月見
Подкравшийся со спины западный ветер утащил за собой плотную ширму ливня, оставив на острых вершинах гор обрывки неповоротливых вязких туч, но серая морось не желала отступать — облепила глаза и рот душащим шёлком, пропитала одежду и мысли тоскливой влагой, казалось, разбавила саму кипящую кровь до жидкой, пресной воды. Нескончаемые караулы и рейды через весь город, ночные бдения и прочёсывание сточных канав, бесплодные расспросы и беспорядочные аресты — три новых трупа с порожними грудными клетками в равнодушно-пузырящихся лужах да смутный облик Кейджи в тревожно-коротких снах. Беспросветно. До цукими ли тут? Куроо помотал головой, стряхивая цепкие путы неясной тревоги, и широко осклабился хмурым самураям, выстроившимся возле ворот. — Ну, и чего они припёрлись? — скривился Ямамото, встречая насупленным взглядом длинную вереницу вымокших людей. — Соседская помощь дружественно настроенного даймё, — ответил Куроо, нагибая тяжёлой рукой нерадивого подчинённого в поклоне. — Настроенного против или за? — опрометчиво пробормотал кто-то рядом, долговязый, а оттого очень приметный, полукровка Хайба хрипло рассмеялся, но почти сразу был заткнут левой — разящей — рукой капитана в виде самого Мориске Яку. — Не нарывайтесь без дела, — бросил на ходу Куроо и быстро зашагал, чтобы не расслышать придушенное «а если по делу», к спешившемуся высокому мужчине, по виду похожего на даймё. Савамура оказался похож на даймё не только с виду, и следующие полчаса Куроо тоскливо обтекал под усилившимся, словно назло, дождём, пока обмен вежливыми приветствиями не завёл обоих в тупик. Куроо с каждым формальным ответом улыбался всё шире, краем глаза замечая, что оскалившийся Ямамото всё же сцепился с бритоголовым гостем, и едва не насильно увёл гостя, пока крики «неотёсанный деревенщина» и «наглый городской» совсем не перекрыли шум капель. Остальной путь по длинным переходам, мимо казарм, прошёл ещё менее гладко, с церемонными извинениями и пожеланиями, и Куроо уже ставил всем храмам тории, лишь бы им по пути не встретился неуёмный Бокуто, но тот, словно ёкай, выскочил в самый неподходящий момент — на подходе к кабинету господина. — Оя! Куроо! Я тебя везде ищу! У нас одно дело, ну, ты же помнишь: Кейджи, и я, и ты… — Бокуто-доно, давайте поговорим позже, — Куроо весьма дословно повторил жестом «уйди, дурень, это тот самый даймё», на что получил ещё более выразительный ответ округлившимися глазами, влажной поволокой и дрогнувшей нижней губой. — Прошу прощения, что отнял у вас столько времени Куроо-доно, — с очень вежливой улыбкой вклинился Савамура, и Бокуто, на удивление, тут же вспыхнул довольной гримасой и полез знакомиться, хорошо ещё сам Куроо удачно постучал и сдвинул сёдзи, пусть и одновременно. — Иваизуими-сама, даймё Карасуно прибыл. Куроо почтительно склонился, пропуская важного гостя, и совсем уже закрыл за ним створки, как окатило раздражённым тоном: — Останься. Лицо Бокуто при этом вытянулось столь сильно, что Куроо всерьёз забеспокоился за собственную шкуру, но стойко встретил хмурый взгляд господина самым преданным выражением, на которое был способен. Ещё одна церемония знакомства добила бы Куроо окончательно, но даймё ограничились коротким приветствием и перешли сразу к делам. И он совсем уж было успокоился да только острый взгляд Кётани пронзал насквозь, а судя по сцепленным в устрашающей гримасе челюстям ещё и проворачивал над жаровней. Куроо мысленно припомнил, не шутили ли они с Бокуто в последние дни над охранником господина, но по всему выходило, что они и вовсе невинные мико, по крайней мере, весь нынешний цую. — Вы привезли его? — Да. Рюноске из рода Танака. Он ещё не закончил обучение, но распознать вмешательство духов или ёкаев может. — Ваши люди не знают города, поэтому пусть не выходят без сопровождения, а с оммёдзи я сам завтра всё объеду. Хотя вряд ли он что заметит — цую смыл все следы. — Хорошо, Иваизуми-доно. Надеюсь оказаться вам полезным. — Куроо! Твой отряд поступает в распоряжение Савамуры. — Ос! — И ещё, — господин швырнул на пол какой-то листок — Куроо разглядел лишь красный оттиск печати, — в следующий раз сам за разрешением приходи. Куроо поклонился так, что едва не стукнулся лбом, и лучше бы стукнулся — смех душил хуже кашля. Он, так и не поднимая явно красного от натуги лица, подобрал бумагу и поспешно покинул кабинет, сдавленно профыркавшись в кулак лишь за плотно закрытыми дверьми. Не зря Бокуто считался большим везунчиком — довести даймё до нервно дёргающегося угла рта и не умереть на месте не каждому ками-сама дозволит.***
К вечеру дождь почти прекратился, но сбитые порывистым ветром в плотную кучу низкие облака не оставляли надежд на удачное свидание. Цукими казалось призрачным, а встреча с Кейджи и вовсе невозможной. Куроо комкал в руках жгущее надеждой разрешение, подписанное господином, пока не дождался грязного запыхавшегося мальчишки с ответом от бохати. Горький свист ухнул тяжёлым камнем на дно мутной души — Ойкава Тоору умел продавать не только себя. — Куроо?! — друг радостно подскочил с места, небрежно размахивая катаной — остальные самураи привычно разбежались с пути своего капитана. — Бокуто-сан?! — не менее радостно осклабился Куроо и, поймав за шиворот нечаянно оказавшегося слишком близко Коноху, выдохнул тому прямо в лицо: — Мы все сейчас идём знакомиться с гостями из Карасуно. — А, может, не надо, Куроо-сан? — самурай устало покосился на взмокших от тренировки с капитаном товарищей. — Мы ещё тут не закончили. — Надо, надо. Там такие парни прибыли — сильные, суровые, с вашим капитаном незнакомые. Нарвутся ведь всем на радость! — Оя! Кто там сказал, что я слабак?! Под неторопливо сгущающимся в тьму небом общее знакомство быстро переросло в горячую словесную перепалку и яростную, хоть и весьма непродолжительную потасовку, а затем в не менее шумное примирение с распитием согревающего сердца саке, распеванием песен и почти серьёзным состязанием в сёги. Куроо хватило и одного предзакатного часа, чтобы вытрясти из новичков почти все деньги — «что вы, уважаемые, в Эдо на интерес даже дети не играют» — слегка запнувшись лишь на одном достойном сопернике, оставшимся при своих. Куроо довольно оглянулся: Бокуто, не ставший даже изображать из себя сёги-докоро,* развлекал восхищённых юнцов рассказами о своих подвигах, показывая в лицах особо впечатляющие моменты, гости перемешались с городскими, даже молчаливый обычно кохай о чём-то спорил с пришлым парнишкой. Капитан выловил в шуме знакомое имя и невольно прислушался. — Сверчки дохнут у оборотней и ёкаев.* — Нет, сверчки дохнут к богатству. — Лев, ты всё путаешь, сверчки дохнут к смерти кого-то близкого. — Ну, так я и говорю, к богатству. — У кого это сверчки дохнут? — Куроо спросил совсем негромко, даже вкрадчиво, и мальчишки, сидевшие спинами в испуге вскинулись. — А Куроо-сан, это вы! — Лев облегчённо расхохотался, привычно пригнулся от непонятного предмета, кинутого откуда-то с другой стороны комнаты, а Кенма вновь замкнулся, уставившись в татами. — У одного кагэма, Кенма-кун рассказывал нам о Ёсивара, а ещё как бам-бам и десять трупов, а откуда никто не знает, но только эти трупы, ну, когда не умерли ещё тоже в тот чайный домик ходили! И я тоже хочу посмотреть, а вдруг там бдыщ и всё в кровище? — выпалил на одном дыхании парень из Карасуно — имени его Куроо так и не запомнил — и восторженно уставился на мрачного Козуме. — И что же это за подозреваемый, о котором даже даймё не знает? — у Куроо вдруг поплыло перед глазами, он упёрся рукой об пол, чтобы не ослабить глубину улыбки. — … — едва шевельнулись губы кохая, и Куроо схватился пальцами за тонкое подрагивающее плечо: — Кто? — Акааши Кейджи из чайного домика Ойкавы! — дёрнулось от боли, а, может, и злости лицо друга, и Куроо разжал побелевшие пальцы. — Не стоит самураю пересказывать досужую молву, Кенма-кун. Куроо медленно поднялся, чувствуя, как лопается кожа в углах рта от кривой улыбки, и неторопливо двинулся к выходу, моля ками, чтобы Бокуто не увязался за ним — сжало в груди, будто воздуха не хватает. — Вы просто не видите ничего, семпай, словно ослепли или одурели! — прилетело в спину скомканными захлёбывающимися словами, но Куроо даже не обернулся. Глаза застила тьма, сердце — тревога. Среза луны и того не разглядеть, сколько не вглядывайся. На улице не отпустило, воздух — слишком влажный и тёплый — душил крепче верёвки, задурманивал, заволакивал, толкал на непоправимое, непотребное, и Куроо, пошатываясь, рыскал среди зданий, пока не заметил возле додзё знакомую фигуру. Кётани. А где Кётани, там и даймё. Он ввалился без разрешения, словно в тумане, влажные пальцы рванули катану, мелькнуло чужое острие возле самой груди, потом окатило холодной водой. Куроо понял, что лежит, когда цепной пёс щёлкнул челюстями перед самым лицом. — Оставь его. Он просто пьян. — Господин! — Или от Бокуто дуростью заразился. — Иваизуми-сама! — Куроо попытался поднялся, но Кётани резким ударом свалил на колени. — Убитые — клиенты Кейджи? — Откуда знаешь? — Люди в городе болтают про это, — Куроо сморщился от резкой боли — сзади ткнули лицом в твёрдый пол, словно чувствуя ложь. — И что ещё болтают эти люди? — от голоса Иваизуми леденело под рёбрами, но Куроо от вкуса крови повело шальным весельем — он хрипло рассмеялся: — Сверчки дохнут в чайном домике Тоору Ойкавы. Тяжёлая рука крепко вцепилась в волосы, выворачивая голову, до ощутимого хруста в шее — у Куроо вся недолгая пронеслась перед глазами, остановившись на огнях дзигоку в тёмных зрачках господина. — Меня не интересует в какой позе ты завтра будешь любоваться луной, но за жизнь мальчишки отвечаешь своей дурной головой. Даймё резко отпустил, и Куроо, закашлявшись, повалился на татами. Пальцы бестолково зашарили, наткнулись на заветную бумажку и вытащили на свет. Сквозь застившую муть и пот он всмотрелся, словно впервые, в иероглифы — живот скрутило до тошноты — так и есть: наблюдающий от управления — Тецуро Куроо.* Куроо сжал расплавленные горечью губы до резкой боли — в голове прояснилось, настолько, что хватило ума, пробормотав извинения, уйти в вязкую тьму без дружеской помощи Кётани. — Сверчки у них, видите ли, дохнут! — раздражённо выцедил даймё в сгорбленную спину капитана, некстати припомнив, что давно ему на глаза не попадался котёнок, подаренный Тоору на первый день года.***
Цую ещё не отпустил, ещё не разжал влажных душащих объятий, и луна, расплывшаяся тушью среди облаков, казалась блёклой, ненастоящей, не имеющей силы не то что соединить влюблённых, а даже увлажнить рукава воспоминаниями. Куроо ещё собирал разорванные, будто клочья низко нависших туч, мысли, как Бокуто нетерпеливо подскочил на месте и, едва не давясь радостью, хлопнул по спине — «смотри!» Бохати не обманул — Кейджи пришёл. Ветер нещадно рвал цветастое кимоно, развевая широкие рукава трепещущими крыльями; большой зонт в руках слуги скрывал лицо, лишь единичные пряди тёмных волос выбивались, обвивая шею и путаясь в вороте платья. В неясном призрачном свете кагэма казался сном: волшебным, сбывшимся вопреки расшалившейся стихии и собственным страхам. Куроо протянул руку, чтобы помочь перебраться в лодку, но Бокуто, не в силах больше сдерживаться, забрал у опешившего слуги и зонт, и самого кагэма, крепко прижав к себе. В удивлённых глазах мелькнул срез чистой незамутненной луны, из соблазнительного рта вырвался хрип, и тут же за спиной тихое, скребущее по сердцу «Бокуто-сама такой сильный» и громогласно-довольное «Охо-хо-хо! Ты ещё не видел, сколько мешков с рисом я могу поднять!» — А сколько этих самых мешков ты можешь съесть? — Куроо шагнул в подрагивающую лодку с обычной улыбкой, уселся в самый нос, устало прислонившись спиной к борту. Лицо друга засияло ярче луны, и следующие полчаса он увлечённо рассказывал Кейджи о своих подвигах. Тот же сидел так прямо, будто находился не в шатающейся на волнах посудине, а на твёрдой поверхности, и всматривался в занавешенное облаками небо, выдавая волнение лишь побелевшими пальцами, теребящими пояс. Куроо не отпускало ощущение наваждения. Он всё порывался дотронуться — проверить не отражение ли преследующих снов, — но что-то держало, крепче верёвок, на месте, то ли приказ даймё, то ли лежащая то на узких плечах, то на бёдрах чужая рука. Луна, наконец, смилостивилась и выплыла во всей своей чарующей красоте — нависла огромным сияющим ликом прямо над лодкой. Кейджи даже запрокинул голову, не скрывая восторга в заблестевших глазах, и верно опрокинулся вовсе, ведь Бокуто срочно захотелось по такому поводу выпить саке и он опрометчиво рыскал где-то на дне. Куроо выдохнул, лишь сжав в объятиях мальчишку, так сильно, что тот скривился от боли. Куроо больше не отпустил бы его, вытерпел и тяжёлый взгляд, и монотонную песнь о покинутом и нелюбимом друге, да только Кейджи, выворачивал голову, смотрел на луну слишком голодно, слишком жадно, вдыхал придавленной грудью дурманящий запах ночи, и пальцы, скользнув напоследок по бледной щеке, оттолкнули — лети, хоть на миг! Кагэма неловко схватился за край лодки и осторожно протянул тонкую руку к серебристой воде. Отшатнулся, словно глупый котёнок, от неожиданного всплеска. Бокуто расхохотался, опасливо раскачивая лодку, и скоро уже макал собственной ручищей узкую ладошку и, заодно, цветастый рукав кимоно. У Куроо от ухмылки свело челюсти — между рёбер застряло порванное сердце. Волны скрученных ирисов среди прозрачной глади тёмной воды окружили совсем за полночь, вызвав новый отблеск улыбки на распухших от благодарственных поцелуев губах Кейджи. — О! Смотри какой! — Бокуто и не думал останавливаться на достигнутом — наклонился, накреняя лодку, и сорвал первый попавшийся цветок. — Кейджи, он совсем как ты. — Красивый, что ли? — ухмыльнулся Куроо над непривычно смущённым другом, рассматривая свёрнутый мокрый бутон, кажущийся жалким в больших грубых ладонях. — Да, — тот ответил неожиданно тихо и вложил стебель в руки кагэма, предварительно осторожно расцепив сжатые пальцы. — Очень красивый. Кейджи склонился в поклоне насколько позволяла теснота лодки. У Куроо тревожно заныло под рёбрами, будто та тень улыбки, что мелькнула на губах отблеском луны, острее катаны. Их унесло уже довольно далеко, другие лодки полные веселья и вожделения перестали попадаться на глаза, лишь залитое тушью необъятное небо нависло ещё ниже. Луна, лишь изредка стыдливо прикрываясь узором облаков, серебрила зыбкую дорожку, уводящую к самым звёздам, небрежно рассыпанным над головой. У Куроо же вместо звёзд глаза Кейджи, и он смотрел, даже падал прямо в них под мерное покачивание лодки, и пусть бы эта ночь длилась вечность, под близкой луной, померкшей для Куроо отныне и до самого дзигоку, под перестук сердец и стрёкот вторящих цикад, но молчаливое цукими быстро наскучило Бокуто, и так долгое время сдерживающего свою деятельную натуру. Он небрежно прогнул мальчишку, заставляя лечь прямо на друга, и, раскинув полы трёхслойного кимоно, с нетерпеливым рыком пристроился сзади. Лицо Кейджи оказалось совсем близко: затрепетавшие ресницы едва не коснулись вспыхнувшей жаром кожи, перед глазами дрогнул угол рта, почти незаметно, словно всколыхнутый ветром. Он скомкал ладонями кимоно, а Куроо показалось самое его сердце, и поспешно прикрыл глаза. Куроо темно, у него всё погасло: луна, звёзды, огонь в груди, и он, прижав к себе сотрясающееся тело, крикнул, хотя хотел прошептать: — Не закрывай! Смотри на меня! Подёрнулась рябью душная тьма чужих глаз, на дне колодцев зрачков двойная луна — цукими. Лодка вновь зашаталась попавшим в водоворот лепестком. Из раскрытого рта всхлип, судорожный стон, чужое имя, и Куроо больно, так больно, что лишь заткнуть, вжаться сухими, потрескавшимися от неутолимой жажды губами в рваное дыхание мотылька, сдавить пальцами шею, плечо, чтобы тот кричал застланными росой глазами, судорожным дёрганьем кадыка, соскальзывающими влажными пальцами. Цукими заслонило разум наваждением, и имя ему Акааши Кейджи. Луна качалась в зыби волн уже совсем глубоко, когда Бокуто, громко рыкнув, повалился на дно, оглашая тихую ночь удовлетворённым «Охо-хо! Кейджи такой горячий, Куроо!» И Куроо не отказался — отвёл взгляд от запёкшихся губ, не заметил отблеск мольбы в тёмных глазах, насадил сверху на рвущийся болью член. Хватило и нескольких хлёстких толчков, чтобы стремительно падающая луна взорвалась ослепительным фейерверком, а сердце лопнуло, выталкивая из горла грязно-лживые бессмысленные обещания. Они так и плыли по течению то ли реки, то ли жизни: опустошённый Куроо, вжимая в себя взмокшее тело мальчишки, Бокуто, распевая хвастливые песни собственного сочинения, и Кейджи, молча и безжизненно взирая на подёрнутую рябью отражённую луну, пока вместо рассветной полосы путь не преградили огни дозора. Луна в тот сезон обернулась другой стороной — неприглядной, заляпанной, надкушенной, ложась надломленным боком поперёк горла.***
Ослепительно ясный лик луны вновь сдавил грудь — до тошноты, и Тоору захватал раскалённый воздух короткими рваными глотками. В глазах белым-бело, словно первым снегом накрыло весь мир, да только пот заструился горячими струями, разъедая кожу до самого мяса. Пахнуло палёным, до дурноты, запястье взвилось огнём, до крика — мучительного-пустого из самого нутра, постыдных, сжигающих глаза слёз. Тоору рванулся, слыша хруст в суставах и жилах, безумно заметался на скользких простынях, выгибаясь до новой, но всё равно слишком слабой, боли. Отрезать бы, вырвать кисть, забыться хоть на вдох, да сделать бы хоть тот вдох, но чужие руки удерживали прочно, крепко, впиваясь калёным железом не в рисунок на коже — в самое, бьющееся до брызг, сердце. Кровью по рёбрам, шелкам, огнём по красной нити до самых костей, жадным поцелуем по выжженной душе и обуглившемуся пульсу. Тоору вдруг проснулся, вскинулся, жадно захватал влажный воздух, задрожал взмокшим телом под прозрачным взглядом полной луны. Он, видимо, снова кричал — в горле лишь сип. Стрёкот цикад ударил по ушам, по загнанному в пятки сердцу — он один, лишь яркая луна в глаза, словно в насмешку чистая, чётко очерченная, как тогда. — Ненавижу… — едва прорвалось сквозь сведённые челюсти. Ссохшиеся губы коснулись шрама на правом запястье — дёрнуло жгущей болью, словно тот огонь так и не погас. — Ненавижу, — выскользнуло с горькой слюной, и Тоору заставил себя улыбнуться — луна расплылась водным отражением и подёрнулась вязью облаков. Он упал обратно в смятые влажные простыни, не в силах оторвать собственных пальцев от зудящего воспоминаниями пульса. Всё самое непоправимое случалось с Тоору Ойкавой именно в полнолуние. Иваизуми Хаджиме не исключение.