人形
Извечное небо всё так же дышало жаром, медленно прогибалось линией горизонта, замутняя взгляд, и неурочную красноту, рвано растекшуюся над силуэтами домов, первым заметил совсем не Кётани. Ханамаки, заместитель, незаменимая правая рука, даже друг господина, остановил коня и всматривался в приближающийся город несколько долгих минут, за которые одежда окончательно пропиталась потом и, вдруг встрепенувшись, поскакал вперёд, догоняя даймё. Кётани тоже пришпорил коня, во влажной ладони загудел в предвкушении клинок. Воображение уже рисовало красочную картину расправы над засадой, в которой сам Кётани, конечно же, сражался бы яростно, но справедливо, за что непременно был бы удостоен похвалы господина, но пыльным ветром донесло обрывки слов, и он понял, что мечтам не суждено сбыться. Не сегодня, по крайней мере, ведь пожар опасное, но довольно обыденное происшествие, и вряд ли даймё туда вообще заглянет, это дело второго отряда, наверняка выдвинувшегося уже со своими дурацкими нагинатами и бочками с водой. Кётани вспомнил шумных, надоедливых парней из того отряда и зло сплюнул — хуже них только Куроо со своими шутками, ухмылками и невероятным везением. Кётани снова сплюнул, раздирая глотку жаром тяжёлого воздуха, и только тогда почувствовал гарь. Он и не заметил, как отряд достиг пепелища, уже потушенного, едва тлеющего обломками балок. Он кинулся за стремительно удаляющимся господином, тот шёл прямо по раскиданным останкам утвари, переступая зыбкие лужи и грязь, пока не остановился в самом углу возле обугленного наполовину трупа. Чутьё даймё никогда не подводило — у распростёртого среди прогоревших деревяшек тела молодого мужчины грудная клетка зияла пустотой. Выломанные, словно голыми руками, рёбра лишь слегка подкоптились, окрасившись в чёрный, но даже огонь не успел пожрать ошмётки плоти, тянущейся тёмно-бурыми жгутами. Иваизуми наклонился и рванул голой рукой за торчащие сосуды. Те лопнули с жалобным треньком, а даймё зашарил пальцами прямо внутри развороченной полости с усердием безумца. Обагрившуюся ладонь лишь встряхнул и так, верно, и ушёл бы, погружённый в тяжёлые мысли, если подскочивший Ханамаки не принялся вытирать полой собственного платья. — Искать! — прогремел надломленный голос, и все, включая самого Кётани, бросились врассыпную, переворачивая каждый обломок больше сверчка, копаясь в перемешанной глине, обвалившемся очаге, просеивая сквозь пальцы золу и песок. Сердца, конечно же, так и не нашлось. Кётани неслышно подступил ближе, даймё дышал натужно, тяжело, словно воздух выжигал изнутри. Хотелось сделать или сказать — хоть что-нибудь, лишь бы облегчить неподъёмную ношу господина, но Кётани пёс, просто пёс и большего, чем следовать по пятам и перегрызать глотки неугодных, ему не положено. И он невольно вглядывался в едва тронутый пламенем труп, просто так, чтобы не смотреть на даймё, и черты лица под закатными лучами исказились, вернее, проявились в дымке теней и отсветов. Кётани замер. Он хотел бы забыть, всё забыть, но память не подчинялась: раскрывалась податливо яркими лепестками ощущений, запахов, образов, и этого парня, лежащего в руинах сгоревшего дома, Кётани тоже вспомнил. Это он в ту ночь так напугал мальчишку-мотылька. — Я видел его, — вытолкнулось из непослушных губ совсем тихо, но Иваизуми обернулся сразу. — Где? — даймё цепко впился взглядом, не давая ни шанса отступить. — У чайного домика Ойкавы, — Кётани хотелось ударить себя, разбить поганый рот так, чтобы больше не открывался, — он говорил с кагэма, — но продолжал рассказывать, потому что господину нельзя соврать, потому что самураю нельзя промолчать. Потому что… — С каким кагэма? — Шигеру. Его зовут Шигеру. …Кётани всего лишь пёс.***
Вечер накрыл свежестью возле самой Ёсивара. Вспыхнули приветливо огоньки красных фонарей, рассеивая тьму, поплыли вслед причудливые тени, ныряя в глубокую, уже сумрачную зелень кустов и деревьев. Иваизуми шёл быстро, подгоняемый неровным стуком гэта Кётани. Тот дёргался, словно заяц, от каждого громкого разговора или смеха, раздававшихся то из одного дома, то из другого, отшатываясь совсем резко от нависающих переплетениями крестовин широких веранд, словно опасался, что тонкие нежные руки в обрамлении волн вызывающе ярких шелков схватят и утащат его, если и не на дно морское, то в пучину жаркой вязкой тьмы. В другой раз даймё не обратил бы внимания на такое поведение, но сегодня — слишком много мольбы в бросаемых украдкой взглядах, слишком красны щёки, слишком сжаты челюсти, того и гляди, острые ощеренные клыки растрескаются в крошево. Крикнула где-то вдали жалобно птица, будто мандаринка, хотя откуда им в столице в такое время пролетать? Сдавило тяжестью в груди и у даймё — все нити вновь сошлись в одном месте. Чайный домик Ойкавы, словно проклятый, всплывал с каждой странной неприятностью и неприятной странностью, будто нет больше во всём Эдо более безбожного места. Иваизуми едва не прошёл мимо знакомой двери, погрузившись вновь в переплетение событий и фактов, вдруг подумав, что и в этот раз, наверняка, не обошлось без Кейджи. Мазнуло между лопаток холодной росой, так что плечи невольно дёрнулись и замерла рука. Сколько он помнит: в тёмных глазах Кейджи ни разу не отразилось ни единого луча света. — Ива-чан! Ива-чан! — запричитал Тоору, бросившись в ноги, едва даймё переступил порог. — Мой милый малыш! Он сдох! — Кейджи? — невольно выскользнуло из пересохшего рта, вокруг потемнело, будто разом пригасли все фонари и свечи. — При чём тут Кейджи? — обиженно заворчал Тоору, пряча лицо в полы кимоно и теснее обвивая руками, Иваизуми даже пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. — Мой котёнок, ну, тот, что ты на первый день года подарил — сдох! Иваизуми рассмеялся, приподнял за подбородок заплаканное лицо, красоту линий и красок с которого не смогли смыть и слёзы. — Я куплю тебе нового. Даже двух. Нашёл из-за чего рыдать, — он обвёл пальцами — такими грубыми, жёсткими, что верно их касания неприятны — подрагивающие губы. Те соблазнительно подались, смыкаясь влажным теплом — забилось в груди, голове, низе живота, в каждом несчастном клочке уставшего, выжатого солнцем, пылью и дорогами теле нестерпимым желанием. Но Иваизуми лишь небрежно погладил ткнувшуюся в живот голову, мягкие пряди приятно защекотали обветренную кожу, и решительно высвободился. — Приведи Шигеру, — бросил уже из-за створок, и, расслышав недовольные окрики, не сдержал глупой улыбки. Забило дрожью и совсем не вожделения. Шигеру, тощий мальчишка с миленьким личиком, бухнулся на колени совсем далеко. Иваизуми не стал звать ближе, довольно и того, что низко опущенный подбородок мелко вздрагивал, а пальцы бились об татами. А ведь он ещё даже не рассердился, хотя вряд ли тот излом губ, что ощущается даже самим, можно назвать улыбкой. — Любой, кто сегодня насмехается — завтра за один лишь благосклонный взгляд вырвет сердце из груди, — Иваизуми специально замолчал и в тонком гудении тишины хруст пальцев, вцепившихся в пояс, показался особенно мерзким. — Ты ведь не сам придумал это? Мальчишка побледнел, даже осунулся, тонкая кожа резко обтянула скулы, подбородок, он весь затрясся, задребезжал зажатый в ладони колокольчик, но из бескровных губ выплеснулась лишь слюна. Иваизуми хватило двух шагов, чтобы дотянуться пощёчиной, та рассыпалась тяжёлым гудящим эхом, зато в прозрачных глазах на острие боли мелькнул проблеск разума. — Так говорит Кейджи-сан, — выдавил захлёбывающийся то ли слюной, то ли слезами кагэма и повалился на пол, снова сотрясаясь, но теперь в рыданиях. Да что в этом продажном доме сегодня такое — цунами? Иваизуми резко сдвинул створки и, оттолкнув тут же подслушивающего любовника, направился по коридору. Которая из комнат служит пристанищем Кейджи, он прекрасно знал и бросившегося следом Тоору вздёрнул за шкирку, вдавив в ближайшую стену. — Жди меня тут, — в расширенных, а оттого ещё более красивых, глазах Тоору забился ужас. Иваизуми улыбнулся, лизнув напоследок мокрую щёку, на языке защипало солью. Боль, унижение, страх, вина — более надёжные способы привязать к себе, чем пресловутая любовь, кому, как не ему, знать это. Иваизуми без сожалений перешагнул сдавленное «Ива-чан» из таких же лживых, как и невыносимо притягательных губ. В нужную комнату Иваизуми зашёл по-хозяйски, да он и был тут хозяином — для всех, для каждого, а потому не стал даже раздумывать один ли кагэма или с клиентом. Стукнулись створки, затрепетали тонкие перегородки, отозвалась шорохом пара вееров, упав на татами да задребезжала в нише фарфоровая ваза, слепя позолотой вязи. Кейджи лишь низко склонился и бережно отложил в сторону сямисэн. Ни взгляда не поднял, ни дрогнул плечом или головой, спрятал бати за пояс и замер таким же безупречным фарфором, что и ваза в углу. Иваизуми едва сдержал кулаки, чтобы не вдарить по попавшейся на пути ширме. Спокойствие кагэма раздражало, дразнило, раззадоривало, тот сидел так ровно и гордо, словно всё самое плохое с ним уже случилось. — Кейджи! — даймё позвал и едва не отшатнулся — в поднятом взгляде пустота. Никогда раньше Иваизуми не видел таких глаз: завораживающе пустых, бездонных, отрешённых — беспросветных. — Вы что-то хотите, господин? — слова рассыпались глухо, словно маленькие камешки упали в вязкую почву, и так же засели в голове, забившись одной лишь навязчивой мыслью: он хочет, Иваизуми хочет, действительно хочет, и от этого желания все жилы свело в тугие узлы, перекрыло глотку и пальцы уже потянулись — вперёд и вперёд, к неровной зыби тонкой шеи, так маняще белеющей в отсвете одинокого фонаря. — Что? Что ты такое? Что за тварь? — вырвалось сквозь цепь сжатых челюстей и покатилось рыком по углам и перегородкам, взбурливая тяжёлый воздух ощутимыми волнами. Иваизуми шарил руками, переворачивая и раскидывая вещи, но ничего, совсем ничего не находил: ни единого амулета, нити, хитогаты, табличек с предсказаниями, даже ароматической палочки, только чётки — тёмно-коричневые, отполированные до блеска и яркого запаха живого тепла, явно собранные повторно, больше в комнате мальчишки не было ничего, чтобы снять или подтвердить подозрения. Кейджи молча смотрел, всё тем же безразличным взглядом, и с каждым ударом пульса Иваизуми чувствовал, как мутнеет перед глазами, как глуше бьётся собственное сердце, как страшнее прорывается жажда — взять. — Как? Как ты это делаешь? — он навис над самым лицом, выдыхая в растушёванные сумраком губы, впиваясь всей своей злостью, но льдинки зрачков невозмутимо серели круглыми ровными дырками. Иваизуми не сдержался — встряхнул за плечи закутанное в три слоя шёлка тело, то поддалось совсем легко, затрепетало под натиском грубой силы. Безвольно замоталась голова, рассыпая тёмные пряди волос. Ровные линии губ не дёрнулись ни в крике, ни в стоне, прямой нос, открытые настежь тутовые глаза — кукла, словно красивая кукла, нингё, покорное совершенство, Кейджи не бился в руках, послушно обвисал, и тонкая шея так ломалась в перекрещение длинных жадных теней, тянущихся из каждой щели, да, кажется, из него самого, что Иваизуми невольно прижал к себе и вместо грозного окрика прошептал: — Как ты выдираешь сердца? Иваизуми должен узнать, чего бы это не стоило ему самому или другим. Он должен докопаться, иначе какой он даймё, какой господин, раз не может защитить тех, кто вверил не просто тела — души? — Это не я. Не я выдираю, — Кейджи неловко упёрся ладонями, пытаясь отодвинуться. Иваизуми проняло жаром и он отпустил руки, позволяя мальчишке выбраться. Стукнулась где-то вдали полуночная колотушка, и даймё вскочил, резко, одним взмахом вновь крепких рук раздвинул створки в сад. Прыснул серебристым дождём лунный свет, перемешивая краски и тени, защекотало ноздри душной сладостью ещё не отцветших лилий, и в груди совсем потяжелело. Там забилось с удвоенной силой, словно рвалось куда-то сердце. Иваизуми подумал, что к Тоору, к тому нагло прекрасному мотыльку, дразнящему рваными крыльями, да только воткнулось между лопатками осознание. Кейджи не соврал — ни словом, ни взглядом, ни ровностью пульса, а значит снова обрыв такой казалось бы крепкой нити. Вновь заворочалось глухое раздражение и злость, жажда уже не телесная, а иная — ума. Сжатый кулак ударился в деревянную створку, растрескивая болью костяшки. Иваизуми обернулся, напряжённо оглядывая вновь окаменевшего кагэма и разорённую комнату. Что-то не так, что-то он упустил из виду, все пути и нити ведут сюда, и если не Кейджи виновник этих странных смертей, то кто-то или что-то совсем рядом, притаившееся может быть вон там — за ширмой! Жалобно завалилась расписанная карпами и лотосами перегородка, обнажая лишь аккуратно сложенный футон с парой подушек и каких-то ярких вещиц. Под руки попался мячик, обычная детская игрушка, сочно голубой шёлк, на нём вышита россыпь взлетающих мотыльков — чёрных. Иваизуими с досады швырнул его в стену, тот с глухим стуком упал, прокатился почти к самым коленям мальчишки. И вроде ничего необычного, это же просто тэмари,* он даже не разобьётся, да только дрогнули ресницы и необычно длинные белые пальцы потянулись и хоть тут же отпрянули, прячась в рукава, но Иваизуми словно вспышкой прошило. Он резко наклонился, подбирая мячик, безжалостно смял мягкую ткань в кулаке и поднёс к пламени фонаря. Взметнулись тяжёлыми тенями веки и красивое лицо дёрнулось — болью. — Тебе дорога эта вещь? — Нет, — прошептал Кейджи, отводя взгляд — испуганный, живой, совсем человеческий. — Нет. Но в этот раз Иваизуими ему не поверил. Он навалился сверху, отбрасывая игрушку в сторону. С треском разошлось кимоно, оголяя бледные ноги. — Издай хоть звук и я сожгу твою безделушку. Иваизуми огладил повлажневшими ладонями белое тело, вздёрнул повыше округлую задницу, вошёл резко, на всю длину, в раскрытое, видимо после недавнего клиента, отверстие. Кейджи покорно молчал, лишь вздрагивал в свои рукава, закрывая ими лицо. Хлестнуло жаркой волной по самым глазам, поплыли в мареве спёртого воздуха то ли огоньки, то ли блики, и с каждым движением даймё проваливался в сочную вязкую тьму, растекающуюся на языке сладостью бобов адзуки — глубже и глубже, дальше и дальше, пока под пальцами не хрустнул не вовремя выпавший из-за пояса кагэма бати. Расшитый мотыльками тэмари Иваизуми забрал с собой. В спину пырнуло острым взглядом мальчишки, так и не пошевелившегося, даже чтобы одёрнуть задранные одежды. По коридору Иваизуми шёл, держась за стену. Ноги подкашивались, словно вязли в чём-то или на каждой висело по три сё риса. Но риса там не было, и пол ровный, твёрдый, надёжный прогибался и раскачивался не наяву — мысли, грязные, чёрные, совсем неподъёмные, оплели и руки, и ноги, и шею сдавили, воздух едва продирался да и тот скорее сыпался калёным песком, забивая глотку. Кейджи, Кейджи, Кейджи — гудело в каменной голове. Проклятие, месть, обида, ревность — в чём причина? — отзывалось в заледенелой груди. Сердца теряют те, кто делил с Кейджи постель — в этом Иваизуми уверился окончательно, и теперь осталось лишь немного подождать, чтобы узнать всё остальное лично. — Откуда у него это? — Иваизуми протянул ставший мерзко-влажным мячик вынырнувшему из плотного тумана бесплотному призраку Тоору, ведь не может же это прозрачное, осунувшееся, обезображенное скорбным выражением лица существо быть его безудержно ярким мотыльком? — Это притащил твой капитан. Бокуто! — существо, так похожее на Тоору, брезгливо откинуло кончиками пальцев тэмари на пол и улыбнулось. В прорези глаз сверкнул остриём нож. Забился множеством упругих капель по крыше и сёдзи так давно выпрашиваемый у богов дождь. До каннадзуки* — рукой подать.