をぬけ
Очередное непроглядное утро наступило слишком рано и странно тихо. Даже дождь замолчал, спрятавшись в лужах и канавах, осев тошнотворной сыростью на смятые футоны и тонкие косодэ. Тоору привёл мальчишку, едва закрылись створки за последним клиентом, втолкнул прямо в собственную спальню и, недовольно поджав всё ещё припухшие после сладостной ночи губы, вышел, тут же подняв на ноги всю обслугу неуместными приказами. Иваизуми хмуро рассматривал замершего у самой перегородки кагэма: опущенный взгляд, ровно прямая спина, сдвинутые колени, наверняка и пятки сведены, невольно отмечая притягательность тощего тела, узкого лица, бледной кожи, сквозящей даже в тихом размеренном дыхании покорности. Казалось, скажи лишь слово или подай любой знак, и он сделает именно то, чего хочешь. Даймё жадно хватанул спёртого воздуха: в груди сдавило, внизу живота всколыхнуло желанием — взять бы. Под рукой хрустнула фигурка из коёри, и Иваизуми отпустило. Он взглянул на мальчишку снова, словно впервые: он — не Тоору, а другие мотыльки не смогут утолить ту, скребущую не в горле, в самом сердце, жажду. — Посмотри на меня. — Да, Иваизуми-сама, — тот поднял глаза — равнодушно топящие, без дна, без единого шанса выбраться. — Тебя не обижают? — Нет, Иваизуми-сама, — тихий ровный ответ не вызывал доверия, хотя что ещё тот мог ответить в своём-то положении? — Ступай к себе, — Иваизуми отпустил мальчишку, понимая, что большего всё равно не добьётся, по крайней мере, не в этом доме, да и что толку расспрашивать мотылька, надёжно запертого в тесной клетке, о людях, убитых совсем в других местах. — Да, Иваизуми-сама, — прошелестело в ответ, и Кейджи выскользнул тенью, бесшумно закрыв за собой створки. Иваизуми же рванул со всей силы сёдзи, впуская влажный, но всё же более свежий воздух, задышал часто, глотая ринувшийся то ли в наказание, то ли в награду ливень. Ради такого и убить можно. Откуда только он взялся? — Вот, Ива-чан. Видишь, я всё записываю теперь: Симада, торговец, приходил по четвергам два раза в месяц, Вашио из Шираторизавы — каждое пятнадцатое число, у них это день выдачи жалования, а вот Тайчи притаскивался только в полную луну. — Откуда ты знаешь имя монаха? Они обычно скрывают. — У меня, Ива-чан, богатый жизненный опыт. — Я знаю, Тоору, знаю. Тоору раздражённо фыркнул и собрался разразиться очередной хвастливо-лживой речью, но Иваизуми вжал любовника лицом в собственную грудь, к самому сердцу, неистово бьющему тревогу. — С тобой больше ничего не случится. Я обещаю. — Однажды тебя тоже не станет, Иваизуми-сама, — Тоору вывернулся из объятий и устало прислонился к стене. — Я постараюсь подольше не сдохнуть. — Ради меня? О, Ива-чан, это так мило с твоей стороны постараться не сдохнуть. Может, ты и вовсе перестанешь носиться с толпой тупых, дурнопахнущих самураев по округе? — к бохати вернулся обычный вкрадчиво-насмешливый тон, и у Иваизуми почти отлегло от сердца, пока взгляд в очередной раз не наткнулся на правое запястье, которое Тоору, сам не замечая, привычно оглаживал кончиками пальцев. Иваизуми не смог сдержаться — вздёрнул руку, с ненавистью вглядываясь в неровный рубец. Сжёг бы ещё не раз то имя, что вплавилось клеймом много глубже кожи.* — Ива-чан! Мне больно! Иваизуми отшатнулся и, проигнорировав обиженно надутые губы любовника, попытался вернуться к прежней теме разговора, опасаясь, что иначе не выйдет отсюда ещё много дней: — Приготовь мне список всех клиентов этого твоего Кейджи, напиши кто не приходил больше месяца, кто появился новый. — Всё будет исполнено, Ива-чан. А новых я и сейчас могу сказать — у меня приличный чайный домик — за последний месяц всего лишь двое: Бокуто Котаро и Куроо Тецуро. — Так это их ты вчера отваживал собакой из коёри? * — Иваизуми даже рассмеялся — громко, несдержанно, и остановился лишь закашлявшись под выразительно-убийственным взглядом Тоору. — Бесполезно. Против этих горё* и мамэмаки* не поможет. — Я так и понял. Где ты только таких берёшь? Они же непроходимо тупы и слепы к прекрасному. — Уж так и слепы? Кейджи же разглядели? — Ива-чан! Тебя, наверно, уже заждались в этом твоём управлении! Иваизуми резко развернулся и, сжав в ладонях лицо любовника, приблизился к самым кривящимся в подобии улыбки губам, но тут же отстранился. В глазах Тоору ничего, кроме серой пелены дождя, не осталось.***
Бокуто громко чихнул, * потом ещё раз, совсем оглушающе, и стоящий рядом в дозоре самурай опасливо отодвинулся подальше, хотя сделать это было нелегко, непокрытых стоящей водой участков земли почти не осталось. Бокуто же лишь зевнул навстречу смазанному рассвету, а потом, вспомнив об обещанном на вечер свидании, расплылся в широкой ухмылке. Самурай вздрогнул и опрометчиво отодвинулся от капитана ещё дальше — прямо в глубокую лужу. — Хей! Коноха! Простудишься ещё! — Бокуто в крайне хорошем расположении духа отвесил незадачливому подчинённому дружеской помощи, опрокидывая излишне сильным хлопком по спине в грязь. — Эх, сейчас бы в онсэн* и чтобы с Кейджи! — невозмутимо потянулся капитан, подставляя горящее от мечтаний лицо под холодные струи вновь зарядившего дождя. — Не завидую я этому Кейджи, — пробормотал, отплёвываясь от набившейся в рот земли мокрый насквозь Коноха, но встретившись с обиженным взглядом Бокуто, тут же поправился: — Завидую я этому вашему Кейджи. Бокуто-сама во всём хорош! — Да! Я знаешь какой? Коноха очень старался не слушать, но капитан не считал нужным понижать голос даже в засаде, что уж говорить о раннем утре возле казармы, а оттого вздрагивал от особо личных подробностей сильнее, чем от пробирающего под мокрой одеждой холода. — Но извини, я должен тебе отказать. Понимаю, ты очень расстроен, но я не могу, у меня Кейджи… — особенно гулко разнеслось в мерзкой мороси, и Коноха вдруг понял, к чему ведёт капитан, корча извинительную гримасу, и даже открыл рот для по возможности вежливого ответа — обиженный Бокуто — это же пытка для всех, кто вовремя не уберётся из казармы, — как заметил смазанное движение возле ворот. — Там кто-то есть, Бокуто-сан! Тот практически взлетел и через мгновение склонился над мужчиной, лежащим в большой луже. Коноха, пытаясь выровнять дыхание от быстрого бега, бросился переворачивать, но капитан лишь помотал головой. — Он мёртв. Буди всех, — наклонившись, он поднял испачканную в грязи катану, — это кто-то из наших. Незаметно подкравшийся онукэ обрушился ощутимо болезненной стеной, поглощая слова и мысли, смывая грязь и кровь со всех рук без разбору — хороня под слоем мутной воды следы сожалений.***
Всего за несколько дней ливень пропитал всю столицу душной влагой, разведя краски до блёклых серо-зелёных оттенков, растушёвывая даже чернь до жидкой текучей тьмы — Эдо накрыло оглушающей тоской. Куроо едва поспевал за разогнавшимся Бокуто, так и бодрствующим с самой полуночи, но тем не менее шумным и неугомонным, даже больше обычного. В отличие от друга ему удалось поспать почти до рассвета, но бесконечная беготня под непрекращающимся ни на миг дождём через весь Эдо вымотала сильнее, чем честная битва. Да Куроо лучше бы махал катаной, чем рыскал по узким, подтопленным улочкам, разбирался в пьяных спорах обезумевших от бездействия и выпивки горожан, да только приказы господина не обсуждались даже в мыслях. После утреннего трупа тот велел усилить патрули и удвоил дежурства, они и выбрались то совсем затемно, не зная каким богам возносить благодарности. В этот раз Кейджи ждал их в комнате один, молча всматриваясь в татами, пока Бокуто, опасливо нахохлившись обидой, не затребовал выпивки и закусок. Куроо смотрел во все прояснившиеся глаза на расцветающего от формальных ухаживаний друга и задыхался всё сильнее, то ли от мутящей сырости, проникающей уже даже в помещения, то ли от насевших впервые в жизни сожалений — надо бы отступить, отступиться от Кейджи. — Куроо-сама? Куроо вздрогнул и, расплываясь в широкой ухмылке, протянул пустую чашку. Кагэма наполнил ту саке и с равнодушным видом перевёл взгляд на стену, умудряясь сохранять покорный вид, даже игнорируя все попытки Бокуто разговорить или хотя бы напоить себя. — Кейджи тоже должен выпить! Куроо, скажи ему! — Бокуто обиженно скривился и настойчиво придвинулся к мальчишке, обнимая рукой за плечи. — Обязательно! За наше здоровье, а не то мы простудимся, — Куроо вложил полную чашку в безжизненно лежащие на коленях руки Кейджи и прошептал в ухо: — Ты же не хочешь расстроить Бокуто-сана? Кагэма медленно поднёс чашку к приоткрытым губам, глотнул, невозмутимо собрал языком ускользнувшие капли и снова замер, потупив глаза — Куроо больше не дышал. Бокуто, кажется, тоже. — Куроо? — друг, сжимая ладонь мальчишки, недоверчиво сверлил жёлтыми глазищами, пытаясь не выглядеть слишком счастливым, но совершенно безуспешно. У Куроо все глаза тьмой застило, но он упорно улыбался и, махнув служанкам, потребовал ещё саке. — Вы пока сами там, а я ещё выпью. Промок весь что-то, — Куроо закашлялся изо всех сил, прикрывая бесстыжие глаза, видящие Кейджи обнажённым и кричащим. Милосердный ливень разразился сплошной стеной, чётко разграничивая и разделяя, выполаскивая мутным потоком из сердца все цвета. Вскоре стук капель по крыше ослаб, а потом и вовсе затих — Куроо пробило холодной дрожью. Он честно пил в одиночестве почти час, хлопал танцорам и молил ками ниспослать ему сон, но болезненное возбуждение сводило с ума, усиливаясь от каждой непозволительной мысли, а мысли эти никак не желали отпускать, скручиваясь в толстых, сильных змей, сжимающих горло и грудь. «Кейджи!» — билось неровно дурной кровью в пульсе. «Кейджи!» — резало острым онукэ под рёбрами. «Кейджи!» — стучало в ушах хриплым голосом друга. Куроо, шатаясь и едва не падая, не выдержал — отодвинул фусума и шагнул внутрь. Там Бокуто — мокрый, растрёпанный — зацеловывал и вылизывал бесстыдно раскинутое тело кагэма, спрашивая дрожащим шёпотом: — Тебе хорошо, Кейджи? Да ведь? У Куроо отказали руки, ноги, даже длинный невоздержанный язык. Он осел мешком возле створок и, жадно вглядываясь, задвигал рукой по возбуждённому члену, пока не излился густым обильным семенем и сдавленным стоном. — Куроо? — обернулся Бокуто, сверкнув безумным взглядом, выпрямился во весь свой рост и угрожающе двинулся навстречу. — Что так долго? Кейджи же ждёт! Кажется, Куроо смеялся — тупо и мерзко хохотал, пока не огрёб по шее тяжёлой рукой друга, а потом совсем одурел от пасмурных глаз и соблазнительно разведённых в стороны бёдер. И Куроо вновь утонул, с головой, в беспощадно-зовущих зрачках, захлебнулся собственной похотью, слюнями и дурманящим запахом Кейджи, оглох от стонов и всхлипов, ослеп от красоты рвано выдыхающего кагэма, перестал ощущать что-либо, кроме гладкости влажной кожи и жара чужого тела. Потом, наверно, под самое утро Куроо проснулся от тяжести и странной тишины. Бокуто жарко навалился всем собой на руку, и пришлось приложить немало сил, чтобы вытолкнуть его на другой футон. Куроо встряхнул затёкшей кистью, едва не шипя, но тут же осекся. Кейджи сидел на полу — излишне прямо, вытянувшись струной сямисэна к виднеющемуся в узком окошке под самым потолком звёздному небу. Губы, обычно сжатые в тонкую полоску или соблазнительно приоткрытые, подрагивали в невесомой улыбке. «Показалось», — подумал Куроо уже через миг, в свете вновь ясной луны и не такое привидится, ведь теперь рот снова сомкнулся в ровную — и кем только прочерченную — линию. Не дышалось. В голове закрутились странные мысли, что этот мотылёк и небо-то видит лишь расчерченное решёткой или вот так — в возмутительно маленьком отверстии. Если для всех остальных небо недосягаемо, то для Кейджи, похоже, призрачно. Куроо и не заметил, как мальчишка подошёл и, опустившись на колени, потянулся к поясу. Член болезненно дёрнулся от осторожного касания чужих пальцев, и когда только он успел так возбудиться? — Не надо, — Куроо накрыл своей ладонью его руку и мягко отодвинул. — Я сделал что-то не так? — спросил Кейджи, подняв настороженный взгляд. — Всё так, — Куроо притянул его к себе, едва сдерживаясь от желания, и осторожно уложил рядом. Бокуто тут же, словно чувствуя, развернулся и, прохрипев что-то невразумительное во сне, подмял под себя недоумевающего мальчишку. — Скоро полнолуние. Можно нанять лодку и любоваться им прямо с реки. Хочешь с нами? — Куроо из всего Кейджи досталась лишь холодная ладонь, он сжал её своей, загрубевшей от рукояти оружия, крепко сплетая пальцы. — Вы, правда, возьмёте меня на цукими? * — До цукими мацури* ещё далеко, но обычной можно полюбоваться совсем скоро. Не беспокойся ни о чём, мы с Бокуто всё приготовим. — Хорошо, Куроо-сама, — на мгновение, под самыми ресницами закрывающихся век, в тутовых глазах мелькнул неподдельный интерес. У Куроо под рёбрами не просто заныло, загрызло острыми кривыми зубьями, мучительно раздирая сердце на красные нити. Он не мог сомкнуть глаз, не в силах оторваться от ещё более притягательного расслабленного лица Кейджи. — Куроо-сама, — шёпот выдернул из пелены размышлений, — пожалуйста, спите. Меня ваш взгляд жжёт. И Куроо вдруг понял, отчего так тихо — между ними всеми больше не стояла стена ливня.