神無月
Извечное небо дыхнуло льдом, затянулось под самый горизонт беспощадной хмарью, треснуло вязью набухших тьмой туч и рухнуло тяжёлыми бесконечно длинными струями ливня. Боги покинули эту землю — снова, опять, до самой зимы, а может быть — навсегда, и жалким людишкам осталось надеяться лишь на себя, хотя вот Тоору и раньше богам особо не верил, не просил по крайней мере уже давно ни в храмах, ни в молитвах, и чётки, отполированные подушечками пальцев, стучали не во славу бессмертных и всемогущих, а всего лишь убаюкивали тревожные мысли. Ветер крепчал с каждым днём: швырял мёртвые, скукоженные листья в промокшие сёдзи, стучал обглоданными ветвями в дребезжащие стёкла, завывал в трубах и щелях, взводя беспокойное сердце струной сямисена, так и чудилось, что оно лопнет от неловкого движения и Тоору замирал, тщетно пытаясь удержать дрожащую трубку в озябших пальцах. Ветер дул — в рукава даймё. Тоору слышал клёкот собравшегося воронья среди хлопанья тяжёлой влажной ткани, но провожал любовника всё той же насмешливой улыбкой, не позволяя вновь усомниться в бесплодности собственного сердца ни себе, ни Иваизуми. Тяжёлыми, невыносимо тяжёлыми оказались объятия нелюбимого на пороге, и Тоору не выдержал, вновь сорвался, рассмеявшись в жадно припавшие губы. — Оставить сегодня для тебя Кейджи? Хмурое лицо дёрнулось желваками, сильные крепкие пальцы впились в волосы, выворачивая голову. Тоору болезненно сглотнул, чувствуя, как слюна раздирает изломанную глотку, и упёрся рукой в стену. Больно. Больно, только не ему, больно, на самом деле, Иваизуми, и эту боль не скрыть ни жёстким взглядом, ни звериным рыком, ни тем более жадными поцелуями, вырывающими, кажется, куски мяса. Тоору рассмеялся бы, только воздух, затхлый, противный, застрял внутри груди, распирая теперь тяжестью трещащие под нетерпеливыми руками рёбра. Просто Тоору видел даймё насквозь, чувствовал каждое движение на секунду раньше, предугадывал слова и жесты, даже поступки, все-все, до единого, словно лежали на ладони. И он отлично знал, как нравится Иваизуми — долго терзать нежностью, раскладывая в изящные икебаны, ловя среди стонов собственное имя. А ещё, чтобы он медленно насаживался сверху, не отрывая взгляда и пошло задыхался. На крайний случай, чтобы брал глубоко в рот, стоя покорно на коленях. Вот только Иваизуми не догадывался, не считал нужным знать, как нравится самому Тоору: сзади, резко, грубо, чтобы непонятно где, сколько и с кем, чтобы боль застилала разум, чтобы не помнить, никогда чтобы не вспомнить, что ему понравилось, что было хорошо, так невыносимо хорошо, будто по любви. Дайме брал его так, только когда сердился — очень. И Тоору старался. Как вот сейчас: ловил мутным взглядом отблески надвигающейся грозы, впитывал дрожь чужой руки, но та вновь не карала — отпускала, а другая вжимала в рвано ходящую грудь. Тоору оглох, и вместо размеренной песни обрушившегося вместе с небом дождя слышал лишь беспокойный перестук сильного сердца. Он так и дошёл до комнаты, где коротали вечер свободные мальчишки, стискивая ворот кимоно, будто что-то оттуда может выпасть или сломаться. Мягкий свет фонарей и жаровней разогнал тени по углам, только возле Кейджи клубилось несколько длинных тёмных лент, исчезнувших, как только Тоору взмахнул попавшимся под руку веером. — Кейджи-чан! — Ойкава старательно спрятал злую ухмылку в рукаве. — Сенсей тебя заждался. Кейджи вздрогнул, в самом деле вздрогнул, едва заметно повёл плечами, всколыхнув яркое облако кимоно, но взгляд поднял настолько равнодушный, что пальцы невольно защёлкали чётками. — Паланкин уже прибыл, — Тоору соврал легко и непринуждённо, цепко вглядываясь в тающее бледной луной красивой лицо, но вновь не дождался ни единого проблеска неповиновения или злости, даже обиды или страха. Зароптали, тихо, но упорно, за спиной другие мальчишки. Тоору знал, для них Кейджи был терпеливым и надёжным семпаем, достойным уважения и почитания, и сдавленные всхлипы грозили перерасти в самый настоящий бунт. — Позвольте мне собрать свои вещи, господин, — Кейджи сложился в церемонный поклон, одним лишь взмахом изящных пальцев успокаивая кагэма. Тоору выкинул бы его из своего дома прямо так, без тёплой накидки и не менее тёплых прощаний, но лишь громко рассмеялся, пытаясь скрыть бьющую дрожь. Что-то случилось, что-то страшное, неотвратимое, жуткое, и оно явно не пройдёт мимо. В протиснувшемся в очередную щель ветре послышался вой, столь близкий и леденящий, что под рукой Кейджи лопнула струна так оберегаемого им сямисена. Не для того ли боги покинули грешную землю, чтобы подарить жалким людишкам возможность непоправимо ошибиться?***
Извечное небо, так долго вздыхающее над головой, всё же треснуло, растекаясь вязкой тушью, смазывая кусты и деревья в сплошную шевелящуюся массу. Звёзды потухли в один горестный вдох, огни далёких О-тама тоже погасли, поглощённые всё той же скорбной пучиной, разразившейся ледяным ливнем. Тяжёлые, словно наконечники стрел, капли впились в руки и лицо, не охлаждая дурной крови, лишь взводя туже клокочущую в груди ярость. Куроо улыбался, не видя, но чувствуя, как рассекает лицо провал оскаленного рта, и ветер, хлопающий мокрым хаори, захлопал так же хлёстко углами сколотых губ. — А я везде тебя ищу, — Бокуто расплылся в ответ улыбкой, только совсем другой — ясной, светлой, настолько, что её не смогла поглотить даже накатывающая волнами тьма. Куроо затрясло, залязгал в руке клинок, словно пытаясь отряхнуться, да только от крови так просто не отмыться, тем более, не врага, а друга, даже брата, роднее которого никого и нет. — Бо… — скатилось с языка горечью, будто весь рот хризантемами забит. — Я тебя… — Нет. Пойдём скорее! — Бокуто шагнул, всё так же улыбаясь, обрушился на плечи объятиями. Куроо согнуло пополам, пробежал, словно под самой кожей, тошнотворный комок, выплёскиваясь тягучей массой. — Куроо? Что-то случилось? — Бокуто заглянул в глаза, как ясный день настал, Куроо от этого выполоскало ещё раз, но даже как следует отплевавшись, он не стал чувствовать себя лучше. Куроо так и остался мерзким человечишкой, запятнавшим руки слишком глубоко, чтобы их мог очистить дождь или свет. Такие — предавшие — теперь только отсечь да сжечь, нет им прощения, как нет и самому Куроо успокоения, даже в вечных садах Токоё. — Котаро! — он шарил этими самыми руками вокруг себя, надеясь, что друг отшатнётся, разглядев в свете луны кровавые потёки, но тот сжал в ладони, поднимая. Как же он слеп! — яростно загудело в дурной голове. Как же он глуп! — завторило в чёрной продавленной дождём груди и Куроо натужно рассмеялся. Следом раздался клёкот поднявшихся ворон. — Я убил Некомата-сенсея, — он вытолкал наконец из саднящей глотки признание, — этими вот руками! Куроо смеялся снова, рассказывал, запинаясь и сбиваясь, как расползались под руками рёбра — тысячи рёбер, как бились вырванные почти заживо сердца — сотни сердец, как склизко хлюпала под ногами кровь — лужи крови; и тряс теми самыми руками, растопыривая замёрзшие пальцы, перед самым лицом друга, но Бокуто не отшатывался, не отворачивался, даже не хмурился, смотрел только набухшими тьмой глазами, словно ничего из сказанного Куроо не слышал или не понимал. — Пойдём, Куроо, — Бокуто вдруг встрепенулся, будто вспомнил нечто очень важное, легко поймал мельтешащую руку и сжал в своей — тёплой и чистой — ладони. — Нужно до рассвета уйти подальше в горы, — второй осторожно перехватил что-то под хаори. — Сбежать? Ты хочешь помочь мне, убийце, сбежать? — Куроо не мог поверить, даже не хотел, ведь это нечестно, несправедливо, так нельзя, так не по-самурайски, не по-дружески — обрекать Бокуто на предательство не просто господина — незыблемых принципов чести. — Нет, — Куроо шагнул назад, нога провалилась в ледяную воду и он вспомнил, что всё ещё без обуви. — Нет-нет-нет! Ты, Бокуто, никуда не идёшь. — Иду, — тот пожал плечами и ловко прихватил за талию, таща в нужную ему сторону. — И Кейджи идёт, — добавил, искоса мазнув теплом улыбки. — Кейджи? — Куроо запнулся и верно упал бы, если не надёжная рука друга. — Думаешь, он пойдёт с нами? — Да, — Бокуто небрежно кивнул, будто это вопрос давно решённый, и вообще удивительно, что Куроо об этом не знает. Дождь вдруг потеплел, растекаясь теперь ласковыми ручьями по иссечённым щекам, и Куроо показалось, что далёкие огни ворот внезапно вспыхнули ярче, рассекая тьму ощутимо горячим светом. Он невольно раскрыл ладонь, завороженно наблюдая за танцем золотых язычков на лепестках промокшей, но всё так же прекрасной хризантемы-оригами. Охнул сбоку Бокуто, клонясь в сторону, шумно заплескалась вода, стёкшаяся под ногами в безбрежную лужу. Куроо не успел, не успел подставить плечо тому, кто ближе, чем брат, нужнее, чем солнце, надёжнее, чем катана, лишь растерянно замер, не в силах отвести взгляда от вьющейся в потоке дождя алой нити вытекающей крови. Боги покинули эту землю, и Куроо осталось лишь завыть в вывернутую шею друга, настоящего, единственного, не отвернувшегося вопреки всему друга, а кто бы ещё стал так нежно баюкать под хаори нанесённую им рану?