Дыхание мотыльков

陽

      Лето ещё наступало жаром полуденного солнца, ещё пыталось окутать влажными душащими объятиями, но по вечерам, пропитанным треском цикад, уже растворялось неясной дымкой в свежести подкравшейся тьмы и выпадало сочной зябкой росой. То были неподъёмные дни, полные топота тяжёлых ног по нагретой пыли, зудящие кровавыми мозолями, сверкающие остротой обнажённых лезвий — волнения на замызганных окраинах столицы даймё давил с беспристрастной тщательностью.       То были жаркие, плавящие жаждой желаний ночи, разделённые на троих, щедро пропитанные шорохами и стонами, пропахшие сладостью смятых лепестков пиона и терпкостью пота утомлённых тел. То было лучшее время в бурном течении жизни Куроо, да и Бокуто явно тоже, когда сердце рвалось не болью, а радостью, когда губы ломило от поцелуев, а не ударов, когда пальцы тонули в шёлке касаний.       В те незабываемые часы не было нужды в словах. Все они до последнего звука сверкали в глазах напротив досягаемыми звёздами и не требовали доказательств. Всё то время, до каждой секунды, принадлежало им — Куроо отдал бы за него всё, даже душу, да и отдал, только понял не сразу — сейчас вот.       До рассвета оставалось ещё несколько часов, и Куроо коротал их, сидя у окна, под размеренный храп друга. Спать хотелось — невыносимо, но налитые веки не смыкались, а один лишь взгляд на едва очерченное тенями лицо Кейджи разгонял кровь жаром. Куроо специально отсел подальше, чтобы дать тому отдохнуть, а то руки сами тянулись погладить, потрогать, сжать, следом срывались губы, потом накрывало жаждой — жуткой, неодолимой, неутомимой, и он брал мальчишку вновь и вновь, не замечая ни тяжести дыхания, ни липкой дрожи, ни безвольности вконец истерзанного тела.       Куроо жадно сглотнул и отвёл взгляд. Он безумен, и это безумство проявляется всё чаще и острее, пока только здесь, в чайном домике Ойкавы, только рядом с Кейджи, но от осознания совсем не легче.       Однажды Куроо не сможет его отпустить и это станет концом всего.       — Господин? — Кейджи неловко завозился, выбираясь из тяжёлых объятий Бокуто, и настороженно замер, словно сомневаясь в праве ли он приблизиться.       — Подойди ко мне, — позвал Куроо. Трубка в руке задрожала, взметнулось облако дыма, бесстыдно щекоча горло, и кашель мгновенно заполонил всю грудь, распирая тягучей болью.       Куроо скрутило в надрывном приступе и он верно разбудил бы не только Бокуто, уже задёргавшего носом, но и самого бохати, если не тонкие прохладные пальцы, умело растершие спину. Пахнуло всё тем же пионом, вытесняя горечь из воздуха и мыслей, и Куроо не сдержался: опрокинулся, утаскивая за собой кагэма. Зашелестело, забилось длинными рукавами белоснежное кимоно; словно птица, прекрасный гордый журавль, вскинулся Кейджи, но лишь для того, чтобы устроиться удобнее на исполосованной шрамами груди. Он ткнулся носом, задышал часто, мелко, водя губами по коже. Пальцы вцепились в шею, сжимаясь тугими струнами сямисена — поплыло, замутилось всё, ухнуло на дно то ли пропасти, то ли колодца.       — Отпустите, — мазнуло холодом, болью, пробирая дрожью, — отпустите меня, господин, прошу вас, отпустите, — с каждым словом Кейджи вздрагивал всё сильнее, всё туже стискивал пальцы, шептал всё тише, быстрее, и вскоре все фразы слились в бессвязную череду ощутимо болезненных звуков, впивающихся ледяными иглами.       Только Куроо не отпускал. Куроо гладил и гладил: трепещущие лопатки, звонкие плечи, напряжённую спину, упругие ягодицы, — задирая шёлковую ткань, раскрашивая белизну кожи алыми разводами, впечатывая тепло рук до самого нутра, пока ладони не потеряли чувствительность, а сознание не ухнуло окончательно в бездну влажной тьмы.       Утро наступило с бодрой песней отлично выспавшегося друга, тот едва не парил, раскрывая створки сёдзи широко и так же распахивал всего себя навстречу поднимающемуся солнцу. Куроо же чувствовал себя опустошённым, разбитым, тлела в мышцах густая усталость, будто он всю ночь махал катаной или бежал.       — Кейджи уже ушёл? — Куроо с трудом разогнулся из неудобной позы и тут же рухнул обратно на пол от дружественного толчка в спину. Вот за одно лишь это Бокуто можно любить или ненавидеть, равнодушие со стороны окружающих ему совершенно не грозит.       — Нет, — Бокуто навалился сверху и резко развернул своими ручищами голову, из лучших побуждений, конечно, но хруст в шее Куроо насторожил, правда, уже через вдох его перестала волновать и сохранность собственных костей, и ломота в теле, и вновь грянувший гимн восходящему солнцу — Кейджи никуда не ушёл. Кейджи лежал возле самой стены, соблазнительно раскинувшись, бледная кожа чуть окрасилась рассветом, он был тих и неподвижен, и Куроо подумал бы, как и Бокуто, что тот спит, да только грудь в распахнувшемся кимоно совсем не сокращалась.       — Кейджи! — Куроо выпутался кое-как из объятий друга и простыней. — Кейджи! — он затряс тело, но голова лишь безвольно перекатилась, стукаясь о пол, рассыпались по татами чёрные бусинки чёток, пустые ладони глухо зашуршали о ткань кимоно.       Куроо завыл бы, только подоспевший Бокуто выдрал мальчишку из рук и, прижав к себе, опасливо отодвинулся вглубь комнаты. Зыркнул грозовыми глазами, завозил руками по тощей спине, зашептал что-то успокаивающее, поддерживая ладонью неловко откидывающуюся голову, и с Куроо будто пелена спала — воздух посвежел, посветлело вокруг. Кейджи вдруг обернулся, мутными сонными глазами обвёл их обоих и вновь затих, размеренно задышал в шею Бокуто, цепляясь, так же, как ночью, пальцами за складки одежды.       — Что на тебя нашло, Тецу? — Бокуто смотрел озабоченно и приближаться совсем не спешил. Куроо осталось лишь рассмеяться и сбежать, благо сёдзи в сад были уже открыты.       Солнце настойчиво слепило глаза, напоминая о чём-то важном, но мысли упрямо путались в клубок неясной тревоги, а прошлая ночь маячила лишь сладостной болью, не желая приоткрывать ни единой створки.       День, начавшийся так странно, не мог закончиться без происшествий. И ведь Куроо думал заглянуть в храм, купить хоть пару предсказаний, но стоило переступить порог казармы, как даймё, злой ещё больше, чем обычно, тут же отдал приказ выдвигаться в дозор.       Расплавленный Эдо тонул в зыби пыльного воздуха; лица, одежда, дома, деревья — всё смешалось перед глазами в вереницу ярких пятен и Куроо порой просто останавливался, приваливаясь к надёжному плечу то ли Яку, то ли полукровки. Слышался неясным гулом беспокойный разговор, кажется, к нему всё время обращались, что-то спрашивали, даже требовали, но Куроо отмахивался, порой вакидзаси, и упрямо шагал вперёд, ему, по крайней мере, думалось, что вперёд.       Всё это Куроо стал понимать только очутившись на слишком тихой, совсем безлюдной для полудня улочки, инстинкты завыли в груди, дёргая отступить, но, когда среди низеньких, вымаранных, словно специально, придорожной грязью домишек проступили ощеренные оружием тени, было уже поздно.       Куроо душило — смехом. Недобро скалились вслед убогие людишки, тесня самураев друг к другу.       Бакуто. Каждую вторую рожу Куроо обчистил в ханафуду, каждую первую нагрел в рэндзю.       Похоже, удача его кинула.       Видимо, судьба заскучала.       Значит, с жизнью больше не взаимно.       Куроо жалеть не привык, жалость для слабых духом, для погрязших в суете обыденности, для тех, у кого есть что терять, а у него кроме катаны в ладони ничего нет, даже Кейджи всего лишь наваждение, сладостный сон, неутолимая жажда и ничего более.       Мотылька не удержишь, хоть все рёбра в клетке выломай.       Куроо сплюнул раздирающую горечью слюну и ринулся вперёд: запела в крепко сжатых руках истосковавшаяся сталь, но что-то твёрдое рухнуло будто с самого неба на голову. Куроо успел подумать только о том, что Бокуто очень расстроится, если опоздает в чайный домик.       Воздух тяжёлой вязкой массой плавил тело, стрекот цикад разрывал голову острой болью, солнце — истекающее жгучим соком — падало казалось прямо на них, грозясь раздавить слепящим жирным боком. Куроо сглотнул набившийся в рот песок — по горлу проскрежетал надрывный хрип, раздирая в кровавые ошмётки. От солоноватой тёплой жидкости чуть полегчало, настолько, чтобы приподнять голову — в двух шагах Яку, висящий в петлях грузным мешком, чуть дальше рвано дышащий, но бьющийся в путах Хайба Лев.       Раздражённый гомон и тяжёлая поступь нарушили полуденный зной, всколыхнув жаркое марево резкими движениями. От болезненного тычка рукоятью катаны в живот глаза захлопнулись, зато рот треснул широкой ухмылкой — воронёнок всё же улетел. Значит, есть шанс умереть достойно, тем более и солнце пока не зашло.       Их били довольно долго, Куроо пробовал считать, но запнулся на второй сотне, запутался и вскоре просто булькал кровавой слюной — рот не закрывался, щерился ухмылкой. Куроо надеялся, что наглой, а не жалкой, и жадно ловил подтверждения. И каждый новый удар вместе с болью приносил радость, ту особую радость, понять и ощутить которую может лишь настоящий самурай, смеющийся в растерянные лица превосходящих врагов. Куроо всегда мечтал умереть в бою, желательно в окружении беснующихся противников, закрывая собственной грудью раненого друга или господина, но и так — непокорённым, несломленным пленом и пытками тоже хорошо.       Пусть сокровенная мечта исполнится у Бокуто, тот достоин больше, тот, Куроо уверен, достоин умереть правильно как никто другой.       Хрустнуло что-то в груди, острой болью вонзился сдавленный стон Яку. Куроо дёрнулся, вслед затрещала, опасно накренилась опора.       Больно.       Больно.       Как же Куроо больно от чужой боли!       Углы рта треснули, прошило солёной капелью — Куроо старательно улыбался.       Прямо перед лицом затрепетала крыльями чёрная бабочка, та же самая, что и той ночью в Ёсивара, мазнуло острым краем по глазу и Куроо зажмурился.       Замерло — всё.       Будто мир остановился, исчезли даже звуки шагов и шорохи одежды, сердце в груди и то молчало. Куроо силился открыть глаза, но те залепило тягучей, тёплой массой, по щеке поползло влажное дыхание, тоже беззвучное и так же внезапно, словно прорвало какую-ту преграду, всё вернулось: запели звоном калёные мечи, криками — перерезаемые глотки. Зашумело, загрохотало, всколыхнулось — мелькнула совсем рядом обжигающая улыбка Бокуто.       — Оя-оя, брат! — сверкнула катана ярким лучом, разрезая путы. — Ты бы видел свою морду! — засмеялись огоньками родные глаза. — Кейджи же испугается!       Куроо рухнул на колени, прокатилось дрожью мышечное оцепенение, но ладонь упрямо нашаривала клинок, Бокуто тут же понял и кинул свой — рот порвался окончательно.       Теперь от Куроо никому не уйти.       Сегодня Куроо себя бы боялся.       Он и боялся, что-то в нём изменилось, стало не так, Куроо чувствовал это и дрожал каждой жилой и в ширящихся страхом зрачках врагов видел отражение своей ухмылки — выбеленной пиками зубов, довольной, предвкушающей.       Стало темно. Только не снаружи — внутри, внутри Куроо стало темно, будто занавесило ясный лик солнца гнилыми облаками и с каждым предсмертным проклятием, с каждой обжигающей каплей чужой крови, с каждым последним вдохом тьма становилась всё гуще, чернее, тяжелее — слаще.       И Куроо улыбался. Лев от этой улыбки прятался за ладонями, остальные молча пригвождали напряжёнными взглядами.       Они закончили с закатом: четыре десятка трупов, прикрытый притон бакуто — неплохая добыча, даже с учётом потрёпанности отряда Куроо. Но даже Яку, которого почему-то били с особым остервенением — за рост, предположил Лев и тут же отправился пересчитывать зубы у трупов — стоял на ногах достаточно твёрдо. Уже на излёте дня, в последней комнате с разложенной ханафудой, встретился тощий, грязный старик, кинувшийся в ноги Бокуто с истошной мольбой о пощаде. Друг расплылся в счастливой улыбке и радостно согласился, вот только руки у Куроо к тому времени окончательно окрепли и он снёс верещащую голову одним лишь отточенным движением.       — Куроо! Да что сегодня с тобой такое? — Бокуто вскинулся обидой, гневно взвёл брови, в два шага догнал и, не церемонясь, прижал к нагретой стене.       Куроо никогда не мог откровенно врать, тем более, Бокуто, особенно, в глаза. Он мог преувеличивать, не договаривать, порой промолчать, слова всегда легко ложились в удобную форму, сплетая факты в нужный узор, но только не так вот — нагло, безудержно, совсем ложь.       — У него нож в руке был, брат.       — Правда? Так ты меня, выходит, спас! — Бокуто мгновенно расслабился, даже посветлел и, не отпуская ворота, прижал к себе.       Куроо стиснул широкие плечи в ответ.       Тепло.       Заслезились от яркой улыбки друга глаза.       Куроо должен бы гнить в одиночку во тьме, но для него всё ещё светило солнце — Бокуто.       И заходить оно совсем не собиралось.