Безумие

      Дом встретил меня все тем же мраком, откупоренной недопитой бутылкой шампанского, вкус которого уже давно выветрился, как с языка, так и из бутылки. Я роюсь в кармане, ища зажигалку, игнорируя смешной детский страх перед темнотой. Я тороплюсь зажечь свечи, и когда комнату наполняет оранжевое подрагивающее мерцание, становится еще страшнее.       Тени пляшут на стенах, а каждый шорох заставляет невольно холодеть пальцы.       Я тянусь к сотовому, набираю чей-то номер из контактов. В голове раздается эхо гудков, а потом чей-то мужской задорный голос просит оставить меня сообщение на автоответчик. — Эй, привет, — торопливо говорю я, — хотела поздравить с Рождеством. Как дела? Ну, в общем… Расскажи потом, что тебе подарили. Я сгораю от любопытства.       Я тороплюсь сбросить вызов, отшвыриваю телефон куда-то на диван, и он теряется в подушках, а я, полулежа, сцепляю пальцы в замок на животе, наблюдаю за игрой теней на потолке и состояние такое, что хочется удавиться.       Много всего приходит на ум: радостное и не очень. Я вспоминаю своих друзей, которые приходили и уходили в моей жизни, вспоминаю отца, его вечные сказки, которые он все время рассказывал по вечерам сначала мне, а потом Кристе и Дэну. Вспоминаю искреннюю улыбку мамы, вспоминаю рождение сестры и брата, я вспоминаю то время, когда наша семья еще была счастлива. А еще пытаюсь припомнить, кем мечтала стать, чего хотела добиться, но вместе с этими воспоминаниями приходит горечь, и я прячу лицо в ладонях, разрыдавшись от собственной бесполезности, от собственной нерешимости что-то поменять.       А может, тогда, на горе это был знак? Моя встреча с Джеком. Ведь тогда я сбежала из дому, решившись поменять свою жизнь. Вот только хороший это был знак или плохой, вопрос оказался не решаем для меня.       А потом я вздрагиваю, слыша стук в дверь. И спешу стереть слезы, размазанную тушь под ресницами, придать лицу более или менее беззаботное выражение. И лишь у самой двери я останавливаюсь, не решаясь отпереть дверь. Моя семья сейчас в гостях. А я никого не ждала к себе. — Кто это? — спрашиваю я тихо. — Это я, Джек, — слышу в ответ, и тут же распахиваю перед ним дверь.       Он стоит, улыбаясь, держа в руке свой посох где-то за спиной. А я недоуменно смотрю на него, ожидая объяснений его появления. — Привет, — говорит он. — Привет, — отзываюсь я. А потом запоздало соображаю, что неприлично держать гостя на пороге и приглашаю его в дом.       Он проходит в гостиную, удивленно смотрит на свечи и полупустую бутылку шампанского.       А я не знаю, как объяснить ему свое поведение и акт самобичевания. Да, вряд ли он спросит. Я предлагаю ему сесть, но он качает головой. — Я хочу извиниться, — наконец говорит он, — наверное, мне не стоило пропадать так надолго. Просто, я не знал, что ты так сильно ко мне привыкла. — А признание в любви, это недостаточно сильный намек? — смеюсь я, усаживаясь на диван. Конечно, он знал. Поэтому и ушел. Все логично.       В бокале еще плещется шампанское, и я залпом осушаю его. На языке остается неприятный осадок, в голове снова что-то щелкает, и я вновь начинаю чувствовать себя почти что пьяной. Но это состояние быстро отпускает меня, и я тянусь к бутылке, чтобы вновь наполнить бокал. — Тебе не стоило приходить сюда, — говорю я, делая большой глоток. — Почему? — спрашивает Джек. Он плавно скользит куда-то в сторону, и, проходя мимо столика, одна из свечей тухнет, а от фитилька тянется вверх сизый дымок. — Я все тебе уже сказала в парке. А если ты считаешь себя виноватым и пришел успокоить свою совесть, то знай, я на тебя не сержусь и прощаю.       Я допиваю еще один бокал. И теперь в ушах звенит. Комната плывет куда-то вверх, но я сильно жмурюсь, возвращая себе способность видеть более или менее четко. Джек стоит прямо передо мной, смотрит на меня не то с грустью, не то с жалостью, как на брошенного щеночка, и мне становиться так мерзко, что хочется смеяться и разрыдаться одновременно. — Ну что? Что ты так смотришь на меня?! — грубо бросаю я, с раздражением посмотрев на духа зимы. — Убери из глаз эту чертову жалость, и иди, развлекай детишек, или что ты там делаешь… — Я — Хранитель Веселья, — говорит Джек, подходя совсем близко. Он почти без сопротивления забирает у меня из рук бокал, который тут же покрывается морозным налетом. А потом он смотрит на меня с теми задорными огоньками во взгляде, как когда-то, когда показывал мне Париж. — Я не могу допустить, чтобы кто-то грустил, тем более в Рождество. Северянин будет очень недоволен, если узнает, что я оставил друга грустить в его праздник. — Северянин? — спрашиваю я. До меня с запозданием доходит, что, наверное, это Санта, и я тяну, желая что-то уточнить для себя, — А-а-а…       Но Джек уже выпрямляется и хватает меня за руку, потянув с дивана за собой.       И вот мы уже в коридоре, где я натягиваю на себя шарф, зимнюю куртку и ботинки, а потом обнаруживаю себя в воздухе, парящей над городом. И против воли улыбаюсь, смотря, как подо мной мерцают огоньки. Откуда-то слышатся мелодии рождественских песен, задорный смех. А в небо, то там, то здесь, взлетают искорки фейерверков.       Но полет был не так долог, как я ожидала. Я думала, мы снова летим в Париж, или куда-то на другой континент, но остановка наша произошла в лесу за городом у небольшого озерца, куда летом частенько мы с друзьями ходили купаться, будучи детьми.       Сейчас этот уголок был полностью занесен снегом, а сугробы были такие глубокие, что я проваливалась в них по колено. Вода блестела в лунном свете всевозможными оттенками серебра и бирюзы, и это казалось мне волшебным.       Наверное, выпитое шампанское ударило мне в голову, потому что я не видела другого объяснения, почему, весело хохоча, бегаю по сугробам, в которые проваливалась и падала, играя в снежки с зимним духом. Вдруг я забыла все свои проблемы, забыла о том, кто я, и что завтра мне предстоит вернуться в свою привычную жизнь, без шанса что-то изменить.       Эта мысль пришла ко мне, когда я лежала на крепком льду, раскинув руки, и смотрела на луну. Джек сидел рядом, весело улыбаясь, и рассказывая, что делал за эти два года и в каких местах побывал.       Я слушала его, и мне казалось, что нет ничего лучше, вот так летать, как он, делать то, что делает он. Быть свободным от всего и жить так, как хочется. — Возьми меня с собой, — неожиданно даже для себя говорю я. — Что? — растерянно переспрашивает Джек.       Я сажусь и смотрю на него со всей серьезностью. — Возьми меня с собой, — повторяю я. А Джек, кажется, начал меня понимать. Улыбка медленно сходит с его лица, и он непонимающе смотрит, даже с легким укором. А я замираю, ожидая, сама не зная чего. Наверное, меня устроил бы абсолютно любой вариант. Если он откажет, я буду знать, что хотя бы попыталась, а если согласиться я тоже буду свободна, как и он. Но и оба варианта меня страшили. Как я не хотела возвращаться к своей прежней жизни, так же я боялась этой неизвестности и поспешности принятого мной решения. — Ты понимаешь, о чем просишь? — наконец, говорит он. — Да. Понимаю, — с уверенностью отвечаю я.       Мы замолкаем. И эта тишина кажется мне угнетающей. Еще вчера я приказала себе забыть о Джеке Фросте, приказала прекратить искать его среди прохожих, но вот он вновь сидит передо мной, и я боюсь его отпустить снова. Только, когда он рядом, я забываю обо всем и чувствую себя такой живой и счастливой. Как же это эгоистично! Наверное, я ужасный человек… — Ты говорил, — начинаю я тихо, еще до конца неуверенная, что хочу сказать, и куда приведет меня эта мысль, — что Луноликий дал тебе эту жизнь. Он может сделать и меня такой же?       Я поднимаю голову и смотрю, как на этом фарфоровом лице застыла смесь страха, неверия и чего-то такого, чего мне было не понять. Он встает, отворачивается, сунув руки в карманы, держит посох зажатым локтем. — У тебя есть семья. И есть ради чего жить. — Говорит он. И мне кажется, что я открыла в нем что-то. Он пропитан скорбью, я чувствовала его боль, даже не видя его лица. — Так значит, ты действительно умер, чтобы стать таким? — спрашиваю я, не ожидая ответа. — Я спас свою сестру. Она могла утонуть.       Слезы обожгли глазницы, что стало для меня настоящей неожиданностью. Я никогда не отличалась жалостью к окружающим, могла спокойно посмотреть ужастик, и человеческие страдания на экране не вызывали никаких чувств. И то, что признание Джека дало такой эффект было пугающим звоночком. Одно дело догадываться, как этот смешливый юноша стал духом, а другое дело слышать это от него самого. От этого делается жутко. И страшно.       Слишком высокая и непомерная цена за такую жизнь. Лишиться жизни, в одночасье стать никем, зависеть целиком и полностью от этой пресловутой веры, и с каждым днем по крупице терять собственную. Смогла бы я согласиться на такое? Однозначно нет.       Я вижу в Джеке что-то знакомое. Что-то, что я лицезрю в зеркале постоянно. Но никак не могу ухватить эту мысль, заставить ее развиться в моем сознании. Я поднимаю голову, глядя на Луноликого, и мне кажется, что и он смотрит на меня с осуждением. А может, усмехается. Это вообще донельзя странно думать о куске камня, летающего в космосе и держащегося рядом с планетой лишь из-за силы гравитации, как о живом существе.       Но кто тогда такой Джек Фрост? По всем законам природы, его не должно существовать. И к своей собственной горечи, я вновь чувствую обволакивающие мое сердце сомнение. Оно обхватило меня своими ручонками, сжимая все мое существо. В голове неприятно гудит. И я хватаюсь за холодную руку Джека, как за единственное, что может разубедить меня и вытащить из этого омута опасения. Я тяну его руку из кармана, и когда он подчиняется, я переплетаю его пальцы со своими. Холод обжигает, даже через перчатку. Но на удивление это действует на меня успокаивающе. Его рука реальна, пусть и холодная, но он, вот он, стоит, держит меня за руку и смотрит на меня со смесью удивления и легкой заинтересованности. — Все хорошо, Джек, — улыбаюсь я, — просто накатило что-то.       Он с улыбкой кивает, будто понимает, или подыгрывает, что поверил. А мой взгляд вновь прикован к луне, и про себя загадываю желание, повторяя его, как заклинание: — Пожалуйста, пусть в моей жизни хоть что-то изменится…