青葉雨
Тоскливой промозглой моросью вновь затянуло извечное небо, а вместе с ним застлало и глаза, и выцветшее сердце скользким серым шёлком тревоги. Иваизуми больше не мог спать — лишь несколько часов в чайном домике, вдавливая Тоору напряжённым телом во влажные простыни, стискивая обезображенное запястье, словно рукоять катаны, шершавыми пальцами до багровых отметин, сдавливая шею или грудь до хриплых просьб, будто боялся, что тот исчезнет, растает, да просто уйдёт, если его не удерживать подле. Нехорошая молва, словно мутная вода разбухшей от подаяний неба Натори, * разбежалась неуловимыми ручейками по всему Эдо, разводя глубокими лужами домыслы и слухи, растекаясь тусклыми зеркалами волнений, поливая грязью и скромного Кейджи, и известного и ранее неподобающим поведением Тоору, и самого даймё Иваизуми, бестолково гоняющегося по столице за призрачным нарушителем покоя. Луна уже стаяла на четверть, когда Иваизуми понял, что дождь задержится в Эдо явно дольше него; монах, привезённый Савамурой, распевал мантры над последним местом убийства из чистого упрямства. Цую не оставил следов — ни за собой, ни за другими. Цую не оставил надежды — ни оступившимся, ни отступившимся. — Довольно, — Иваизуми кивнул одному из сопровождающих самураев, — отведи его в казарму. Слабая тёплая морось мгновенно обернулась тяжёлыми каплями, втапливая в кожу соль, пыль и пепел похоронных костров. Иваизуми не сожалел — незачем. Лишь к самому вечеру он выкроил немного времени, чтобы навестить последнего благосклонного к нему человека, имеющего вес уважения и мудрости. Некомата-сенсей, как обычно, играл в сёги.* Задумавшийся Куроо выглядел странно серьёзно и, лишь заметив господина, вернул в одно мгновение на лицо ехидную ухмылку, прожигающую, казалось, и сквозь фусума, куда спешно отступил, не дожидаясь приказа. — Дым над Фудзи уже не может скрыть и онукэ.* Меня беспокоит твоё положение, Иваизуми-кун, — сенсей невозмутимо продолжил партию, съев ближайшую белую пешку королевским драконом. — Меня тоже, Некомата-сенсей, — даймё неуверенно передвинул коня, судя по всему Куроо выиграть уже не надеялся. — Тоору говорит, что клиентов в его чайном домике в последнее время значительно поубавилось, — королевский дракон захватил в плен последнего белого коня. — Здесь замешан кто-то из его прошлых хозяев. Я проверю, — Иваизуми удачно обернул слона лошадью, съев попутно чёрное серебро. — Возможно. Тоору слишком часто и многим досаждал неосторожными словами и поступками. Но найдёшь ли ты ответы среди людей? — копьё сенсея пронзило защищающую короля пешку. — Оммёдзи ничего не нашёл. Ни хитогата, ни следов проклятий, ни присутствия духов или ёкаев. А среди людей я найду, — Иваизуми, не колеблясь ни вдоха, закрыл только обретённой лошадью злополучного короля. — Порой на пути встречаются такие сердца, что полюбив, приносят избраннику лишь смерть. Тоору такой, разве ты сам не видишь? — благородная лошадь пала от лап чёрного дракона. — Тогда мне не о чем беспокоиться, — твёрдой рукой и собственным королём Иваизуми покарал назойливого дракона учителя. — Твой разум застилают горячая кровь и ревность к мертвецам. Не пора ли оглянуться и увидеть свой край? — сенсей угрожающе сдвинул слона. — Вы хотите сказать, что кто-то через него подбирается ко мне? — золото твёрдо преградило путь противнику. — Тоору — твоя открытая спина. Лишь дурак не ударит, — чёрный слон бессовестно съел последний шанс даймё — белую ладью. — Пусть. Я не показываю врагу спину, — на поле вернулся слон, закрывая грудью господина. — А другу? Чёрный конь Некомата-сенсея опустился на доску совсем с другой стороны — мат. Иваизуми осталось лишь сжать в кулаке не успевшую вернуться на поле ладью. Пересохший рот с жадностью ловил тёплые дождинки, но беснующийся внутри огонь и не думал потухать. Извечное небо, пропитанное тутовой тушью, не выдержало и двух часов перемирия — обрушилось вновь на вязкую землю дождём. Застучали прозрачные капли по разросшейся зелени, оседая тягучими жемчужинами на широких листах. Иваизуми слишком устал, чтобы тратить утекающее сквозь одеревеневшие пальцы время на кого-то кроме Тоору, а потому лишь кинул в сторону сгорбленного Куроо раздражённый взгляд. — Даже не спрашивай! — отрезал, заметив открывшийся рот капитана. Зачем-то добавил, дёрнув гудящей головой в сторону угрюмого Кётани: — Ты, я, он — все умрём. Не сегодня, так завтра, не в цую, так в каннадзуки.* Всё, что ты можешь ему оставить — воспоминания. Или шрамы. — Как вы? — Куроо нагло ухмыльнулся, в глазах блеснуло шалой молнией.— А вообще я хотел вам сказать, что зря вы лошадь под дракона подвели. Там, если ладьёй сходить, можно было бы Некомато-сенсея обыграть! — Куроо! — Да, господин? — Сегодня идёшь в ночной дозор. И завтра, и послезавтра… Странно бодрый «ос!» увяз в натужной мороси, стремительно накрывшей вычерненный тьмой и сыростью город. Между сгнивших рёбер предупреждающе завыл восточный ветер.***
Столица зыбко мерцала размытыми красками в тусклом мареве поздних огней. Под ногами ощутимо хлюпало, склизкая сырость проникала в любую прореху, облепляя рот и нос душащими ароматами гнили и плесени, затягивая на шее крепкие влажные объятия, протискиваясь между рёбер острыми лезвиями прохладного ветра. Перед нужным чайным домиком едва теплились бумажные фонари, нисколько не разгоняя тьму, лишь множа длинные плотные тени. Иваизуми задержался перед пустующей верандой — за сырой решёткой влажный проблеск луж да потухшая курительница. Значит клиентов и, правда, стало меньше — на других улицах ещё полно разряженного товара: зябко кутающихся в шали женщин, продающих весну, и гордо выпрямленных юдзё высокого ранга, и дарящих трепещущие на ветру улыбки мотыльков. Он сдвинул сёдзи — пахнуло теплом, непременными розами и мясом. В груди забилось ровнее, в голове, как ни странно, прояснилось, за спиной громко заурчало в чьём то животе. — Приношу свои извинения, господин, — пунцовый Кётани замер в глубоком поклоне, и Иваизуми просто втащил его за шкирку внутрь помещения. — Ива-чан! Место пса на улице! — недовольно скривился Тоору. — Он же мокрый и грязный, наследит тут, ещё сломает чего! — Значит вымыть, переодеть и накормить! — Иваизуми заткнул раскрывшийся от негодования рот любовника грубым поцелуем и подпихнул в сторону комнаты. Тот раздражённо махнул рукой мальчишкам, выстроившимся встречать господина. Иваизуими ещё успел отметить явное отсутствие клиентов, напряжённую морщинку на лбу бохати и угрюмую гримасу Кётани, которого тянул за собой вглубь комнат бледный тощий кагэма, прежде чем на него обрушилась буйным потоком бестолковая болтовня. Тоору казался беспечным, навязчивым, даже весёлым, но Иваизуми явно видел под ослепительной улыбкой горький излом губ, а в прищуренных от смеха глазах холод ливня. — Тоору, ты снова кого-то задирал? — Да, нет, Ива-чан, просто все завидуют моей красоте. Я же со всем почтением и природной чуткостью, вот только сегодня Аяко-сан похвалил за прекрасно подобранные цвета в платье: мутно-багровый, тошно-серый и блекло-синий. Ещё в лавке Минато чаю заказал, попросил чтобы сухой был, а то предыдущий клиенты пить отказываются — затхлый видите ли, так ведь клиент всегда прав, а я не только красивый, но и добрый, сверчка не обижу. Спроси кого хочешь, да вот, хоть Кейджи. Позвать? — Кётани позови. И накорми. — Пёс и должен быть голодным, чтобы злее лаять. Ладно, ладно, Ива-чан! Не надо на меня так смотреть, будто ударить хочешь, — Тоору презрительно фыркнул сквозь надутые губы и гордо удалился. Втолкнул через несколько минут переодетого в сухое кимоно самурая, весело, как ни в чём не бывало, защебетал, когда слуги накрыли ужин, заглушая назойливый стук моросящего дождя, заполняя и освещая комнату собственным ярким сиянием. Иваизуми не мог отвести и взгляда от несмываемой никакой непогодой улыбки, непослушных, выбившихся прядей волос, бледной шеи с ещё сочными отметинами вчерашней ночи, длинных пальцев, нетерпеливо скользящих по шёлку кимоно. — Эй, покажи мне свою красоту! — он отложил хаси и уставился на замолчавшего от неожиданного приказа Тоору. — Что, прямо сейчас? — тот кинул в сторону поперхнувшегося Кётани презрительный взгляд и дёрнул губы в разящей улыбке. — Раздевайся, — Иваизуми с грохотом отодвинул столик с недоеденным ужином и настойчиво похлопал ладонью по освободившимся татами. Тоору гордо выпрямился и развязал пояс, позволил сползти красному шёлку с одного плеча и, услышав хриплый надрывный кашель, будто кто-то подавился сухим тофу, победно ухмыльнулся. От стука створок после разрешающего жеста даймё вздрогнули вазы на полках. Гладкая верёвка привычно скользнула между пальцев, словно ласкаясь — по коже разбежались жгущие искры, загоняя пульс до гулкого шума в голове. Иваизуми нежно огладил упругий шёлк большим пальцем, оборачивая путы вокруг чужих запястий, так же осторожно провёл по подрагивающей ладони, очерчивая короткую линию жизни. — Ты боишься? — Нет, Ива-чан. — Зря. Тугими витками верёвка оплела ладони, предплечья, затянулась узлами в локтях, выворачивая руки — Тоору сдавленно всхлипнул, и Иваизуми предостерегающе шлёпнул по приоткрывшимся губам — «молчи». В награду жадный рот проследил вену на шее, впился в ямку между ключиц, сосок, оставил влажную дорожку на поджавшемся животе до самого паха. Иваизуми довольно усмехнулся на покрытое красными пятнами лицо любовника и опрокинул того на футон, распуская одним движением казавшиеся смертельными путы. Ещё один нетерпеливый поцелуй в мягкие, чуть солоноватые губы, и новый виток, теперь лишь запястья вздёрнутых над головой рук, оставляя зудящий след от зубов на шраме, петля вокруг шеи, почти свободно, через грудь несколько впивающихся в кожу слоёв с тяжёлым узлом над солнечным сплетением. Тоору тут же часто захватал воздух открытым ртом, заёрзал, будто от боли или нетерпения, и даймё угрожающе наклонился, подул на призывно приоткрытые губы, покрытую мурашками шею, зашептал в самое ухо — «молчи». Под дрожащими ресницами заблестела влажная тьма. Скупыми уверенными движениями Иваизуми закончил композицию: разведённые ноги, плотные спеленутые согнутые колени, излом рук над головой, раскинутое тело, под контролем и выжженный пульс, и подрагивающее горло — неприкрытое совершенство. Почти. Иваизуми неспешно раздвинул сёдзи — в комнату хлынул свежий воздух, покрывший обнажённое тело Тоору мурашками. Но даймё шагнул прямо в сад, пропитанный сладостью ранних роз. Среди прибитых дождём нежных бутонов отыскался один столь же совершенный, что и его мотылёк. — Ива-чан! — голос Тоору дрожал, как и порванные крылья попавшейся в паутину ночной бабочки. — Хаджиме! Ты же не собираешься оставить меня в таком виде и одного? — Тц, — Иваизуми захлопнул створки, резко прервав мелодию дождевых капель, и вернулся к увядшему без внимания любовнику. — Когда ты молчишь, действительно прекрасен. Бутон жёлтой розы он вложил прямо в открытый для ответа рот Тоору, восхищённо огладил взглядом, прижался горячим лбом к вспыхнувшему красным лицу, вдохнул полной грудью дурманящий аромат слегка смятых лепестков — кровь словно взвилась огнём, разбегаясь по телу испепеляющим потоком. — Тоору, — Иваизуми шептал в раскрытые, замутнённые глаза и жадно целовал поверх цветка, упиваясь горечью лепестков, сладостью нектара и солью чужой крови из разодранного шипами рта. В следующей инкарнации Ойкава Тоору несомненно будет цветком ямабуки* — прекрасным, благоухающим, рвущим в кровь тянущиеся к нему руки и сердца. Иваизуми хотел бы снова стать тем лезвием, что срежет под корень гордый цветок, пусть и ломая вдребезги череду собственных перерождений.***
Кётани выскочил в коридор вновь мокрым и с загнанным сердцем, будто после тяжёлой тренировки. Ойкава Тоору явно сын они или акума — ни капли почтения к даймё, лишь сводит с ума дьявольской улыбкой и такой же красотой. Больше его, Кётани, в это проклятое место не заманят. Уж лучше мокнуть всю ночь под дождём голодным, чем видеть господина таким… безумным? — Ину-сан! Может, сыграешь с нами? Кётани вздрогнул и ощерился злобным оскалом — мальчишка, непонятно как подобравшийся совсем близко, тот самый, что принёс полотенца и кимоно, заливисто рассмеялся: — И точно — настоящий пёс. — Шигеру, отстань от него, — из комнаты напротив выглянул ещё один — серьёзный, но всё равно нестерпимо слепящий — Кётани едва сдержался, чтобы не зажмуриться. — Ах, да. Ты, верно, хочешь и дальше ловить стоны своего господина, — кагэма изящно поднялся с колен и направился прямо по коридору. Кётани вспыхнул — из-за перегородки действительно слышались шорохи, скрипы и сдавленные стоны. Он вскочил, оглянулся ещё раз на подрагивающие створки — приказа ждать не было, только пойти вон, а раньше он и вовсе всю ночь рыскал на улице… — Ну, ты идёшь? — насмешливо улыбнулся мотылёк, и Кётани безрассудно сделал шаг навстречу. В просторной мягко освещённой комнате оказалось ещё двое — известный, со слов господина, Кейджи со свитком в руках и недавно выглядывавший мальчишка с тонкими чертами миловидного лица, перебирающий струны сямисэна. Кётани облегчённо выдохнул, пожалуй, наедине с этим Шигеру он долго не продержался бы — сбежал под моросящий дождь добровольно. До чего же они всё-таки хрупки и красивы — костяшки пальцев нестерпимо чешутся, так и врезал бы, хоть по стене. — Сыграем? В сёги долго и скучно, но может ты снизойдёшь до рэндзю? * Кётани просто кивнул, сведя на всякий случай брови сильнее, будто сделал одолжение. Ведь этим ярким мотылькам совсем необязательно знать, что его в сёги даже неусидчивый Бокуто обыгрывал, а Куроо и вовсе не садился, ворча что-то про нежелание отягощать свою карму. Мягкий перестук дождевых капель в сёдзи, умиротворяющие мелодичные звуки, извлекаемые умелыми пальцами, ровное едва слышное дыхание, даже молчание казалось нежным, хрупким, и Кётани вскоре успокоился, перестал вздрагивать от каждого шороха, оглядываться на тени, лишь скупыми движениями впечатывал камушки в доску, неотрывно следя за тонкой изящной рукой, не знающей ни тяжести катаны, ни грубости вакидзаси. — Акира-чан! Сыграй что-нибудь повеселее! И так аобаамэ* тоску наводит! — Я тебе не тайко-моти! — фыркнул мальчишка с сямисэном, а Кётани словно ожгло заливистым смехом Шигеру, губы невольно дёрнулись в подобии улыбки и неизвестно как бы самурай оправдался перед самим собой, да только глухой стук падающего тела мгновенно разбил странно-тёплую ночь вдребезги. — Кейджи-сан! — оба кагэма бросились к лежащему навзничь другу, но Кётани успел раньше — не зря тренировался с даймё до изнеможения — приподнял, нащупал слабый прерывистый пульс на влажной руке. Бледное восковое лицо на глазах становилось прозрачнее, грудь едва вздымалась, а после затихла совсем, из края рта выплеснулась тонкая струйка тёмной крови, пробежала по длинной, расцвеченной отметинами то ли губ, то ли рук шее и тут же ссохлась бурой коркой. — Кётани! Ты что творишь! — громыхнуло над самой головой, челюсть взорвалась ослепляющей болью, на грани сознания мелькнуло всхлипывающее «он не виноват», и мир погас в мутной пелене серого дождя. Навязчивая морось незаметно накрыла беспросветным наваждением весь город, не давая бутонам ямабуки* раскрыться в полную силу, прорваться жгучими лучами к матери Аматэрасу, * указать верный путь среди мутных волн бурлящей Натори.* ____________________________________________ Аобаамэ 青葉雨 — затяжной, моросящий дождь, дождь зелёных листьев. Натори — река, традиционно используется как омонимическая метафора: название как бы раскрывает свое нарицательное значение: «дурная слава», «молва». Дым над Фудзи — символ людской молвы. Ямабуки — жёлтая японская роза, цветёт май–июнь. Каннадзуки — «безбожный месяц» — первый месяц зимы (октябрь). По синтоистскому поверью, в это время осенние боги покидают землю. Рэндзю — Фактически, это «крестики-нолики» на доске 15×15 линий. До первой половины XX века в рэндзю играли на доске для го (19×19 линий) Аматэрасу — богиня-солнце, одно из главенствующих божеств всеяпонского пантеона синто, согласно синтоистским верованиям, прародительница японского императорского рода.