三味線
Вязкая тушь всколыхнулась тонким ароматом лилий и, чем ближе они подходили к чайному домику Ойкавы, тем слаще становился воздух, и вскоре Иваизуми замутило. Этот запах, что должен был ослабнуть хоть ночью, тягучей приторной массой забил горло и нос, обвил тело и погасил разум, и всё вокруг казалось Иваизуми дурным сном, тем самым, где он выпускает тонкие трепещущие пальцы из вялой руки. Качнулся красным фонарик над остывшей верандой, за толстыми решётками взметнулись длинные тени, ломая вязь высеребренного узора лунного света и сквозь душное марево прорвался голос Савамуры. — Иваизуми-доно? — тот выглядел обеспокоенным, хотя и пытался скрыть свои чувства под тщательно растянутой улыбкой. — Я всё ещё не уверен, что смогу помочь вам, но готов сделать всё, что посчитаете нужным. — Просто поговорите с ним, Савамура-доно, — Иваизуми медленно обтёр повлажневшее лицо ладонью, — но если что — не отказывайте себе. Кейджи действительно хорош. Странно растерянный взгляд друга Иваизуми предпочёл не заметить и громко сдвинул сёдзи. — Добро пожаловать, господин даймё, — склонились в глубоком поклоне слуги и кагэма, даже Тоору изящно зашелестел пёстрым рисунком ненавистных лилий, мазнув искоса насмешливой улыбкой. — Пожалуйста, проходите Савамура-доно! Тоору навис жаром распалённого тела, едва лишь сдвинулись створки за гостем, прильнул мягкими влажными губами, и Иваизуми пошатнулся — такого напора он не ожидал. И тем труднее оказалось отнять сочность поцелуя и, отодвинув жаждущего любовника, напустить серьёзность в лицо и взгляд. — Подожди, Тоору, сейчас не до этого. — А до чего же, Ива-чан? — Тоору от удивления даже забыл обидеться. — У тебя же есть способ подсмотреть за клиентами? — Ива-чан! Как можешь ты такое думать обо мне? Самом честном и правильном бохати во всей Ёсивара! — вот теперь Тоору не просто обиделся — разозлился и, махнув рукавами, засеменил по коридору. — Тоору! — Иваизуми схватил за плечо, вышло не очень нежно, зато надёжно. — Мне нужно знать, о чём они будут говорить. — А может они будут не говорить? — Если расстелят футон — смотреть не буду. Тоору скрылся за веером, Иваизуми снова потянулся рукой, но плечи того затрепыхались так рвано и мелко, что не понять — то ли смеётся, то ли всерьёз рыдает. — Тоору! Тот всхлипнул и проворно двинулся дальше по коридору, створки сдвинул резко и склонился в низком поклоне. Иваизуми успел заметить краску на припорошённых рисовой пудрой щеках, но вскоре тьма поглотила маленькую комнатёнку полностью, лишь тяжёлое дыхание, будто после изнурительной прогулки, выдавало — Тоору зашёл следом. Тонкой щелью проглянуло в самом углу красноватое мерцание. — Только тихо, Ива-чан, — прозвучало в самом ухе и руку потянуло вниз. Иваизуми уселся на ощупь, Тоору засопел рядом, крепко вцепившись в ладонь, будто боялся, что даймё убежит через эту самую дыру. За тихим шорохом перегородки ровный голос Савамуры раздался неожиданно громко и Иваизуми затаил дыхание — тонкая створка рисовой бумаги чуть прогнулась под натиском воздуха. — Говорят, музыка, что рождается под твоими пальцами, подобна зову ветра и дыханию океана. Я бы хотел узнать это сам. — Как пожелаете, господин. Иваизуми видел лишь тонкий срез застывшего в равнодушном уважении лица, излом шеи и кончики пальцев, едва выглядывающие из-под рукава, но и того оказалось довольно, чтобы воздух сгустился в пряно-сладкую массу, а пульс сорвался в неровный бег. А потом струны растрескались трелями — переборы сямисена* отличаются от нежных переливов кото, более рваные и резкие, но тем не менее завораживающе красивые, и песня, сначала тихая и будто неуверенная набирала силу с каждым вдохом и вскоре пронзила самое сердце, сжимая то в болезненных трепыханиях. Словно наяву небесная тушь, пронзённая ломким светом острой луны, рассыпалась гулкими каплями, накрывая бутоны нераскрывшихся лотосов и вытянутую тень бегущего животного неровной зыбью. Под ноги бросились шипящие волны, оставляя после себя вымытый до прозрачности песок, тот медленно пропитался алым, разбух и прорвался жадными сочными ростками. Налетевший ветер сорвал шляпу, и её покатило дребезжащим колесом по каменистой тропинке, и почти сразу разверзлась тьма, а маленькие светлячки расселись звёздами над головой — близко-близко. Тянущаяся вверх рука бессильно опала надломленной веткой, а между прутьями решётки рваным куском шёлка застрял солнечный луч. Рука невольно потянулась к поясу, туда где должна бы встретиться с верной твёрдостью катаны, но так же, как в видении безвольно опала и перед глазами поплыли побитые морозом лепестки хризантем. — Ива-чан! Ива-чан же! Щеку покрыло моросью чужого дыхания. — Что? — Не делай так больше. — Как? — Не смотри на него, как на меня. Как бы Иваизуми хотел увидеть сейчас лицо Тоору, но в каморке ни единого окна или фонаря и лишь плоский отсвет из щели вычерчивал пальцы, сминающие шёлк. — Кейджи-чан, — Иваизуми впервые видел Савамуру таким — одухотворённым, светящимся, — струны сямисена в твоих руках опаснее лезвия катаны. — Благодарю вас, господин, — Кейджи медленно, на коленях, придвинулся совсем близко. Савамура ожидаемо смутился, вспыхнули щёки в неярком свете фонаря, но от тонких пальцев, сдвигающих полы кимоно, он не отшатнулся. — Вы хотите что-нибудь ещё, господин. — Да, — Савамура закашлялся и вдруг решительно отстранил кагэма. — Это ведь цугару-дзямисэн? Кейджи-чан из Аомори? — Пфффф, — зафыркал, давясь от смеха, Тоору, и Иваизуми не нашёл лучшего выхода, как зажать ему рот ладонью. Но всё же, Савамура впечатлил — он сам не сдержался бы и уже целовал подставленные губы и развязывал пояс. Иваизуми и не заметил, как голова Тоору склонилась на плечо, а пальцы запутались в мягких волосах, перебирая пряди, и так же неспешно, под тихий разговор за перегородкой, потекли мысли, всё ещё тревожные, но, словно шёлковые нити, гладкие. Те последние жертвы оказались незнакомы ни Тоору, ни ему самому, и в причастность хозяев Мияко к убийствам он совсем не верил. И пусть тело судьи походило на предыдущие, но всё же какая-то мелочь выпадала из картины, искажая её. Распоротая грудная клетка и кровавое месиво внутри совсем не походили на дело рук — или лап? — существа, не желающего причинять страдания. Уж Иваизуми-то знал, как убить быстро и как мучая, и насколько будет отличаться умерщвлённое тело. Но ниточки-мысли, пропитанные кровью и горечью, или обрывались в чайном домике Ойкавы, или вились в нескончаемую даль, путались, но никак не связывались в понятную цепь. Если и Савамура ничего не добьётся… впору самому пробовать Рядом засмеялся, давясь в ладонь, Тоору. — Что Савамура-даймё в своего капитана влюблён? — С чего ты такое взял? — Так он про жену два раза вспомнил, про наложницу один и теперь уже полчаса расхваливает своего Сугавару, вон у Кейджи и то уже терпение лопает! Иваизуми пригляделся — действительно выражение лица Кейджи изменилось, немного, едва заметно, если не знаешь, то можно подумать, что это просто отблески фонаря и тени так углубили скос рта и сузили глаза, но пальцы, обычно ровно вытянутые, цеплялись сейчас за бати, вертя тот ловко и быстро. Такой — приоткрывший маску — Кейджи ещё желаннее — мелькнуло некстати и Иваизуми прикусил щёку. Наваждение какое-то. А Савамура, явно не замечая, продолжал свой рассказ о каком-то большом походе, и действительно имя Сугавары мелькало в нём непозволительно часто. — Савамура-сама, пожалуйста, больше не приходите, — звякнуло упавшим бати. — А? Извини Кейджи-чан, я, верно, тебя обидел. — Не приходите больше в Ёсивара. Даже такого сердца, как у вас, на всех не хватит. Тоору зашипел так громко, что Савамура вздрогнул, и Иваизуми вновь заткнул кривящиеся в злой ухмылке губы, теперь поцелуем. Кейджи не обиделся, в этом Иваизуми почему-то был уверен, скорее беспокоился и явно не за себя.***
Тушь неба почернела настолько, что Кётани добирался до нужного чайного домика почти на ощупь, что впрочем не составило большого труда — он проходил этот путь почти каждый вечер и уже не нуждался в помощи глаз. Погашенные фонари висели тёмными перезревшими ягодами и лишь один едва теплился в самом углу пустой веранды, словно здесь кого-то ждали и в столь поздний даже для утех час, и Кётани боялся даже думать, что его. Ведь он лишь пёс у ног своего господина и место его за дверью. И Кётани постучал в остывшие сёдзи, как и условлено — трижды. Теперь осталось лишь ждать, когда даймё соизволит выйти или позвать. Потянуло сквозь сладкую муть лилий — хозяин, словно назло, будто не зная, велел насадить целую сотню — тёплой горчинкой табака и тонкая выбеленная отсветом поникшей луны рука привычно вытянулась между прутьев решётки. Шигеру. Кётани и хотел бы, но так и не смог забыть его имя, а потому взял раскуренную трубку и впился ртом в нагретое дерево, вдыхая вместе с терпким дымом вкус недоступных губ. Под качнувшейся тенью фонаря мелькнул ночной мотылёк. Им так легко молчать вдвоём, что это даже пугает. Незнакомец вынырнул из гущи кустов гортензий, нетвёрдым шагом впечатался в камень дорожки и, верно, прошёл бы мимо, не заметив, да луна расцарапала ночную гущу, озаряя светлое платье кагэма. — Хей, малыш, — парень гортанно рассмеялся, влипнув в самую решётку подрагивающими руками, — да ты ничего и не стоишь! — и схватил — неожиданно ловко, словно протрезвел в тот же миг — тонкую кисть. Хрустнуло что-то и чистое лицо Шигеру подёрнулось зыбью боли. Кётани не думал и раньше, а теперь тем более — ринулся неслышной тенью и, развернув незнакомца, ударил кулаком в надменное лицо. Потом ещё раз, и ещё — он бил и тогда, когда парень упал и жалобно запричитал, и расползающиеся багряные пятна лишь стегали крепче, подзуживая злость, лишь резкий окрик, полный обиды, словно кувшин с ледяной водой, выдернул из навалившегося тумана. — Не смей! — Шигеру вцепился в прутья своей клетки так крепко, будто это он держался, а не она удерживала. — Не смей так унижать меня! У Кётани перед глазами поплыли алым облака и он отпустил, сплюнув вслед удирающему парню горькую слюну — убил бы ведь. — Не стоит недооценивать мотыльков, — Шигеру вновь казался спокойным, даже улыбался и эта вот улыбка пугала сильнее, чем взгляд даймё. — Любой, кто сегодня насмехается — завтра за один лишь благосклонный взгляд вырвет сердце из груди. Там в бездонных провалах глаз лишь пустота и лезвие луны. Он прав, этот бесполезный красивый мальчишка, спрятанный за решёткой, прав — Кётани отдал бы своё прямо сейчас, да только кому оно нужно такое — затёртое. Не прошло и четверти часа, как даймё вышел сам и Кётани согнулся в поклоне, проговаривая доклад рваными фразами, но взмах руки велел заткнуться, а следом показался Савамура. Насупленное лицо бохати задрожало в пламени фонаря ещё через вдох. Кётани осмелился вскинуть голову, чтобы лишний раз убедиться — веранда пуста, даже заблудившийся мохнатый мотылёк и то давно покинул неприветливый чайный домик. — Савамура-сама, позвольте преподнести этот скромный подарок для вашей жены, — голос бохати зазвенел в ночной тиши и тут же отозвались усталым стрекотом цикады. — Тоору, не смей. — Благодарю, Тоору-сан. Это очень внимательно с вашей стороны. Уверен, Киёко-сан обрадуется. — Не стоит благодарностей, это такая мелочь. — Тоору, если это то, о чём я думаю, в следующей раз выпорю! — Буду с нетерпением ждать, Ива-чан. — Приношу свои извинения, Савамура-доно. — Нет-нет, Иваизуми-доно, уверен здесь нет вашей вины. Кётани честно старался не рычать, хотя так и подмывало рявкнуть на непозволительно настойчивого бохати. — В любом случае простите за причиненные неудобства, — Иваизуми оглянулся на покинутый дом, теперь в нём не теплилось ни огонька. — Порой кажется, что Тоору специально выводит меня из себя. — Не беспокойтесь обо мне. И, если позволите влезть в не свое дело — он вами очень дорожит. — Нет. Ему просто так удобно. И ничего личного. Рассветная полоса потянулась вдоль горизонта лепестками сакуры и вновь удушающе пахнуло лилиями. Кётани держался на шаг позади, как и положено, и лишь у самых ворот О-тама заметил — на спокойно расслабленных лицах обоих даймё цвели улыбки, а взгляды их тонули в необъятности светлеющего неба. Свежестью росы запала за рёбра тревога.