白魚
В жизнь Некомата-сенсея жаркое лето ворвалось неожиданно, прямо тогда, сквозь пелену тяжёлых туч и душащей мороси, расцветая одуряющим красотой белым пионом. Даже кровавые подтёки и отпечатки чужих пальцев на нежном бутоне не портили очарование, а подсохшие лепестки губ неумолимо тянуло смять, чего не случалось с учителем уже много десятков сезонов. Теперь же в мягком свете восходящего солнца бледное лицо притягивало уставшие глаза ещё сильнее, слепя чистой незамутнённой красотой. Некомата-сенсей склонился совсем низко — дыхание мальчика, наконец, выровнялось и достигло той лёгкости, что взращивала надежду на излечение не только в сердце, но и разуме. — Тупые вояки, — презрительно вырвалось из пересохшего внезапно горла, — слепцы! Узловатые пальцы торопливо коснулись щеки — холодная, скользнули по шее, невольно задерживаясь над пожелтевшими следами чужой страсти, опустились ещё ниже, ощупывая подрагивающими подушечками тонкие косточки. Растушёванные временем засосы, отцветающие синяки на нестерпимо белой коже, словно поспешные мазки нерадивого ученика на совершенной каллиграфии, застилали взор праведным гневом. Ойкава Тоору глупец, раз позволил чужому огню так сильно опалить прекрасного мотылька, достойного истинного восхищения, да даже поклонения! Некомата-сенсей с трудом оторвался от желанного тела, выпрямил занывшую спину, упираясь слабой рукой в пол — в груди сдавило позабытой болью и недостатком воздуха. Кривясь, он подозвал слугу, поднялся тяжело и так же натужно вернулся в свой кабинет. Уверенными и лёгкими по-прежнему оставались лишь взмахи кистью или фишками сёги, но разве властно время над сердцем из плоти, возжелавшем обессмертить себя любовью? Дни больше не текли размеренно и вязко, как раньше, когда разбавлялись лишь журчанием водопада в саду, птичьими трелями над головой и шумным дыханием проигрывающих партию за партией учеников. Даже Куроо, самый способный и, пожалуй, самый близкий из всех, остался на границе памяти гулом камнепада, твёрдостью стали, запахом прибитой дождём крови — слишком далёким и чуждым, чтобы сдвинуть обыденный ход. Теперь же минуты и часы пробегали живительным ручьём, вспыхивали неурочными фейерверками, складывались в невероятно яркий узор прожитых дней. Даже молчание Кейджи наполняло Некомата-сенсея невиданной раньше силой жизни, а поднятый взгляд здоровым желанием. И он удерживал цепкими пальцами подбородок, вынуждая мальчишку смотреть в глаза, окунался сам в бездонные топи чужой души — сладкой, как и подрагивающие под увядшим от долгого воздержания ртом нежные лепестки губ. — Продолжай, — Некомата-сенсей нашёл в себе силы отстраниться. Сердце, придавленное вожделением, сжалось непозволительно резко, и он решил повременить до вечера, когда настойка женьшеня должна оказать укрепляющее действие на слишком дряхлое для его юной души тело. — Да, учитель, — Кейджи склонил лицо, такое же бледное, без единого намёка на ток горячей крови, над свитком и продолжил с прерванной строчки: — Белые мальки в водорослях; хочешь поймать — их и след простыл.* — К какому сезону относятся эти строки? — Некомата-сенсей потянулся вперёд, чтобы взять его ладонь в собственную морщинистую руку, но Кейджи спрятал пальцы в рукав нового, яснее летнего неба, кимоно. — Весна. Киго* — белые мальки, рыба-лапша. Его голос столь равнодушно резал истрёпанное сердце, что сенсей едва не задохнулся от боли, но всё же сумел скрыть слабость, закашлявшись чаем. Этот мальчик слишком волновал чужую кровь, оставаясь при этом прозрачно-чистым, как те самые весенние рыбки, и невозмутимым, словно замёрзшая озёрная гладь. — Хорошо, Кейджи-чан. Теперь пришло время принимать отвар и отдохнуть. А позже займёмся каллиграфией. — Да, господин. Некомата-сенсей дождался, пока за ним не закрылись створки, и лишь тогда позволил себе обмякнуть, отпуская дряблые мышцы и скопившиеся хрипы. Рука привычно нащупала чашку, но та уже давно опустела, лишь капля душистого чая смочила зудящие губы. Он устал, но усталость эта была не чета прошлой, безысходной, нет, теперь она ощущалась томлением размягчённого, выжатого страстью тела, и в каждой боли сквозило наслаждение, за которое не жалко и жизни. Приготовить окрепшими руками свежую порцию лекарства; выпоить, лично, жадно впитывая каждую каплю бесстыдно касающуюся прозрачной кожи вновь зоркими глазами; развязать непослушными пальцами пояс кимоно; стянуть гладкий шёлк, медленно, с замиранием сердца на самом краю пропасти, и ослепнуть, навек, от обнажившегося совершенства. Было ли что-то более волнительное и значительное в его прошлом беспросветном существовании? Нет, подобной чистоты не касался Некомата ни взглядом, ни телом, ни в снах под луной, ни в здравом уме под солнечным ликом. — Господин! — отголосок волнения свежим ветром тронул отозвавшиеся тут же струны души. — Ни о чём не беспокойся, Кейджи-чан, — Некомата-сенсей решительно накрыл сжатую в кулак кисть, невольно отмечая сухость собственной кожи. — Господин, скажите, когда я вернусь в чайный домик? — мальчик выдохнул слишком резко, и сенсей, укоризненно покачав головой, стукнул пальцами по соблазнительному рту — молчи! — Когда поправишься полностью и окрепнешь достаточно, чтобы обходится без присмотра, — Некомата-сенсей завидовал собственным пальцам, очерчивающим контуры мягких губ, но теперь не время, совсем не время, чтобы взять этот нежный бутон. — Разве тебе не нравится у меня, Кейджи-чан? Я ведь немного от тебя требую. — Некомата-сенсей слишком добр ко мне, — ответ едва слышным шепотом оказался слишком желанным, и время внезапно отступило от учителя, так же, как и разум, и дряхлость, и привычная тяжесть в груди, и прострелы в спине. Он взлетел на чужих крыльях прямо в распахнутую навстречу ослепительно яркую синь, нисколько не задумываясь о тяжести собственных желаний, ломающих нежный узор россыпью обязующих слов. И пусть недолог оказался тот сладостный полёт, а годы тут же придавили обратно сгорбленные плечи, глазам — живым и вновь познавшим краску — досталось впитывать румянец нежных щёк, поспешный ход груди, блеск влаги на губах, тушь погасших глаз. — Цветок пиона пришлось измерить веером моим, ** — сенсей прикрыл подрагивающими пальцами бездонную темень чужих зрачков, даже она не могла скрыть неприглядную правду, душащую животным страхом. Костлявая ладонь на плече — вот что видел Некомата-сенсей в опустевших глазах смятого мотылька.***
Затянувшийся назойливым гостем цую не смог смыть слои яркой синевы с извечного неба, а в тот день она казалась особенно чистой, глубокой, словно впервые явила себя взорам ничтожных людей. И изящные, будто вырезанные из китайского фарфора, облака, и раскатанное собственным жаром в нестерпимо блестящую лепёшку солнце не мешали наслаждаться великолепным видом, тем более, что от пруда с карпами сквозило приятной прохладой, а сидящий рядом Кейджи завороженно следил за едва мелькающими прозрачными стрекозами и почти улыбался. Изгиб напряжённых ранее губ был столь призрачен, невесом, что впору объяснить ослабшим зрением или мутной дымкой полуденного зноя, но Некомата-сенсей тщательно спрятал эту картинку в тайники памяти. Он отложил кисть — ровные ряды идеальных иероглифов, скрывающих в себе отчёт о состоянии кагэма, уже высохли под нежными прикосновениями южного ветра. Подобные записки для даймё он писал каждый день, если и преувеличивая тяжесть болезни, то лишь самую каплю, и лишь во благо самого мальчика. Уже десять дней промелькнули яркими крыльями воспоминаний, а желание не отпускало — усиливалось с каждым взглядом, прикосновением, принося мутным потоком странные мысли. «Пожалуй, Кейджи-чан ещё слишком слаб, чтобы вернуться к обязательствам перед Ойкавой», — дописал Некомата-сенсей привычно лёгким взмахом руки, прилип взглядом к красным от сока ягод губам и решительно вычеркнул нерешительное пожалуй. Но в тот же вечер, раскрашенный стрекотом цикад, свежестью ажурной тени, терпкостью сенчи и сладким ароматом пионов, в сёдзи постучался нежданный гость. Сенсей легко мог отказать во встрече любому, сославшись на слабость тела, занятость, да просто без причины, как и поступал все предыдущие дни, но прогнать даймё, выкроившего несколько минут справиться о состоянии ему же и принадлежавшего мальчишки, не позволял даже замутнённый страстью разум. Сенсей вышел один, нахмурился, заметив за спиной Иваизуми неуклюже отпивающего горячий чай самурая. Тот был знаком учителю лишь по рассказам Куроо, и одного этого было довольно, чтобы настороженно следить за большими, нервно сжимающими рукоять катаны руками, нелепыми, странно-жёлтыми и опасно-цепкими глазами и всей, горделиво-расправленной неуёмной силой, фигурой. — Прошу меня извинить, Некомата-сенсей, за столь поздний визит. — Вы так старательно заботитесь о всём Эдо, что это мне впору извиняться за столь ранний час своего сна. Они обменялись церемонными поклонами, Бокуто, на удивление, склонился много ниже, чем ожидал сенсей, не развеивая впрочем, а лишь укрепляя первое впечатление. — Как раны Куроо-куна? — Благодаря вашей волшебной мази и его кошачьей живучести уже встаёт и даже пробует тренироваться. Рвётся в дозор, а сам шипит от каждого движения. Не найдётся ли у вас, сенсей, сонного порошка? А то караулить устали. — Непременно. Я отсыплю вам самого лучшего, из личных запасов. О победе над грозным ёкаем шумит вся столица. Но нашли ли вы истинного виновника, Иваизуми-сан? — Нет. Кроме того случая, больше никаких происшествий. Город будто вымер — на озарённых солнцем улицах тишина и покой. — В том верно больше вашей заслуги, чем вины. По указанию сенсея вспыхнули яркие огни фонарей, разгоняя подступившую к самым ногам вязкую тьму, и неспешная беседа разрезала мягкий, податливый вечер остриём фактов, разлилась поверх мутными домыслами, обрушившись холодным водопадом ожидаемой просьбы. Кейджи скользнул в комнату безмолвной тенью, покорно застыл на коленях возле фусума и лишь по повелительному жесту приблизился к даймё. От резких движений, крутящих прекрасное лицо в мозолистых пальцах, в груди сенсея опасливо сжалось трещащее переизбытком крови сердце. Он перевёл дух, лишь когда Иваизуми отпустил мальчишку. — Кейджи-чан, принеси нам саке, — Некомата-сенсей расплылся в мягкой улыбке. — Нынешний вечер слишком прекрасен, чтобы отпустить его без воспоминаний. — Ваше мастерство врачевателя едва ли не затмевает искусство сёги-докоро, Некомата-сенсей. Прошу прощения за доставленные неудобства, Кейджи слишком долго отвлекает вас от насущных дел. — Не стоит беспокоиться, Иваизуми-сан. Забота о нём такая малость. — Прошу, сенсей, примите в благодарность скромную оплату бесценного труда. — Вопрос о вознаграждении решён с бохати, но я хотел бы обсудить с вами одно важное дело. — Если это касается его, — даймё едва заметно кивнул в сторону замершего Кейджи, — то вам стоит говорить с Ойкавой. — Не слишком ли много позволено опалённому мотыльку, даймё? — Пытаюсь быть достойным вас учеником. «Порой видимость открытой клетки привязывает певчую птицу сильнее пут» — разве не ваши слова, сенсей? — Не всё следует понимать буквально, Иваизуми-сама, — улыбка Некомата-сенсея дрогнула в попытке скрыть нарастающее раздражение, всё это время Кейджи разливал саке и теперь сидел слишком далеко от него и слишком близко к незваному гостю. Сенсей простил бы, многое простил — и идиотскую ухмылку Бокуто, и его неуклюжие попытки сидеть тихо, и даже тяжёлый плавящий взгляд, прилипший намертво к кагэма, да даже, может, и не заметил, если только едва вздёрнутый угол белесых губ Кейджи не резал острее катаны. Тот не поднимал взгляда, дышал легко, держал сейдза* ровно и смирно, но что-то другое, радостное, сквозило в бледном лице и едва заметной кривизне рта. Сейчас Кейджи был иной — ярче, живее, а оттого желаннее. Пульсирующая боль захлестнула грудь, лопатку, плечо, ударила в челюсть — до потемнения в глазах. Некомата-сенсей опёрся рукой, другой обмахнул вспыхнувшее лицо веером, направил привычным ритмом дыхания мысли в разумное русло — Кейджи лишь мотылёк из Ёсивара, а в Ёсивара значение имеют только деньги. И всё же, нагло не скрывающее счастья лицо Бокуто и вцепившиеся в рукав чужого кимоно тонкие пальцы мальчишки застилали дурной мутью и глаза, и душу. И сенсей решил окончательно: он не позволит Кейджи вернуться в грязную клетку — оставит здесь, пришпилив дорогими шелками к собственному одряхлевшему сердцу. Завтра же — улыбка расползлась по ссохшимся губам довольной ухмылкой — завтра он поедет к Ойкаве. Почти половину ночи, под присмотром совсем истощавшей луны, Некомата-сенсей просидел за старинными рецептами, смешивая порошки рога носорога, тигриного уса и корня женьшеня, * не чувствуя больше ни усталости, ни привычной тяжести в костях и мышцах. Мысленно он распланировал весь сезон, окунаясь в солёный воздух пляжей Камакуры, целебные воды источников Атами и благословенные виды Кии, и даже теперь, практически во сне, не мог сдержать радостной улыбки. Створки раскрылись с едва слышным шорохом, лунный огрызок высеребрил знакомую фигуру, позволяя тьме окутывать сильнее, плотнее, наступать на самое горло. Сенсей замер в восхищении, полностью уверенный в нереальности происходящего, ведь Кейджи сам развязал пояс, позволил соскользнуть расцвеченному рыжими всполохами астр кимоно, склонился к самому лицу, поя собственным дыханием, словно живительной амброзией. Юное тело выгнулось, прижалось, пригвождая нестерпимым желанием, губы требовательно коснулись пересохшего рта, но лишь на миг, распаляя до мучительной боли. — Пожалуйста, позвольте мне вернуться в чайный домик, господин, — в провалах глаз ни дна, ни света, но Некомата-сенсей был готов тонуть в них хоть миг, хоть век, хоть тысячи перерождений, и без сожалений вырвал из самого нутра нужный ответ. Вспугнутыми зыбью юркими мальками рассыпались по углам белесые тени, подёрнули душащей дымкой мягкий свет фонарей, вычернили вытопленный летним жаром небесный серп, размазали в вязком воздухе прерывистые хрипы и стоны. У времени больше не осталось власти над сердцем из плоти, возжелавшим обессмертить себя любовью.