晴天
Обнажённое небо манило свободой. Даже сквозь толстые решётки ясная синь, едва прикрытая невесомыми перьями облаков, казалась слишком близкой, досягаемой, будто можно взять и дотронуться кончиками пальцев. И Кейджи тянулся к раскрывшейся настежь выси всем телом, вкладывая в своё стремление столько сил, что Тоору на миг стало завидно. Он так не умел, уже не умел — Тоору однажды впечатался в клетку всем сердцем, и те саднящие раны заросли рубцами слишком неровно и глубоко, чтобы верить ещё хоть во что-то, кроме ежеминутных желаний. — Кейджи-чан! Тот обернулся излишне поспешно, будто делал что-то странное или неприличное, одёрнул на ходу улыбку — Тоору тряхнуло злостью. — Собирайся на прогулку! И так зря рис столько дней проедал! Кейджи молча подхватил полы кимоно. Из тёмных глаз, припорошённых солнечными бликами, вдруг мазнуло цую — беспросветным, безжалостным, в своём праве. Тоору невольно подобрался, отгородился привычной улыбкой. Не удержался — капнул сладким ядом небрежных слов: — Не стоило тебе от старика возвращаться — из клиентов только двое убогих самураев, остальные и носа не показывают. Одни убытки от тебя, Кейджи-чан. — Вы так соскучились по даймё? — Ещё чего! — бохати презрительно фыркнул. — Собирайся! Да побыстрее! А то продам сенсею! Он довольно рассмеялся над дрогнувшей губой кагэма, за стуком створок устало сгорбился, закашлявшись горькой слюной. Иваизуми не приходил в чайный домик с той самой ночи, как увёз бездыханного мальчишку к Некомата-сенсею. Тоору изо всех сил радовался такой видимости свободы, вот только отчего-то вглядывался воспалёнными глазами в размазанную тушью темень до самых петухов. Широкая Нако-но тё бурлила раскрашенным людским потоком — императорский пикник и здесь отразился празднеством, пусть и криво искажённым. Неспешно шествовали гейши высоких рангов, окружённые стайками майко и слуг; толпились возле решёток юдзё, бессильно взмахивая широкими рукавами, будто подрезанными крыльями; степенно прохаживались аристократы, показывая разряженным жёнам знаменитый квартал Ёсивара во всей его неприглядной красоте. Тоору Ойкава восходил над всей суматохой начищенным до блеска полуденным солнцем, разя небрежностью улыбки, роскошью платья и нескромностью поведения. Он чувствовал кожей каждый злобный взгляд, завистливый вздох или грязное слово, втягивал с каким-то безумным наслаждением тяжёлый вязкий воздух, впитывал презрительные гримасы и ухмылки вожделения. Тоору купался во всеобщем внимании, словно в нагретом песке, вздрагивая лишь глубоко внутри от зудящих ссадин и царапин, покрывающих выбеленное сердце новым узором. Он мило улыбнулся Аяко-сан, признанной в нынешнем сезоне самой прекрасной из цветов, чуть прогнул спину перед проплывшим в носилках почтенным судьёй, коротко кивнул знакомому кагэма из тя-я, оставшегося в прошлом, попутно ослепил не один десяток возможных клиентов — прогулка определённо удалась. И Тоору совсем уж собрался возвращаться — Акира за спиной стал вздыхать слишком часто и громко — как дрогнул веер в повлажневшей ладони. Среди блестящей мути застывшего воздуха знакомое нахмуренное лицо — Иваизуми. Сердит, как хозяин гор. Бохати выпрямился до хруста — рядом с даймё незнакомый мужчина с благородной осанкой и три напудренные девицы, будто бы одного его, Тоору, мало. — Кейджи-чан! — тот едва слышно придвинулся ближе. — Принеси мне данго! — Тоору махнул скрытой в рукаве ладонью в сторону манящего запахом лотка. — Господин хочет передать что-то Иваизуми-сама? — равнодушно уточнил Кейджи, выходя из-под зонта под палящие лучи и взгляды. — Я просто хочу данго! — вспыхнул Тоору, отворачиваясь от мозолящей глаза знакомой фигуры, непоколебимо стоящей на противоположной стороне улицы рядом со злополучной лавкой. Размытое дождями извечное небо резко накрыло сознание мутной синевой, придавило грудь десятком сё.* Взгляд прилип к смазанным, будто растёртым кистью, движениям Кейджи. Тот двигался изящно и неспешно: наклонился к подозвавшему даймё то ли в поклоне, то ли вслушиваясь; протянул свой веер одной из девушек, совсем юной, наверно, возраста майко; обернулся, пронзая жёстким взглядом, и тут же склонился вновь, благодаря. Плечи невольно дёрнулись, холодный липкий пот заструился вдоль позвонков, пробивая русло до самой кости, пульс ударил в иссохшее горло частой дробью. Иваизуми улыбался Кейджи. Тоору отступил, оступился, опасливо накренился мир перед слезящимися глазами, но чья-то рука грубо схватила под локоть, совсем рядом раздался хриплый голос — пёс. — Господин велит вам подойти. Тоору в ответ лишь рассмеялся, рассыпая жемчугом горечь и гордость — вскинулся ослепительной улыбкой. Кётани что-то там ещё рычал за выпрямленной спиной, но Тоору уже шествовал, озаряя скудные жизни окружающих красотой и величием — мимо, дальше, не оборачиваясь. Кейджи догнал уже в конце улицы, но сбившееся дыхание и повлажневшие пряди не могли успокоить огонь, взвившийся с новой силой, и Тоору ударил наотмашь по белой щеке. Красный след ладони на смятом лепестке врезался лязгом захлопнувшейся клетки. Извечное небо, задыхаясь, забилось в горле горькой росой.***
У Куроо глаза резало от счастливого лица друга, светящего ярче размазанного собственным жаром солнца. Бокуто, казалось, взлетал в мельтешении рук, ног, лезвий клинков и слов. Последние смывали буйным потоком радости каждого, кто опрометчиво подходил слишком близко к неугомонному капитану третьего отряда. Досталось с излишком даже новичкам из Карасуно, отряхивающимся теперь от горячей пыли, в которую Бокуто с разбегу окунул дружескими хлопками по спинам. Куроо рассмеялся, комкая в ладони записку бохати: Кейджи вернулся в чайный домик, до выплаты жалованья оставалось больше десятка дней. — Куроо! Ты бы видел, какой Кейджи красивый! Только белый совсем, надо ему полезное что-нибудь принести! Может, данго? — Бокуто-сан, данго не обладает целебными свойствами, — наставительно донеслось из-за спины — Яку не преминул блеснуть собственным опытом врачевания. — Да? — удивлённо распахнул глаза Бокуто. — А Куроо помогло… — Лучшее средство от малокровия — икра морского ежа. Только непременно с Хоккайдо…* Куроо расплылся в широкой улыбке и тихо отступил к сёдзи — теперь друг из увлекательного спора нескоро вынырнет, а значит можно спокойно улизнуть. Насмешливо распахнутое небо рухнуло на плечи каменным хаори. По торговому кварталу Куроо продвигался неспешно: останавливался перед лавками, небрежно крутя в мозолистых пальцах ненужные ему гребни, трубки, веера; поддевал острым словом лоточников, жадно впитывая манящие запахи якитори и якисобы, роняя слюну над такояки и данго; пока не нащупал в мельтешении толпы нужных ему людей — угрюмых, опутанных невидимой обычным горожанам тенью. Куроо растянул ухмылку до трещин в сухих губах и, чуть пошатываясь, побрёл на ближайшего бакуто.* Повлажневшие пальцы ещё привычно хватались за рукоять, но Куроо вновь и вновь напоминал себе, что он просто проигравшийся до вакидзаси* ронин, а совсем не капитан одного из отрядов даймё. Ханафуду* в запорошённых тушью алчных зрачках новых знакомых манил лёгким заработком. Извечное небо из беспечной режущей слезами сини сгустилось в равнодушно-вязкое полотно, растрескавшееся возле самого края сочно-жёлтым и приглушённо-красным, будто неровно пропитанное тёмной кровью и солнечным соком. Куроо извернулся в последний момент из цепких объятий недовольных такой удачей новичка игроков, и теперь стоял на берегу реки, невольно отряхиваясь от прилипшей к коже несмываемой грязи, отфыркиваясь от запаха палёной шерсти, убеждая бесстыжие глаза, что те и вовсе ничего не видели. Куроо клялся подёрнутым рябью осколком солнца, что это в последний раз. Пальцы левой руки самовольно перекрестились — однажды он понесёт своё наказание со всем смирением и в одиночку. — Куроо! Брат! — Бокуто окликнул с самого края горизонта, размахивая руками, полными каких-то свёртков. Небо над головой Куроо светлело с каждым вдохом, каждый вдох давался легче с каждым шагом, приближающим к другу, каждый шаг покрывал большее расстояние, переходя в бег. — Смотри сколько всего вкусного для Кейджи! Мне Яку выбирать помогал, а ты где пропадал, Куроо? — жёлтые глаза согревали не хуже пропавшего за чертой солнца, да даже лучше. Рядом с Бокуто к Куроо никакая тень не прилипала, и нависшее за плечами грязное подобие неба раскололось, осыпалось жирным пеплом чужих погребальных костров. Куроо зарекался, что играл в ханафуду в последний раз, собственным солнцем. Кейджи оказался не просто белым — прозрачным, у Куроо внутри что-то лопнуло, впиваясь множеством острых краёв в самое мясо, раздирая нутро бессилием отказаться от собственных желаний. Как же он хотел дотронуться, хоть кончиками пальцев, до бледной щеки или запястья, погладить мягкие волосы и шёлковую кожу, вдохнуть сладость хриплого дыхания, впитать влажный блеск губ и темень глаз, но ведь не сдержится — сожмёт, вопьётся, придавит тяжестью собственного тела и кармы. И Куроо одёргивал и себя, и настойчиво придвигающегося к кагэма друга, кивая на запавшие глазницы с подступившими вплотную синими тенями, на проступающие по тонкой шее узоры вен, на подрагивающие ресницы и стиснутые пальцы. Бокуто сникал, жалостливо вздыхал и тут же с прежним усердием вталкивал в чужой рот принесённые подарки. Кейджи таял в свете фонарей, словно юки-онна.* У Куроо горло свело от боли, губы — от нахальной ухмылки. — Вы можете заключить договор с другим кагэма.* Куроо вздрогнул — тихий голос Кейджи раскатился гулом по потемневшей вдруг комнате. Бокуто вскинулся, нахохлился, открыл рот, но, видимо, так и не найдя ответа, лишь настороженно уставился на друга. — Пожалуйста, не заставляйте себя приходить из жалости. Это очень обидно, — в углах заметались плотные тени, беспокойно взметнулись огоньки фонарей, словно поддерживая невидимый заслон. — Кейджи? — Бокуто растерянно завертел головой и, недолго думая, одним движением перешагнул всё ненужное — слова, терзания, муки совести и татами — укутал в крепкие объятия дрожащего мальчишку. Куроо сорвался следом — насадился без сожаления мятущимся сердцем на острия позвонков, ткнулся в тёплую макушку носом, дурея от ставшего родным запаха пиона. Они провались в разверзнувшееся под ногами мягкое небо сплетённым клубком уставших тел и душ до самой рассветной полосы. Такой безмятежной ту ночь неразвязанных поясов Куроо и запомнил.****
Для Иваизуми летнее небо обернулось выжигающим отражением ослепительной улыбки. Такой же ясной, несмываемой ни цую, ни истекшими сезонами, и так же недосягаемой. Ему Тоору так небрежно-свободно, как сегодня под жадными взглядами толпы, не улыбался. И истрёпанное холодными ветрами сердце дёрнулось в горькой обиде, хоть Иваизуми и убеждал себя, что не ждёт от Тоору любви, лишь преданности, покорности, подчинения. И он вернулся получить, хотя, вернее, взять, необещанное, но своё по праву, когда колотушки пробили полночь. Тоору встретил разряженным в шелка, закрутил ворохом излишних подробностей и сладких слов. — Тоору, — Иваизуми прижал к перегородке, впиваясь горячим дыханием в приоткрытые губы, — ты нарочно выставил меня дураком. — Ива-чан, да я просто не расслышал, там очень шумно было, все восхищались моим вкусом и красотой. Разве ты не заметил? — тот резанул невинной улыбкой под самые рёбра. — Когда в следующий раз не расслышишь, украсишь лоб моим именем! Или щеку! Слушайся меня, Тоору! — даймё уже не кричал — рычал, стискивая пальцами чужие плечи до треска в костяшках. — Ива-чан, я не дурак, я всё понял, но разве могу обещать? Вдруг у меня ухо заболит или пёс твой приказы перепутает? Неурочный шорох раздался где-то сбоку, и Иваизуми невольно развернулся, привычно закрывая собой смеющегося Тоору. Мальчишка со странно светлыми волосами испуганно замер в проёме, едва удерживая в подрагивающих руках поднос с едой. Иваизуми довольно осклабился, небрежно огладил щеку и шею — тот побледнел и перестал дышать. — Кётани знаешь? — собственный голос резанул хрипом до мурашек. Шигеру, даймё припомнил имя мотылька, кивнул. — Передай ему, что я велел хорошенько тобой насладиться. — Иваизуми! — Тоору выступил вперёд, сжал упрямо губы, потом с усилием растянул в подобие улыбки. — Не надо. Я буду слушаться. Иваизуми коротко кивнул в сторону расстеленного футона. Теперь он хотел лишь одного — упиться собственным именем из этих лживых губ. — Убеди меня. Тоору вытолкал мальчишку вон, обернулся уже с привычным сиянием. Скользнул вниз, на колени, завозился с поясом, но даже так казался непокорным, насмешливым и невыносимо желанным. Иваизуми с размаху двинул кулаком по неповинной стене — тонко задрожали фарфоровые вазы на полке, Тоору даже не вздрогнул, прижался мягкими губами к напряжённому члену, мучительно медленно повёл языком по стволу. У Иваизуми помутилось всё — перед глазами, в опустевшей гулкой голове — и пальцы сжались на беззащитном горле, вздёргивая несопротивляющееся тело, опрокидывая прямо на татами. Иваизуми взял своё жёстко, вглядываясь в подрагивающие беспросветные зрачки, вырывая крики из ссохшихся без поцелуев губ, клеймя отпечатками зубов и пальцев шею и запястья, выжигая — набивая поверх шрамов своё имя. — Слушайся меня, Тоору, просто слушайся, — хриплый шёпот отражался от углов и стен, падал тяжёлыми каплями пота, срывался стонами. В ответ — трещина неровной улыбки. Хаджиме хотелось её зацеловывать до скребущего горло чужого смеха. Но он ушёл, оставив смятого любовника согреваться под робкими лучами восходящего солнца. Извечное небо встретило обнажённой чистотой, проливающейся через край горизонта к самым ногам. Иваизуми замер на один лишь вдох — наступил с размаху в дрогнувшую зыбью отражённую в луже высь. Пахнуло гарью и спёкшейся кровью. Хотелось вернуться. ____________________________________________ Сей тен — 晴天 — чистое, безоблачное небо Сё — единица измерения риса и саке, ≈ 1,8039 литра Икра морского ежа — одно из самых дорогих и действенных средств в древней японской медицине: полагают, что она выводит из организма все токсины, в т.ч. радионуклиды. Говорят, что, если есть ее в течение недели, кровь полностью обновляется. Считается, чем холоднее вода, где он добыт, тем лучше (потому Хоккайдо). О Ёсивара - женщины (обычно жёны аристократов) приходили в квартал со своими мужьями после пикников или прогулок просто поглазеть. Существовали специальные чайные домики, где продавали билеты на вход.