色茶屋
Жаркое лето обрушилось всей своей ясностью на вымытый ливнями город, растворяя в мареве и разум, и сдержанность, сводя с ума по-своему: прямыми лучами, раскалённым камнем, жгучей пылью и едким потом. Даже ночи не приносили долгожданной передышки — прохлады, терзая опалённые излишней лаской щедрого солнца тела сухим раздирающим воздухом и дёргающим стрекотом вездесущих насекомых. Для всех, кроме Куроо. Тот замерзал настолько, что перестал спать вовсе, проваливаясь лишь на несколько часов в пропасть беспамятства, прислонившись к горячему плечу Бокуто. Тянулся шестой день после той Танабаты; Кейджи так и не вернулся в чайный домик Ойкавы. В то утро Куроо, так и не заснувшего после ночного обхода, вызвали к воротам. Услышав на свой вопрос от зардевшегося Ямамото многозначительное «красотка», он едва не побежал, хотя ни с какими красотками не встречался с самого цую. Выпрямленная струной фигура трепетала под порывами ветра многослойным, впитавшим казалось синь самого неба, кимоно с каким-то особым изяществом, что отличает дорогой фарфор от прочих посудин, широкий зонт из белого слепящего бликами шёлка скрывал лицо, и если бы не выскользнувшая из широкого рукава в приветственном взмахе совсем неженская кисть, Куроо гостя так и не узнал. — Ойкава-сан? — вырвалось слишком поспешно и хрипло, в надежде увидеть в толпящихся позади слугах любимый профиль. — И вам доброго дня, Куроо-сама. Не затруднит ли вас проводить меня к господину даймё, а то моих людей дальше не пропускают, — веер в руках схлопнулся красноречиво громко в противовес обнажившейся скромностью улыбке. — Оя, Ойкава-сан, уж не думаете ли вы, что за воротами дикие звери? — Куроо ещё удалось насмешливо поклониться и даже рассмотреть всех сопровождающих — Кейджи не было. — Да уж лучше бы звери, чем эти тупые морды, спускающие слюни до самой земли! Куроо невольно оглянулся в указанном направлении и с удивлением отметил восторженные взгляды, кривые ухмылки и нервные дёрганья кадыков — всё-таки в таком виде, даже без макияжа, Ойкава Тоору и, правда, казался прекрасным, а издали даже женщиной. — Не стоит беспокоиться об этом, — Куроо было не смешно, но в горле упорно щекотало. — Стоит лишь сказать кто вы, и ни один не посмеет даже взглянуть! — и прорывалось между словами хриплым кашлем. — А вот это, Куроо-сама, мне как раз и не нужно! — по лицу бохати, едва припорошённому рисовой пудрой, растеклась глубокой впадиной улыбка, рукав мазнул по щеке, оглушая ароматом роз, особо ярким в полуденную жару. Куроо спиной прочувствовал завистливые взгляды и, судорожно сглотнув — даймё за такое внимание одним пинком в пожизненное ночное бдение отправит, — зашагал вперёд с грозным оскалом наперевес. Путь оказался намного длиннее, чем утром, когда они шли вдвоём с Бокуто, тогда возвышения кустов и впадины извечного неба, ещё серого, не проснувшегося, мелькали перед глазами, сливаясь в сплошную череду сочной зелени, прибитой вязкой дымкой тумана. Сейчас же время, расплавленное в зыбкое марево, тянулось медленно, неохотно, и даже гул ног, прикрытых лишь таби, не подгонял, а убаюкивал, и если бы не жгучий взгляд искоса и обманчиво невинная улыбка за расписным веером, впору расслабиться. Но Куроо хотелось вскинуться дугой, взъерошиться, отодвинуться как можно дальше от соблазнительно плавных движений бохати, не умолкающего ни на вдох вкрадчивого голоса и попыток нечаянно привалиться обтянутыми яркой тканью плечом или бедром. Лишь перед покоями даймё Куроо немного успокоился — жадные вздохи и грязные ухмылки подчинённых остались далеко позади, — как створки прямо перед носом распахнулись, выпуская столь важного гостя, что сам Иваизуми вышел провожать. — О! Неужели это Тоору Ойкава? — мужчина грузно перевалился на несколько шагов и прислонился к стене, пытаясь скрыть одышку за надменным кивком. Тоору изящно поклонился, расплылся улыбкой, столь сладостной, что у Куроо в горле свело от избытка слюны. — Судья Ирихата, давно не виделись с вами. — Пожалуй, и, правда, давно я не наведывался в твой домик, Тоору. Оставь для меня сегодня этого мальчишку, Кейджи. — Мне очень жаль господин, но сегодня не получится, у него другой посетитель. — Отмени. Разве может быть кто-то важнее меня? — самодовольное лицо засияло ещё жирнее, Тоору склонился совсем низко и, не поднимая головы, почти прошептал: — Я бы и рад господин, но это даймё, он велел сегодня отдать Кейджи-чана своему капитану, — у Куроо сердце ухнуло в низ живота, забившись словно в силках, — да вот этому, Куроо. За неоценимую услугу. Куроо не нравилась вытянутость лица Иваизуми, никому вокруг это выражение не нравилось, даже Кётани посерел и настороженно втянул шею. — Кхм, — разящая рука взвилась вверх, но так и не обрушилась на склонённого Тоору, вцепившись вместо этого в рукоять меча. — Ива-чан… — тот поднял глаза, совсем бесстыжие. — Так ведь? — Да, — проскрипел даймё, убивая взглядом и Тоору, и самого Куроо, причём неоднократно и особо изощрённо. — Понимаю, даймё Иваизуми невозможно не уступить. Закажу тогда Мияко из домика Фукутаги, говорят, её задница не уступает даже твоей, Тоору, хотя такой тугой, как у Кейджи, мне не попадалось! — Ирихата рассмеялся, скрывая недовольство сетью глубоких морщин, и вдруг усмехнулся совсем неприятно, до дрожи между слипшимися лопатками. — С позволения даймё я хочу попросить Куроо-доно об одной услуге. Совершенно законной и щедро оплачиваемой. — Буду рад оказаться вам полезным, господин судья, — Куроо осталось лишь горбить спину под кивком Иваизуми, сжимая в бессилии кулаки — ничем хорошим подобная просьба закончиться не могла. — Тогда приходите на рассвете в мой дом, я как раз вернусь из Ёсивара. — Тоору! — от рыка даймё вскинулись птицы, до этого весело чирикавшие на ближайшей ветке, и Куроо, прикрывшись неотложным делом, попятился прочь. — Ну, Ива-чан, не сердись, — Тоору лишь небрежно фыркнул, разбивая напряжение собственным безрассудством. — Он такой мерзкий, этот судья, и потом Куроо-сама действительно оказал тебе неоценимую услугу. Знаешь, как он меня защищал от толпы этих похотливых грубых самураев, что ты считаешь своим войском? Куроо не верил своим глазам, но насупленный вид Кётани подтверждал — даймё судорожно прижал Тоору к себе, утыкаясь в макушку, и выдохнул, явно с усилием: — Разве Некомата-сенсей не выкупил Кейджи? — Просил, но я пока не решил, — слова прозвучали много тише, уже за сёдзи, и Куроо невольно остановился — свет перед глазами сжался в слепящую болью точку. — Подумай хорошенько. Это хорошая судьба для кагэма. — Да, очень хорошая. Жаль, мне такая не досталась. — Я тебя сейчас придушу! — А, может, поцелуешь? Створки стукнулись, укрывая от любопытных глаз, потом ещё раз, мимо Куроо пронёсся раскрасневшийся Кётани, и он понял — поцеловал. Даймё потерпел поражение по всему полю и с сокрушительными потерями, но это больше не казалось смешным. Куроо медленно побрёл обратно к воротам, обрывки слов крепко засели где-то в груди, давя болью при каждом вдохе. Куроо мутило: от жары, от громкого разговора дозорных, от взвивавшегося под ногами песка, от собственного пота, застилающего глаза едкой пеленой. Он внезапно остановился, тяжёлый воздух с усилием выталкивался из горла и с ещё большим трудом протискивался обратно — тёплая склизкая жижа менялась на такую же вязкую и противную. Катана глухо ударилась о землю, засверкала бликами, ослепляя, пальцы невольно потянулись поднять, но промахнулись. Потом ещё раз, и лишь на третий рука ухватилась за горячую оплётку, привычно срастаясь с грубой поверхностью. — Куроо-сама. Куроо обернулся — Тоору выглядел несколько растрёпанным, хотя в чём именно самураю никак не удавалось уловить. — Я подожду до каннадзуки, больше отказывать сенсею не получится. — Зачем это тебе? — Куроо не понимал, совсем не понимал этого странного Тоору, и тревога разбегалась противной липкой дрожью вдоль сломленного в поклоне позвоночника. — Тсс, — тот придвинулся совсем близко, вновь обдав будоражащим ароматом, в который теперь примешалась изрядная толика распаренного вожделением тела, — я не такой добрый, как кажется. Но я никому, — теперь его губы едва не касались уха, и Куроо обмер, боясь обжечься, — не пожелал бы растратить рассветные дни на чужой закат.***
С закатом у Тоору были свои счёты — затёртые ворохом ярких воспоминаний, затушёванные ласками и поцелуями желанного, припорошённые болью потери и касаний прочих, нелюбимых. Но всё же — он помнил те страшные дни и ночи, пустоту огромного храма, темноту зажимающих рук и гул сводящих с ума мантр. Вдруг совсем рядом, едва ли не в голове, забряцал тревожно колокольчик. Тоору вздрогнул, ветер вырвал из ослабших пальцев веер, тот взлетел смазанным крылом и ухнул в зыбкую глубину пробегающей мимо реки. На миг он почувствовал вновь дряблые сухие руки на бёдрах и шее, затхлое дыхание на мягких губах. Поплыли, словно по течению, пятна лиц и одежд прохожих, замерло в груди, Тоору схватился за ближайшую опору, помогло мало, накрыло холодной дрожью, что впору рухнуть на колени, сжаться в комок и просить, просить, просить! — Ойкава-сан! Господин! — знакомые голоса ворвались в сознание, лопнул склизкий серо-пепельный пузырь в груди и забился весенней капелью пульс, возвращая силу рукам и ногам. Тоору выпрямился как ни в чём не бывало и рванул посеревшее лицо самой наглой из своих улыбок. Монах, шедший навстречу, угрюмо надвинул шляпу ниже и грозно пристукнул посохом, взвивая дребезжащий звон колокольчика до самого неба. Тоору рассмеялся: нет больше власти над изодранными крыльями и выбеленным сердцем у того, что унесено рекой времени так давно, а, может, и не случалось вовсе. Ведь здесь, в Ёсивара, в иродзяя, прекрасен каждый миг, каждый день полон встреч и прощаний, каждый сезон очарователен по-своему, нужно лишь плыть, плыть, плыть, позволяя радостям тела затушевать все прорехи в душе. — Пожалуй, мне стоит прогуляться до торговца веерами! — ветер вновь напал исподтишка, но ему достались лишь полы и рукава шёлкового наряда — соблазнительный изгиб губ не дрогнул больше ни разу.***
На широкой Нако-но тё фонари не гаснут до рассвета, взвивая небесную тушь непроглядным сумраком, в котором так легко затеряться или потерять. Чайные домики вырастают чарующими пристанищами, предлагая вкусить и любви, и тепла, даря миг удовольствия и счастья, не призрачного, а совсем настоящего, такого, что чувствуешь не рукой, взлетающим сердцем, и совсем задёшево — лишь денег потребует поутру бохати или ока-сан за сладкий момент пьянящей близости. Такова Ёсивара, таков этот бренный мир, такова жизнь по течению — любуйся, наслаждайся, бери ту красоту, что здесь и сейчас, ведь минет сезон и опадут шапки пионов, развеет лепестки сакуры игривый ветер, побелеют даже вечные хризантемы и рассыпятся однажды в зиму серебром тлена. Так, и человеческие сердца тускнеют, отцветают, как только пропитавшие казалось навек чувства испаряются горьким дымом погребальных костров, возносясь к бесстрастному небу поблёкшей пыльцой со смятых крыльев. Куроо тоже жил так — без сожалений, впитывая чужое тепло на рваный вдох, на такт шального сердца, и отпускал легко к другому огню, довольствуясь взглядом, касанием, мимолётным желанием, сочным воспоминанием. Теперь же одна лишь мысль о расставании с Кейджи вызывала безотчётную злость, даже боль, странную, тяжёлую, душащую — непреодолимую. Казалось, он мог бы убить ради лишней ночи рядом с Кейджи, и, возможно, даже Бокуто. — Куроо! — голос друга словно окатил ледяной водой, и Куроо ошалело оглянулся: вот знакомая веранда, за решёткой пусто, видимо, все мальчишки при деле, в подсвеченных окнах мелькают размазанные тени, Бокуто непривычно хмурится. — Что с тобой, брат! — не дожидаясь ответа, он схватился ручищей за ворот и хорошенько встряхнул — кости забряцали. — Да, всё нормально, Бокуто! Наверно, от жары, — Куроо старательно растягивал угол рта, пока Бокуто, поверив, не рассмеялся. За сёдзи пахнуло терпкими благовониями и нестерпимой сладостью розы, оглушило радостными возгласами и мельтешением слуг — в иродзяя день только начался. — Кейджи! — Бокуто, не сдерживая радости, легко и непринуждённо навалился на того сзади, не давая ни подняться, ни поклониться, лизнул дрогнувшие губы и тут же жадно припал к раскрывшемуся рту. Куроо осел у накрытого столика — хотелось напиться. И целоваться, и последнее всё же больше, поэтому когда Кейджи, выбравшись из объятий тут же нахохлившегося в обиде друга, приблизился, накрыл чужие губы совсем грубо, дёргая край широкого пояса. Кейджи покорно выскользнул из слоёв шёлка, прошептав лишь «пожалуйста, не здесь».* Кто же его, скрученного в четыре руки мотылька, слушал? Глаза Бокуто взвились красным, страшным, ненасытным, и Куроо видел в его прожжённых пламенем похоти зрачках собственный безумный оскал. Выбеленное неровными отсветами фонарей тело билось в тисках настойчивых касаний, расцветало багровыми отметинами, всхлипы плавили дрожащий душный воздух, тяжёлое дыхание разбивало шорох одежды. Кейджи податливо прогибался в безудержном пламени, мутным взглядом манил вновь и вновь, и Куроо не знал, как остановиться, беря мальчишку ещё и ещё, словно это могло стереть невидимые прикосновения чужих рук или губ. В какой-то миг Бокуто выдернул обмякшего мальчишку из объятий и унёс в соседнюю комнату, видимо, уложив на футоны. Когда вернулся, молча врезал в челюсть и так же сильно обнял — Куроо вцепился в чужое, надёжное плечо зубами, чтобы не взвыть. Бокуто был из тех истинных самураев, для кого друг значит больше, чем брат, и Куроо, правда, был за это благодарен и карме, и бесчисленным ками, имена которых беззвучно перебирали иссохшие губы. Кейджи, как и любой другой мотылёк, поддерживал пламя чужих душ собственными крыльями. А они бесстыдно оборвали их вновь — обветренными губами, мозолистыми пальцами, жадным дыханием и голодным взглядом. Разве не достоин Кейджи лучшей судьбы? Тёплого дома, неспешной жизни, ласковых рук? — того, что они с Бокуто ни вместе, ни порознь дать не смогут никогда? Куроо знал точный ответ и теперь давился горечью сожалений, завидуя безудержному счастью, выплёскивающемуся из каждого движения и слова Бокуто, и не в силах разрушить эту тонкую пелену чужого неведения щедро жёг горло потерявшим вкус саке. Он проснулся среди черепков чашек и кувшинов, остро пахнущих вином, да и весь воздух казался жгучим, пьяным. Рядом широко раскинувшись похрапывал в глубоком сне друг, полумрак сгущался в углах до плотных теней, возле окна рассеивался протиснувшимися лучами раннего солнца. Куроо было пора, он тяжело поднялся: стены заплясали в безумной пляске, видимо, выпили они потом немало. Он раскачался и резко шагнул, ткнувшись тут же лбом в ближайшую перегородку. Заломило в висках, отозвалось гулом в затылке, в спину ударило теплом чужого дыхания, тонкие руки неожиданно крепко обвили грудь. — Пожалуйста, не уходите, Куроо-сама. — Кейджи, — Куроо прошибло потом и стыдом, — прости, мне нужно уйти. — Прошу вас, господин. Вам нельзя уходить, — Кейджи вжался сильнее, потёрся носом вдоль позвонков, и Куроо понял — не уйти. Сдавленно закашлявшись, рухнул на татами, увлекая за собой и кагэма, неловко стащил кимоно, укутывая холодное, покрытое мурашками тело. Под руками, в тонкой костяной клетке, затрепыхалось чужое сердце. Куроо раскрыл рот — предложить всё, что имеет в этом мире, конечно, этого мало, слишком мало, но хоть так: — Кейджи, я… Горячая ладонь с размаху шлёпнула по губам: — Молчите, пожалуйста, не говорите этого, Куроо-сама. В розоватой дымке наступающего рассвета угасли все возражения и сомнения, Куроо лишь сцепил подрагивающие руки, прижимая Кейджи к себе, и впервые за последние дни безмятежно уснул. Второе пробуждение оказалось не самым приятным — резкий стук створок, разъярённое лицо даймё в опасной близости и царапающие яростью и почти таким же облегчением слова: — Ставь тории, Куроо, что здесь оказался! Судью во дворе собственного дома с распоротой грудью нашли. Сочный сок высоко забравшегося солнца прыснул в раскрытый проём, выхватывая растрёпанного зевающего Бокуто, растерянно замершего Куроо и прильнувшего к тому сонно щурившегося Кейджи в небрежно накинутом кимоно — явно с чужого плеча. — Кейджи! Ступай, переоденься, не подобает в таком виде хозяину показываться! — от громких указаний бесцеремонно протиснувшегося в комнату Тоору даймё вздрогнул, подавился — Куроо показалось, что смехом — и выразил жестом, что ждёт тех, кто не попадёт в казарму раньше его.