешь? – Лёшкина улыбка, ошарашенное лицо Рыба...       Громыхнула табуретка, следом хлопнула дверь в прихожей. Проектор вспыхнул последний раз и погас. Хладнокровное убийство страшнее, чем в аффекте, но я уже не чувствовал в себе сил ни на какое.       – Какого чёрта ты делаешь?       – Назарчик, я тебе совсем не нравлюсь?       – Никак не угомонишься!       – Совсем-совсем не нравлюсь?       – Идиот, ты понимаешь, что он может подумать? – Соблазн придушить Лёшку, был ещё слишком велик, и я убрал руки за спину.       – А я хочу-у, чтобы подумал, чтобы все-е-е подумали. – Лёшка тянул слова, тянул меня за футболку к себе. – Наза-а-арчик, ну пра-авда, у тебя же нет никого, я знаю. Почему ты такой упё-ёртый? Я что, урод?       Я смотрел на шевелящие губы, на гречневую крупинку, которая двигалась в такт каждому слогу. Что-то я должен был сказать, возмутиться какими-то правильными словами, но видел только приближающееся Лёшкино лицо. Жёсткие губы, ворот футболки, врезавшийся мне в шею, несчастная гречневая крошка, размазавшаяся по моему подбородку... И я всё-таки схватил Лёшку за шею, сдавил, оттаскивая от себя. Под пальцами теплом дышала чужая кожа, тикала пульсом. Одной рукой я держал его за шею, другой, не задумываясь, врезал подзатыльник. Лёшка от удара непроизвольно боднул меня лбом.       – Всё? – уточнил я, выпрямляясь.       Лёшка схватился за затылок:       – Всё, придурок!       Он так же как Рыб уронил табурет и унёсся с кухни.       На работе меня ждали к одиннадцати, и я не торопясь пил кофе, когда раздался звонок в дверь. Наверное, это снова Лёшка, вернулся за чем-то. С самого утра он был непривычно активен, и я, глотая кофе, пытался разгадать причину его бодрости. Но на пороге стоял незнакомый парень в низко надвинутой на лоб бейсболке.       – Вы Назар? У нас сейчас контрольная, а Лёхе передирать неоткуда. Тетрадь нужна.       – Сам что не пришёл за тетрадкой?       – Их уже в класс загнали – ЕГЭ репетируют.       – Он всегда сам нормально решал, теперь списывать собрался? – Я оглядывал визитёра. – Вы кто, вообще?       – В одном классе учимся. Слушай, мужик, давай быстрее, так и будем стоять?       – Ему нельзя выйти, а вас выпустили? – Картинка никак не складывалась.       – Нас поделили: мы писали вчера, а они – сегодня. Ну так как насчёт тетради?       – Я не знаю, какая именно нужна. Сами найдёте? – Списывать, не списывать – мне надоело ломать голову над Лёшкиным поведением и странной логикой.       – Нехуй делать! – Парень, обогнув меня, втёк в квартиру.       Я остался стоять у двери – он же ненадолго, он сразу уйдёт. Действительно, всё случилось быстро: из гостиной раздался грохот, следом – приглушённый вскрик. Я в мгновение оказался в комнате. Парень, схватившись за голову, скулил, лёжа на полу. Рядом валялась бейсболка и опрокинутый стул.       – Все тетради на столе! Какого ты полез наверх? Не видишь, что там одни книги?!       Я наклонился, силясь отнять его руки от затылка, но парень лишь больше сжимался и, не переставая, ныл. Тогда я попробовал перевернуть его на спину, чтобы увидеть рану или ушиб. И когда начало получаться, парень рванул меня к себе, и, не успев сориентироваться, я впечатался ртом прямиком в его губы. Чужой язык, сильный и острый, сразу начал ввинчиваться мне в рот, я же продолжил отдирать его руки, теперь уже от своей головы. Со стороны, наверное, мы представляли собой то ещё зрелище: слепленные друг с другом два тела на полу, сопящие, возящиеся...       – Тебе сколько лет назад аттестат выдали, школьник? – Наконец я вырвался и, усмиряя дыхание, распрямившись, сел на пятки. Без бейсболки ему легко можно было дать все двадцать пять.       Парень лежал на полу и тоже тяжело дышал: сумасшедшая улыбка, глаза шальные, на губе – кровь. Он протянул руку и, мазнув меня по рту пальцем, продемонстрировал окрашенную кровью подушечку, потом медленно, напоказ, слизнув красное.       – За свою честь бился? – Парень хихикнул и раскинул на ковре в разные стороны руки.       Меня перекосило. Всё было нарочито и пошло, словно в третьесортном порно.       – Ударить хочешь?       Я поднялся и сел на диван:       – Руки пачкать...       – Так уж прям и пачкать. Не вдупляю, в натуре такой непробиваемый? – Он облизнулся и провёл ладонями по ковру. – Лекс ведь хороший мальчик, ласковый. Чего тебе ещё надо?       – А не выкинуть ли тебя в окно?       – Значит, правильный. Ну и дурак ты... Захарка? Как там тебя? Лекс дёрганный, иногда совсем отмороженный, но если знаешь, куда надавить… Себе бы взял, но я – пас по призванию, люблю, чтобы меня облизывали. Ну, так не хочешь? – Он вдруг засмеялся: – У тебя лицо такое... Не меня, дурашка, его. Откормишь, и будет не мальчик, а конфетка. Мой сначала на Лекса глаз положил, но у него закон: с малолетками – ни-ни. Напоролся по юности. А теперь я у него есть. Запал на меня, ка-ак... – Парень мечтательно потянулся.       Есть ли смысл разговаривать с тем, кого собираешься убить? И почему в последнее время мне хочется именно убивать? Я словно видел наложенные друг на друга кадры: наглая физиономия этого вот и почему-то испуганные глаза Лёшки.       – Показать, где выход?       – Не передумаешь? Лекса не хочешь – меня трахни. Я заводной, не пожалеешь. Мне нравятся такие – уверенные и спокойные.       – Ты кто вообще такой? Откуда взялся?       – Я – Кост-тя. Бежал-бежал, да на огонёк и забежал, май вампайер. Ещё крови, не?       Он вновь поднял руку, и я машинально дёрнулся в сторону, забыв, что до меня ему не дотянуться. Наверное, это и впрямь выглядело смешно, потому что Костя вдруг засмеялся, по-настоящему, весело, безо всякой игры. Я вытер рот – на пальцах и правда была кровь. Отсмеявшись, Костя по-детски скуксился:       – Ну-у-у, какой пугливый. Тогда сам потрогай меня. – Он призывно подбросил бёдра вверх. – Ладно тебе, я Лексу ничего не скажу. Наоборот, доложу, что ты мудрый и невъебенно правильный. Идёт? Можно к тебе на диванчик? Я подготовился.       Костя даже не делал попытки встать, словно нарочно давая себя рассмотреть. А посмотреть было на что: яркие глаза, высокий лоб, правильные черты лица, насколько можно угадать под одеждой неплохая фигура. Он и впрямь хорош, даже Кирюша проигрывал рядом с ним. Но понимая, чьи это проделки, кто за всем этим стоит, ничего, кроме раздражения, я не чувствовал.       – Тебе-то это зачем? Развлекаешься?       Он не отвечал, улыбался и поглаживал пах. Шевельнул губами, словно собирался поцеловать воздух. Я передумал выкидывать его в окно – Костя тот, кто может рассказать о Лёшке, неизвестном мне Лёшке. Я хотел знать всё: сплетни, правду, полуправду, – мне было всё равно. Ведь я ни разу не видел, как Лёшка ведёт себя с кем-то другим. Рыба можно не считать. Даже об их отношениях с братом я знал лишь по рассказам – никогда не видел их вместе. С Леной после случая с огнетушителем он общался только по телефону и кроме «да», «нет», «да нормально всё», я ничего не слышал. Какой он, когда не со мной?       Но информация от этого Кости... Я не хотел его слушать.       – ...И бить ты меня не будешь и трахать тоже.       – Проваливай, мне на работу.       Костя сел:       – Смотрю я на тебя… Хули так мозг себе ебать? Скажешь, не хочешь?       – Пошёл вон.       – Только мне не втирай, что не гей, ок? – Костя легко поднялся с пола. – Малышу своему озабоченному лапшу вешай. Сейчас у тебя в глазах вся твоя натура светится. И куда Лекс смотрит? Он точно тебе никак? – Костик наконец сменил игривый тон на человеческие интонации. – Ну матерится, как сапожник, но это такая ерунда, что и говорить смешно. Восемнадцать есть, чего теряться?       – Всего хорошего, Костя.       – Понял, понял. – Он одёрнул куртку, поднял с пола бейсболку. – Не заиграйся, смотри. Лекс впечатлительный мальчик, а уж если ему чего захотелось... – Костя ухмыльнулся: – Мне в выпускных сперма прицельно в мозг била и было всё равно с кем, лишь бы кто вставил. Лекс быстро себе найдёт кого посговорчивее, без тухлых принципов. Бывай, дядя.       Напялив бейсболку и послав воздушный поцелуй, Костик наконец ушёл. Я смотрел в пол, чувствуя, как в животе мерзко подрагивает какая-то мышца.       – Что у тебя на губе?       Я разогревал ужин в микроволновке, и вопрос прилетел мне в спину. То, что лежало в тарелках, выглядело, прямо скажем... Лёшка сотворил настолько шедевральное блюдо из овощей, что получилась каша для язвенников. Но, делать нечего, придётся есть. Если вспомнить его мучения над несчастной морковью, сегодня он совершил настоящий подвиг, раз перерезал целую гору овощей. Не иначе грехи за Костю замаливает.       – Не хочешь мне ничего сказать?       – Что, например? Разве что-то случилось? – Лёшка прилип к кружке с водой, чуть не занырнув в неё с головой.       – Значит, устроить такое в порядке вещей?       – Ты про что? – Он снова сделал большой глоток.       – Зачем ты прислал его сюда?       – Кого? – Удивился Лёшка, уставившись на меня, но глаза уже его выдали.       – Я так понял, что разговаривать про Костю ты отказываешься.       – Да иди ты!.. – неожиданно взбесился он, передумав притворяться.       – Ты сделал из меня посмешище. Впрочем, тебе не впервой. Так нельзя с людьми.       – Как тогда можно? Ты всё время ведёшь себя, словно... Ты это специально делаешь, думаешь, я не знаю?       – Столько хватит? – Я показал ему тарелку с овощами.       – Ты опять?! – Лёшка вскочил со стула. – Опять как с маленьким! Я совершеннолетний, и я уже могу...       – Что ты можешь, идиот совершеннолетний. Что ты наговорил этому жиголо?       – Значит, он понравился тебе? – Лёшка впился в меня взглядом.       – Не понравился. Не надоело с этим твоим «понравился – не понравился», сколько можно?       – Ты врёшь, ну признайся! Ты ведь сейчас соврал.       – Я не вру. Хватит, Лёш, садись есть. Достань вилки и хлеба нарежь.       – Этого не может быть! Костик красивый. Красивее твоего Семёна.       Лёшка грохнул вилки на стол, но не сел, продолжая топтаться рядом. Я взял вилку и отправил первую порцию овощей себе в рот: пюре, водянистое и малосолёное.       – Лёш, откуда у тебя такие знакомые?       – От верблюда! Можешь нормально ответить, понравился он тебе или нет?       – Лёш, красота ещё не всё.       – Это твой ответ, что ли? – Лёшка сел и ткнул вилкой в овощи, словно хотел наколоть на зубцы расплывшуюся по тарелке гущу. Ты специально? – Его голос задрожал.       – Лёш, я нажрался уже красоты. На-жрал-ся. И мне давно не двадцать, чтобы пускать слюни на таких, как Костя. Что тебя не устраивает в моём ответе?       – Правда не понравился?       – Понравился, конечно. Как ваза в музее. Теперь будем есть? Кстати, ты уж, Лёш, не готовь это больше, ладно? Я такую гадость в принципе не ем.       Он сморгнул, еле слышно хлюпнул носом и с дрожащей улыбкой склонился над тарелкой.       Стоит только решить, что теперь-то уж точно всё наладится, как что-нибудь снова происходит. Мелочь, но она вновь заставила вернуться к мыслям, которые я задвинул в самый дальний угол, не решившись разложить на атомы, как всегда.       Утром позвонила Лена. Понадобилось время, чтобы понять, кто это – она говорила официально и чётко, голосом, совсем не похожим на свой обычный.       – Назар, я хочу с вами поговорить.       – Приходите вечером к нам.       – Только не к вам. С глазу на глаз.       – Можете приехать ко мне на работу. Это близко от нашего дома. Строительное управление. Снизу наберите и я к вам выйду.       На работе мне не работалось: только и думал, о чём будет разговор с Леной, придёт ли она одна или с Тимуром. Или уже сразу атакует меня на пару с Лёшкиным отцом?       Наконец Лена позвонила. Я сбежал по ступенькам, нашёл её глазами на лавочке около вазонов, которые в этом году наконец засадили цветами. Сел рядом. Лена начала сразу, без обиняков.       – Назар, вы взрослый человек и понимаете, что так нельзя.       – Понимаю. Но не я это придумал, правда?       – Но вы в силах это прекратить – отправьте Лёшика домой.       – Значит, прямо сегодня я прихожу с работы и отправляю его к вам, верно?       – Сегодня, завтра… Это так сложно?       – Значит, я сажаю его напротив и объясняю, что он должен думать не только о себе, но и о других, и что…       – К чему все эти слова? Просто скажите, что выгоняете его, и всё! Ну вы же понимаете, – сменив тон, она умоляюще посмотрела на меня, – он не может принимать решения, не может отвечать за себя в полной мере, и поэтому мы с вами должны… Что с вами?       Я рассмеялся. Крепился изо всех сил, но не выдержал: Лену было жаль, она пыталась жить как положено. И себя было жаль... до смеха. С каких пор мне говорят, как надо или как не надо поступать? Мне, который лучше всех знает, как правильно! Получается, сейчас на лавочке я разговаривал сам с собой. Ну как тут не засмеяться? Осталось дождаться, что я сам себе отвечу.       – Вы говорили, что хотите ребёнка? Извините, но вы ещё… не продвинулись?       – Вы сумасшедший? – Лена встала. – Смеётесь, когда плакать нужно. Но вам мало, грязными лапами лезете...       – Лена, подождите. Извините за дурацкий смех, за бестактный вопрос, я сейчас всё объясню. Вы сказали слово в слово то, что я говорил Лёшке совсем недавно. Про безответственность. Показалось, что сам с собой сейчас разговариваю.       – Вы точно псих! – Лена села и отвернулась.       – Я вижу, что вам дорог мальчик, даже дороже, чем собственному брату. И хорошо знаю, вернее представляю, сколько сил стоило сблизиться с ним, это заслуживает уважения. Но вам надо думать о своей семье. Потому что ваш ребёнок может оказаться в такой же ситуации, как и племянник.       – Станет гомосексуалистом?       – Кем? – Я решил, что смеяться не буду, чего бы мне ни стоило. – Вы не про то думаете, Лена. Тимур – классический альфа-самец, и он не терпит рядом того, кто на него не похож. Или наоборот очень похож?       – Вы это к чему? Я не понимаю. Я люблю Тимура и разводиться не собираюсь.       – У вас есть чем заняться, кроме воспитания Лёшки: мужем, будущим ребёнком. Лёшка к вам привязан, я вижу. И может, только к вам в вашей семье, но он вырос и домой уже не вернётся. В восемнадцать мамы, пусть и в вашем лице не нужны, парень хочет самостоятельности слишком сильно. И я не буду его выгонять даже из лучших побуждений, хотя бы потому, что он категорически не хочет жить с Тимуром. Если я его выставлю… Это предательство, Лен. Если Лёшка сам решит уйти, я не буду его удерживать, обещаю.       Солнце для весны пекло слишком сильно, надо было сразу сесть в тень. Лена щёлкала ногтем по металлическому замочку на своей сумке. Неужели она всерьёз рассчитывала, что я соглашусь?       – Знаете, если бы вы пришли в самом начале, в первые дни и предложили забрать Лёшку домой, я бы вам спасибо сказал, но сейчас… Я слишком долго учился жить с ним, он слишком дорого мне встал, чтобы всё разрушить из-за предрассудков или мифического «правильно».       – Вы сами себя слышите? – Лена оторвалась наконец от сумки и подняла голову.       – Слышу, и мне страшно. Себе сложно в таком признаться, а уж вам, которая…       – А если у меня родится девочка? – вдруг спросила Лена.       – Девочка? – не понял я.       – Ну, если девочка родится, Тимур же не будет таким?       – С такими генами она сама будет крутить отцом как хочет.       – Вы точно больной, как так можно о ребёнке! – Лена встала. – Скажите Алёше, чтобы возвращался. Не выгоняйте, раз предательство, верните мальчика домой по-другому, найдите как, раз такой умный. Свёкр скоро выйдет из больницы и, когда узнает, где живёт его младший сын, смерть Сергея Афанасьевича будет на вашей совести. И что тогда вы скажете о вашем «правильно-неправильно», кого побоитесь предать, свою совесть? Прошу вас по-хорошему.       Лена ушла, словно забивая точки в наш разговор – окончательно и громко, – как гвозди в крышку гроба.