七夕
Если бы Куроо знал заранее, увесил все стебли бамбука в Эдо тандзаку* с одним-единственным словом, но и тогда, верно, ничего не изменилось, и облик Кейджи всё равно растаял в праздничном гомоне призрачной дымкой. Лишь нестерпимо нежное ощущение лепестка пиона на губах осталось доказательством, что всё случилось наяву и действительно с ним, разъедая теперь терпкой болью, но Куроо не променял бы то робкое касание и на тысячи жадных поцелуев. А ведь пионы давно отцвели, осыпались подвявшими от палящих ласк солнца лепестками, устлав землю нежным покровом, ступать по которому было страшно, но Куроо давил их тяжестью тела, впитывая самой кожей ставший волнительным запах. За минувшие дни рана от колдовства монаха совсем затянулась, не оставив даже рубца, и лишь тонкий, слишком светлый участок кожи и зудящая боль в редкий, особо сырой, день напоминала о той странной, едва не ставшей последней, ночи. В то злополучное утро — седьмого дня седьмого лунного месяца — место ниже спины горело огнём, будто только вчера кудзи-кири прилетело. Куроо думал ведь, что не к добру, но ноги сами вели по привычному пути на окраину столицы, где в грязной тесной лачуге ханафуда застилала и уставшие глаза, и явно покосившийся разум. Каждый мутный рассвет после он обещал не ходить, но каждый вечер без — ставшего воздухом тепла Кейджи — срывался по холодной росе вновь. Куроо остановился на том же берегу затянутой серым вязким туманом реки, где Бокуто одним лишь присутствием расчищал для него небо. Глубокий медленный вдох и резкий выдох, ещё и ещё раз, разрывая дымку выжженным воздухом, пока не унялась постыдная дрожь в коленях и не прояснилась голова. Во влажных пальцах слиплись монетки: много-много — шершавых, заляпанных кровью, потом и грязью монеток, оседающих склизким комком в горле. На осторожные шаги позади привычная стойка: пока ещё кажущаяся расслабленной поза, лишь пальцы уверенно легли на рукоять, едва не срастаясь с отполированным металлом. — Куроо-сан! Куроо дёрнулся, но резкий голос оказался слишком знаком, чтобы обнажить клинок без предупреждения, и он медленно повернулся, натягивая трещащую улыбку на искусанные губы. — Хайба-кун! Не рановато ли для прогулок? — Вы же гуляете, — упрямый взгляд в упор, слишком прямой, чтобы опасаться удара в спину, не оставил сомнений — полукровка знает, куда и зачем он ходит по ночам. — И? — Куроо старался не думать, кому из них боги дозволят не остаться в этой траве, но ставший редким пульс, отзывавшийся в катане едва заметной дрожью, не вызывал сомнений в собственной победе. — Куроо-сан, вы пойдёте сегодня вечером на фестиваль? Сонное солнце застило глаза неожиданно ярким светом. — У меня были другие планы, — Куроо чётко видел указанный выход, вот только не понимал причин, и тугой комок внутри живота закручивался новым витком тревоги. — Вы пойдёте сегодня вечером на фестиваль, Куроо-сан, — Лев выпрямился всем своим нелепо длинным телом, нависая тяжестью обещаний, — обязательно пойдёте, — голос схлопнулся до едва различимого, угрожающего шёпота, — с Кенмой-куном! Куроо махал катаной до судорог в руках, выхаркивая злость и бессилие склизкими сгустками мокроты, поваленная трава и ветки кустов взывали смятыми стеблями, грязно-зелёная жижа с чавканьем заглатывала ноги, пока круг солнца не ударил в спину жаром. Впервые мысли хотелось выдернуть из головы и раздавить, но разве достанешь то, чего вроде и нет, и Куроо просто рычал вслед долговязой, нахохленной фигуре, кляня только себя самого. Вымокшие таби отрывались вместе с кожей, невозможность коснуться Кейджи гнездилась в душе зловонной гнилью. Озарённый теплом город расплывался жёлто-розовой дымкой, лишь дома, рассекая тёмными провалами улицы, выпячивались непоколебимыми преградами, заставляя Куроо отступать в сторону, всё остальное расступалось перед ним, столь явно разило впаянной в сталь кровью. Казармы встретили неурочными для раннего часа гомоном и суетой, взмыленный Бокуто прокричал в самое ухо: — Трое, брат, понимаешь, сразу трое! И тут же умчался со своим отрядом в просыпающуюся столицу. Сорочий мост рассыпался клёкотом приказов и гулом собственных шагов по замершим в страхе городским кварталам. Уже вечером, когда верхушки деревьев вновь обагрились лучами уставшего солнца, отряд Куроо вернулся — вымотанный жарой, пропитанный солью и пылью до самых костей, без каких-либо зацепок или вестей. Общий сбор у даймё горбил обречённостью даже самые гордые спины. — Ни одному из нас не удалось выяснить ни имён, ни происхождения найденных трупов, — Мацукава, капитан первого отряда, поёжился под тяжестью взгляда даймё, но с места не сдвинулся, прикрывая спиной сильно потрёпанного недовольными горожанами друга. — Танака-кун чувствует вмешательство другой силы, — Савамура удачно оттянул на себя внимание, но внезапно замолчал, будто подбирая слова. — Эта сила не злая, она не настроена против людей, — Сугавара привычно пришёл на помощь своему господину, отражая убийственный взгляд Иваизуми кажущейся искренней улыбкой. — Вы утверждаете, что эта тварь случайно выжрала сердца у двух десятков мужчин? — Не случайно, но и не из желания убить. Скорее, по необходимости. — По необходимости? Какая может быть необходимость? — Как у любого из нас: жажда, голод, желание выжить? — Кто-то или что-то жрёт жителей, находящихся под моей защитой, — даймё не повышал голоса, но леденящей дрожью пробрало даже неунывающего Бокуто, — и этого достаточно, чтобы умереть долго, мучительно и не единожды. Первый и третий отряды в дозор, второй на фестиваль — всех подозрительных хватать, сопротивляющихся — убивать. Если у кого и были возражения, то явно испарились в трещащем от напряжения воздухе, Куроо даже успел вовремя выдернуть раскрывшего рот в обиженной мине друга из-под щёлкнувших челюстей Кётани. Только добровольно-принудительного дополнительного задания им сейчас и не хватало. С заходом солнца столица забыла о страхе — расцвела трепещущими сердцами-огоньками тысяч бумажных фонариков, развешанных вдоль улиц и возле храмов, разбавивших душную ночь жёлтым светом до приятного сумрака. Нежный треск цикад слился с соблазнительным шкворчанием мяса на жаровнях, пропитывая город жаждой веселья, и противиться общему радостному настроению становилось всё труднее, а взгляд невольно устремлялся вверх, туда, где в разглаженной туши увязли слепящие чистотой осколки душ. Нетающим снегом сверкнула звёздная река, но яркость Веги и Альтаира дарила надежду на неизбежность встречи каждому, чья рука не могла дотянуться до родного тепла. Куроо повезло — ждать долго не пришлось. Кейджи, словно дорогой фарфор — тонкий, изящный, белый-белый — звенел среди толпы покорной красотой, и так же, как положено ценной вещи, принадлежал нынче тому, кто цену эту знал. Куроо улыбнулся, жалко, словно побитая собака или паршивый кот, — на бледном лице Кейджи ни тени волнения, ни дрожи в ресницах, лишь короткий поклон и равнодушно-вежливый взгляд. Куроо не помнил, что отвечал Некомата-сенсею, цветущий вид которого резал глаза горьким дымом, бедро под тонкой тканью и вовсе горело от прижатого людским потоком Кенмы. В запястье размеренно тукало болью, с каждым дающимся с трудом вдохом всё чаще и ощутимее, пока в резко поднятых тутовых глазах не мелькнул росчерк звёздного хвоста. Куроо сморгнул — пригрезилось, но на тонкой губе ряд ровных вмятин, словно от зубов — Кейджи злится? — Пойдёмте, семпай. Нас ждут, — тихий голос Кенмы раздался сбоку, совсем рядом. Куроо тут же вскинулся, но яркое кимоно Кейджи мелькнуло уже возле садка с золотыми рыбками, тяжёлой тенью над ним навис необыкновенно оживлённый Некомата-сенсей. Куроо дёрнулся в ту же сторону — не пускает: пальцы Кенмы, крепко вцепившиеся в его рукав, дрожали побелевшими костяшками. Млечным путём заметались перед глазами сотни ярких фонариков, под ногами тысячи маленьких светлячков, разводя, словно в легенде, на веки вечные выдолбленные до крови линии жизни. Но Куроо на милость богов или хвостатых сорок не рассчитывал, у него под рукой лишь растрёпанные воронята, и те сгодятся. Разрезать ночь заливистым смехом, азартным спором увлечь в незатейливую схватку влажных пальцев и рваных сачков — в поддевании чужих страхов и желаний капитану второго отряда нет равных во всём войске. Устоявший в стороне Цукишима не успел проглотить и трёх шариков такояки, как яркий румянец раскрасил щёки мальчишек, руки Кенмы оказались заняты пойманными рыбками, а он сам затянут в омут искрящегося веселья. Куроо облизал пересохшую губу и незаметно слился с подступившей тенью. Влажная мягкая ночь укутала от ненужных глаз, звёзды придвинулись совсем близко, сбившись в сочный рой небесных ос над нужной макушкой, и Куроо больше не думал. Он схватил Кейджи сзади, утянул в спасительную тьму, сжал крепко, утыкаясь в мягкие волосы, боясь даже выдохнуть — вдруг развеется осыпавшимися лепестками, стает, испарится? Ему бы хоть минуту, хоть три удара сердца в стянутую грудь, хоть слово, одно лишь! — Не отпущу! — Куроо-сан, мне нужно идти. — Не отпущу! — Прошу вас, Куроо-сан, меня будут искать. Руки не расцеплялись — рвались, по живому, сдирая кожу, до самого мяса, слипаясь тут же глубоким швом, но Куроо старался — резанул выщербленной болью улыбкой. Кейджи хлёстко выдохнул, прижался сухими губами, словно прижёг, и тут же отпрянул, побежал к виднеющимся совсем близко ярким фонарям. Уже на границе света Куроо видел, как подскочил к нему Некомата-сенсей, грузно задышал в самое лицо, явно ругая. Бесстыжий ветер ударил по лицу колкой пылью и тихими словами «шнурок гэта порвался», а Куроо замер, боясь потерять то касание, прилипшее к губам нежным лепестком с одуряющим запахом пиона. Он вернулся, пошатываясь от пьянящего счастья, и даже настороженный взгляд Льва не мог содрать оскаленной улыбки. Куроо подошёл вплотную к сгрудившимся возле лотка с данго соратникам и протянул вновь увядшему Кенме блестящее от сладкого сиропа запечённое яблоко. — Это мне? — блёклые губы шевелились беззвучно, но Куроо было довольно и того — он знал, Кенма любит такое, Кенма рад: сквозь сомкнутый кокон равнодушия пробивались тонкие, едва заметные лучики живого тепла — чуть растянутые губы, жёлтый отблеск на дне глаз, нервно сжатые пальцы. — Конечно тебе, малыш, ешь давай, пока осы не налетели! — и, подмигнув ошарашенному Льву, капитан небрежно приобнял парнишку за плечо, уводя вглубь манящей сумраком аллеи. Ярко-красные от сока губы Кенмы блестели ярче звёзд, истекали жаждой поцелуев, но Куроо не видел — не хотел видеть.***
Иваизуми не верил в Танабату очень давно, наверно, даже никогда — не писал желаний ни на бумаге, ни в сердце. И теперь шумное яркое празднество не вызывало ничего, кроме раздражения и усиления тревоги. Тоору, как любой обитатель Ёсивара, наверное, верил. Наверное, потому что во дворе стояли ветки бамбука, увешанные разноцветными тандзаку. Иваизуми совсем не собирался подглядывать в чужие души, но шелест бумажных лент завораживал, и он решительно поймал рукой так и норовящий ускользнуть листок. — Ива-чан, тоже хочешь загадать желание? — Тоору подошёл не скрываясь, обвил руками шею, прижимаясь подрагивающим телом к спине — Иваизуми позволил ветру вырвать из пальцев кроваво-закатную тандзаку. — Что-то ты сегодня ласковый? — двойной перестук сердец отозвался тёплой волной, прокатившейся разрушительным желанием до самых пяток. — Я соскучился, Ива-чан! Иваизуми никогда не верил, но слова Тоору всегда ложились так гладко в мельчайшие трещины и сколы души, что отказаться от них не хватало сил. Чужое дыхание мазнуло шею огнём, мягкие губы впились иголками, пробивая насквозь каждый позвонок, сшивая грубыми стежками расползающуюся кожу. Иваизуми в очередной раз пропал, утонул в предвкушении сладостного удовольствия. Лихорадочно взметнулись плотные тени, ломаясь в углах плавящейся от жара сплетённых тел комнаты, задрожал стонами и криками душный, пропитанный потом и мускусом воздух. Дыхание мотыльков — яд, отрава, питающая сердце напрасной надеждой. Иваизуми знает лекарство и знает исход, но разве это повод отказаться? Падать вдвоём в марево желаний так же необходимо, как и делать вдох. Иваизуми не просыпался бы — от требовательных ласк и судорог удовлетворения, не отрывался от ненасытных губ и нежных рук, не отпускал ни сердца, ни ладони, ни звонкого смеха. Но он не удержался бы на своём месте так долго, если следовал лишь желаниям. — Тоору! Ты должен кое-что сделать для меня, — Иваизуми заранее сжал длинные пряди чужих волос, удерживая раздражённо дёрнувшуюся голову. — Тебе не понравилось, Ива-чан? — Тоору обиженно поджал губы и попытался выпутаться из объятий — тщетно, от даймё так просто не вырваться. — У меня три новых трупа. Я хочу, чтобы ты на них посмотрел, не окажутся ли клиентами твоего чайного домика. — Я не пойду! — красивое лицо исказилось злостью до неузнаваемости. — Пойдёшь. Иваизуми позволил Тоору вывернуться и насесть сверху. Тот двинул кулаком в грудь, разочарованно зашипел, дуя на руку под хохот даймё. Длинные пальцы неожиданно сильно сжались на мускулистой шее, и Иваизуми подавился своим смехом. Жёлтый свет фонаря схлопнулся в пульсирующую точку, та распалась белесыми кругами; собственные — узловатые и шершавые — пальцы царапнули по простыням и привычным движением ринулись к солнечному сплетению и чужой шее. Он остановился, едва коснувшись горячей кожи — руки безвольно обмякли. В глазах Тоору мелькнуло удивление, следом заметался ошмётками пепла страх. Иваизуми был согласен и задохнуться, но Тоору разжал побелевшие пальцы и рухнул на футон, вздрагивая всем телом. Иваизуми навалился сверху, судорожно припал к мокрым солёным губам, проваливаясь в мутящий туман. В паху сдавило горячей кровью, в горле заскребло сухим языком — пить бы, напиться, только вода здесь не поможет. — Тоору… — под рёбрами заколыхалась острыми крыльями целая стая тонких вычерненных мотыльков, но только одному суждено утолить эту страшную жажду — жажду любви. — Ива-чан… однажды я убью тебя, — голос Тоору треснул настолько, что больше не резал. — Я знаю, Тоору, знаю, — Иваизуми накрыл его веки долгим поцелуем. Это тоже уже не больно. Больно, невыносимо ломко, другое — пусто, до самого костяного дна ни проблеска, ни смысла, в Тоору пусто, бесцветно, безразлично: глаза тусклым жемчугом, губы — остывшим воском, тело — податливой куклой. Иваизуми в исступлении вгрызался в единственное, что ещё задевало по живому — выжженный однажды пульс толкался с тем отчаянием, что удерживает на самом краю вопреки рассудку. Чужое имя, сорванное криком с истерзанных губ, затянулось на горле туже пальцев.***
Шигеру не спалось — мерцающие звёзды казались слишком близкими и жгли глаза непрошенными слезами. Да и шорохи одежды, а то и громкие стоны, из комнат хозяина сбивали сон не хуже петушиного крика. Даймё здесь, а значит где-то под окнами бродит и пёс. Шигеру нырнул в тёплое чрево скомканных простыней и зажал уши руками — странные мысли никуда не делись. Он вышел наружу просто взглянуть на встречу Ткачихи и Пастуха да и вырядился в новое кимоно, подаренное накануне бодрым — даже излишне для своего возраста — гостем, лишь ради Танабаты. И теперь смотрел сквозь громоздкую решётку на напряжённое сумрачное лицо совсем не радостно — так разглядывают приблудшего пса: сильного, опасного, явно кусачего, но всё же привлекающего внимание. — Господин желает развлечься? Кётани дёрнулся, словно от боли, и презрительно оскалился. Шигеру же довольно рассмеялся, даже не прикрываясь рукавом — щёки самурая вспыхнули то ли от смущения, то ли от тусклого света фонаря над верандой. — Будешь? — кагэма протянул сквозь решётку раскуренную трубку, Кётани с недоверием взглянул на блестящий после чужих губ край и неожиданно для себя согласился — рот ошпарило впитанным в дерево теплом другого тела. Потянуло сквозь набирающую силу предрасветную свежесть жжёным табаком, завозилась в груди неловкая радость, пахнуло уютным молчанием. От слишком близкого обжигающего дыхания у Шигеру задрожали пальцы — дотронуться бы, но решётка стоит на страже твёрже камня, чётко разграничивая, указывая каждому определённое судьбой место. Мотыльку вечно в клетке биться, псу — с другой стороны чужое добро сторожить.***
Звёзды спутались светом в извечном небе, укрывая размолотым в пыль сиянием вечно влюблённых, вечно разделённых Орихимэ и Хикобоси, те в последнем порыве сомкнули объятия, не страшась ни гибельной рассветной полосы, ни сезонов бесцветного одиночества. Что им, небесным жителям, до ничтожных людишек, тратящих драгоценное время и тепло в бесполезных метаниях и сомнениях — лишь ветра касание исписанных изнанкой души разноцветных бумажек.どうぞ置いていかないで。 お願いだから死なないで。 私を聞かせてください。 相思相愛。*
Сорванный твёрдой рукой лист шелковицы взлетел подхваченный тёплым воздухом — вязь впившихся тушью иероглифов мелькнула напоследок перед уставшими видеть глазами. Куроо сомкнул тяжёлые веки и вновь дотронулся пальцем до зудящей губы — дыхание Кейджи теперь не смыть никаким цую.蝶の飛 ばかり野中の 日かげ哉。 飛ばす。*
_______________________________________________________ どうぞ置いていかないで — пожалуйста, не оставляй меня. お願いだから死なないで。- пожалуйста, не умирай. 私を聞かせてください — пожалуйста, отпусти меня. 相思相愛 — взаимная любовь Так как нам известно только четверо обитателей чайного домика (Ойкава, Акааши, Яхаба и Куними), то и желаний на тандзаку аналогичное количество. Авторство оставляю на воображение читателей. 蝶の飛 ばかり野中の 日かげ哉 — Бабочки полёт будит тихую поляну в солнечном свету. Мацуо Басё 1685, Лето 飛ばす — буквально, дать улететь, отпустить.