茶屋遊び
Прощальный банкет в честь даймё Карасуно и его доблестного войска затмил бы и сверкание звёзд, да только те и так не смели показаться из-за взъерошенных ветром низких туч вот уже который день. Пять самых прекрасных и дорогих гейш, два десятка танцовщиц и столько же юдзё достойного ранга — услада и глаз, и ушей, и тел дорогих гостей. А уж саке и закусок и вовсе не счесть, те непрерывным потоком несли слуги из трёх уважаемых заведений. О щедрости и богатстве даймё Иваизуми слухи ходили и раньше, а теперь подтвердились и наяву, впечатавшись в жалкую память людей звоном монет и блеском фейерверков. Душным шёлком заструились яркие пятна кимоно, обнажённой белизной замелькали манящие шеи, неторопливо разлились нежные переборы кото,* запутались испуганные жадностью взглядов между вязью тонких теней стайки дрожащих огоньков. Прекрасные женщины-цветы раскрывались всем своим телом под бесстыдно-голодными взглядами пропахших кровью самураев, тщетно веря в неге тихого вечера в неувядаемость собственных бутонов. Лишь свежим утром смятые, словно лепестки, они очнутся из дурманящей пелены желаний, но и то — на такт оступившегося сердца. Но это всё потом, а сейчас льётся саке в переполненные чаши и взбудораженные души, слышится громкий лязгающий, словно катаны, смех и множество рук ненасытно тянется к шёлку кожи и блеску губ. В чайном домике Фукутаги банкет, и сам даймё Иваизуми благосклонно принял чашу с саке из рук первой красавицы Мияко. — С кем из девушек вы желаете провести ночь, господин? — склонилась ниже земли достопочтенная ока-сан,* заметив усталость на бледном лице даймё. — Я дарю всех своим самураям, — Иваизуми небрежно обвёл загрубевшими пальцами дрогнувшие губы ближайшей гейши. — Они того заслужили. — Как пожелаете, господин даймё, как пожелаете. Затрепетали вызывающе яркие губы, и крылья ресниц, и синие венки на открытых шеях, и даже тонкие пальцы дрогнули, сорвавшись со струны. Нет большего счастья для прекрасного цветка, как распуститься перед благородным мужем и большего страха, чем оказаться втоптанной в грязь грубым воякой — Иваизуми всё это знал, но какое ему дело до тщетных надежд сочных бутонов, обречённых на медленное увядание за решёткой унылой судьбы? — Так и пожелаю! Надеюсь, каждая из вас действительно стоит уплаченной цены, а то и среди тех вот, — Иваизуми кивнул в сторону развлекающих мужчин юдзё, — немало милых личиков и, наверняка, умелых рук и губ. Шорох гордых движений и нарисованных улыбок растёкся бредящими старые раны воспоминаниями — мотыльки те же цветы, только с крыльями ещё больнее не взлетать.***
— Семпай! Куроо дёрнулся, словно просыпаясь, и отвёл уставшие глаза от тоненьких, почти прозрачных пальцев, ловко перебирающих струны кото. Говорят, Кейджи заставляет петь сердца и плакать души одним лишь невесомым касанием бати* по шёлковым нитям, вот только они с Бокуто ни разу так и не пустили того к сямисену,* спелёнывая руки объятиями и опрокидывая желанное тело в смятые простыни. — Семпай! — Кенма непривычно настойчиво ухватился за край рукава и презрительно отмахнулся от низко склонившейся девушки с кувшином саке. — Пора начинать, — прошептал он уже совсем тихо, в самое ухо, жарко привалившись тощим телом к боку. — Я помню, помню, Кенма-кун, — Куроо сверкнул оскаленными зубами и залихватски опрокинул чашку — пустую, но будто полную. — Эй! Хозяйка! Что-то кохаи стесняются, нет ли у тебя чего для разжигания крови посильнее саке? Под раскатами задорного смеха бывалых самураев ещё алее вспыхнули щёки молодых воинов, действительно скромно прячущих взволнованные взгляды в чашках и мисках, даже рыжий воронёнок, обычно дерзкий, лишь нервно ёрзал, сбивая татами, а насупленный монах и вовсе, не в силах разжать побелевшие пальцы, упрямо отмалчивался в самом углу. — Как не быть, Куроо-сама! — осыпающаяся рисовой пудрой хозяйка расплылась морщинистым ртом и неспешно взмахнула рукой. Девушки, кроме именитых товарок, тут же вскочили и, повинуясь заданному ритму уже барабана, заразвязывали пояса в диком, непохожем на изящные движения гейш, танце. Воздух сгустился до приторности бобов адзуки и такой же плотности, забивая горла и рты замерших зрителей вязкой слюной; опустевшие, выпитые вожделением, зрачки заметались беспокойными птицами — раскрашенный шёлк струился яркими волнами, обнажая с каждым разом всё больше тела, и вскоре, кроме выбеленной кожи, смазанных ареол розовых сосков и тёмных манящих линий волос, не осталось ничего в этом бренном мире, что стоило бы внимания. Куроо заметил лишь краем глаза, как неслышно покинули празднество оба даймё, как резво метнулся вслед нахмуренный больше обычного Кётани, как собирался подняться и Сугавара, второй по значимости из войска Карасуно, но был остановлен настойчивой рукой капитана первого отряда. Куроо прикрыл глаза — каждому нынче отведена своя роль, и каждый должен отыграть сполна, но всё же сердце неуёмно рвалось на соседнюю улицу, где в чайном домике Ойкавы тоже горят красные фонари, зазывая на трепет нежных крыльев богатых клиентов, а Кейджи… Кейджи, верно, не один. Рваный, резкий выдох сбоку вздёрнул Куроо обратно — не время мечтать! Он вскинулся неровным оскалом, тут же вплавляясь в безумный круговорот стыдливо голых тел грубыми касаниями и склизкими похвалами, обращая внимание горящих от такого зрелища кохаев на каждую мелькнувшую перед глазами ножку или грудь, не позволяя угаснуть безудержному, непотребному веселью, пока невозмутимо прекрасные гейши степенно покидают банкетный зал. Бокуто, уходивший последним, лишь равнодушно окинул жаркую кутерьму, из которой раньше ни за что не вынырнул бы добровольно, и потащил за шкирку совсем ошалевшего от впечатлений Танаку. Куроо довольно рассмеялся — почему-то стало хорошо, по-настоящему — и, привалившись к Кенме, нетерпеливо засчитал. Барабан, как и шутки тайко-моти, разрывали раздражением. Теперь бы нежных переливов сямисена. Мучительно долгие минуты наконец завершили свой бег, и Куроо напоследок всё же хватанул терпкости саке, позволяя тёплому потоку на пару вдохов замутить и взгляд, и разум, но лишь для того, чтобы стряхнуться от тошнотворной духоты пропитанного потом и вожделением воздуха. Мелькание нагих тел теперь лишь утомляло, вбитый глубоко — под кожу, под ногти, в самое чёрное нутро — вкус, запах и облик Кейджи не оставил и шанса этим, кажущимся даже смешными, женщинам не то что развести огонь в крови, но даже и сбить пульс. А потому негромкий, но властный голос, раздавшийся возле сёдзи лишь подстегнул нетерпением размять ноги — а хорошо бы и руки — и Куроо едва не рассмеялся над назойливыми попытками хозяйки и слуг утихомирить рвущегося уйти Сугавару. — Нельзя, господин, нельзя уходить! — увещевали пухлощекие девчушки, игриво хихикая на шлепки и пощипывания раскрасневшегося самурая, а уж когда к ним присоединился капитан первого отряда Мацукава, Куроо понял — пора. Он первым выскользнул за створки, удачно миновал десяток тёмных затхлых комнат и буквально вывалился в сад. Небо, мелькнувшее затуманенными облачной вязью звёздами, быстро погасло — Кенма навалился сверху, обжигая частым жарким дыханием. — Никого не встретил? — прохрипел на всякий случай Куроо и, получив в ответ больно ткнувший кивок, попытался встать. — Кто тут? — зашуршало в густой тёмной зелени кустов и в лицо ударило ярким светом фонаря. — Да, мы тут, мы, — буркнул Куроо, стаскивая прикидывающегося то ли мёртвым, то ли уставшим Кенму, — остальные где? — Как и велено, обходят территорию, чтобы ни сверчок не выскользнул! — бодро ответил отчего-то радостный Ямамото, где-то вдали отозвалась зловещим уханьем ночная птица. — Верю, — Куроо, наконец, поднялся и с удовольствием потянулся, разминая затёкшие за несколько часов члены, — молодцы! Осталось недолго потерпеть и вам тоже достанется — и саке, и закусок, там всего ещё полно! Даймё, как и обещал, не поскупился! — А женщин? — взволнованно прохрипело за спиной. — Женщин нам достанется? — лицо Льва, прорвавшегося сквозь колкие ветки пышного ещё несколько минут назад куста ямабуки, засветилось неприятной зеленцой, и Куроо едва сдержался, чтобы не отряхнуться. — Тебе точно достанется! Не унесёшь! — Яку вывалился из тьмы неожиданно даже для Куроо и одним только раздражённым видом прекратил остальные расспросы. — А ну, марш по местам, сверчков ловить! Дальше Куроо бежал за неровным отсветом припорошенной избытком туши неполной луны, спотыкаясь, словно назло, на ровном месте. Тюкало в голове и поджавшемся от голода животе — страшно-громко, неприятно, до тошноты, какой-то неотвратимой тревогой. Жёлтые всполохи глаз Бокуто укоризненно мерещились в каждом кусте, в хлюпе попавшей под ноги воды слышался зов пролитой крови. Куроо очень боялся, может быть, впервые в своей жизни — опоздать. На вычерченном глубокими тенями перекрёстке он остановился: направо к Асахи, там осчастливили отличившуюся троицу из первого отряда, налево — Фукутаги, туда отправились Бокуто и тот бритоголовый недооммёдзи. Передёрнуло прокравшейся вдоль позвоночника сыростью. — Куроо-сан, — едва слышно позвал притаившийся за спиной Кенма, — смотрите! Вдоль увешанной потухшими фонариками улице метался огромный мотылёк — чёрный-чёрный, блестящий странным объёмом, будто нарисованный чернилами, причем не специально, а из нечаянной кляксы. Куроо однажды похожего видел. Точно, видел — на ладошке десятилетнего Бокуто, а потом им знатно досталось от учителя — обоим. Странный мотылёк из детства не обманул — растаял под створками мертвенно-тихого дома ровно за такт до грозного окрика знакомого до одури голоса. Куроо рассмеялся бы над бегающим безо всякой одежды Бокуто, если тот не показывал безумно выпученными глазами в сторону лестницы на второй этаж, ловко уворачиваясь от растрепанной — и явно не только в причёске — девушки. Там, наверху, пахнуло свежей кровью, одуряющим тяжестью ароматом жжёных благовоний и горечью безысходности. Куроо остановился — в сполохах теней не сразу и разглядишь, кому помогать: на татами, в проблеске влажной лужи, недвижный монах, так и не успевший снять нарядной одежды даймё; в углу рычащий Кётани в обнимку с грузной девицей в излишне ярком даже для банной девки кимоно; возле фонаря бледным призраком красавица Мияко в разодранном платье и сбитом набок парике. У Куроо забилось в горле дурное сердце, рука привычно ринулась к поясу — пусто! Клинки, как и положено, остались перед воротами в Ёсивару, и он опрометчиво бросился к лежащему навзничь Танаке. Пальцы нащупали под плотной тканью слабый отголосок пульса, по щеке мазнуло трепещущим крылом. Разворот вокруг себя на чистых инстинктах, и вот Куроо уже заламывает тонкое запястье, занесённое в смертоносном ударе. Отточенная канзаши* легла на татами прекрасной сереброкрылой стрекозой, оставив хозяйке лишь горечь сожалений о несбывшемся полете в необъятной выси извечного неба. — Ксо! — злой рык Кётани после характерного хруста шейных позвонков не оставил сомнений в имени победителя, и Куроо не стал останавливать бросившуюся к поверженному телу девушку. Лишь когда брезгливо вытирающий руки пёс даймё прошипел, что уходит с докладом, обернулся: гейша стенала, припав к груди покойницы, нашептывая столь страстные обещания, что пробирало дрожью — выворачивающе-жаркой, болезненно-ощутимой. — Как ты, брат? Я Козуме-куна к нашим послал — доложить, — Бокуто хрипло выдохнул совсем рядом, а у Куроо вязкая муть перед глазами лишь слегка качнулась и тут же затянула ещё глубже, до звона в ушах. — Куроо! — друг не отставал, тряс горячечной рукой, пока мельтешение огней не выровнялось в неприглядную чёткостью картинку. Мияко жадно целовала смазанные краской губы, оглаживала, мелко перебирая аккуратными пальчиками, бритую голову совсем не подружки — любовника. Всё встало на свои места — и убийство судьи совсем не дело рук — или лап? — разыскиваемого ими монстра, и это нелепое нападение сейчас на якобы даймё — шаг отчаяния, и эти вот опустошённые слезами потери глаза… — Держите руки, руки, чтоб не закололась! — резкий визгливый голос хозяйки ударил по ушам ощутимой болью. Куроо невольно шагнул вперёд, вырвать из слабых тонких рук ещё одну заколку — единственный шанс на вечность с любимым — не составило труда. — Господин, молю, позвольте мне уйти вместе с ним!* — влажный душащий шёпот и безумно яркие глаза, раскрытые болью до невыносимой глубины — как отвернуться, как не услышать? Мокрые, склизкие от тёплой крови пальцы схватили, пачкая, край кимоно, и Куроо пришлось резко отдёрнуть полы. Тёмный шёлк послушно выскользнул, оставляя безутешно бьющуюся на полу женщину безо всякой надежды. У Куроо нет права отпустить её. А Ёсивара отпускает лишь на несколько часов, да и не отпускает — манит несбыточными мечтами, скрываясь за туманом иллюзии, не преминув проявиться жестокой реальностью в самый сладостный момент. Тошнотворным холодом кольнуло сжатую ладонь — обломки хрупких крыльев двух стрекоз усеяли тьму под ногами. И Куроо, задыхаясь от приторности слов благодарности и крошева болезненно скребущего в груди кашля, ринулся наружу, почти пролетел над лестницей и остановился лишь в серой дымке расплескавшейся уже наполовину ночи. Ока-сан сползла следом на коленях, беспрестанно хватая куда более грязными ладошками злополучное кимоно, тщетно заманивая вернуться и отведать хоть саке спасителей и репутации, и драгоценного тела лучшей из гейш этого дома, а Куроо лишь жадно глотал пролитую в воздухе свежесть. Рядом сгорбился тяжело молчащий Бокуто, пряча за рукавом глаза, чуть дальше захрипел очнувшийся монах, того явно мутило от переизбытка саке, взбитого к тому же резкими движениями в тошнотворный комок. — Куроо! — вдруг вскинулся друг и затряс за руки, в жёлтых глазах встрепенулась осколками былого света острая радость. Куроо уставился на подрагивающие ладони в тот самый миг, как огрызок луны прорезал вязкую сеть облаков — пустые. — А? — Куроо честно изобразил удивление и зашарил по рукавам.— Выронил, видимо, пока спускался… — Брат! Я так люблю тебя! — счастливое всхлипывание Бокуто, уткнувшегося мокрым лицом в грудь, не перекрывал ни страшный вой хозяйки, ни безудержный смех совсем не стоящего на ногах монаха. Куроо, как дурак, так и улыбался, а ночная тушь вокруг расцветала мерцанием тысяч живых огоньков — светлячков, разбиваясь нестерпимо жгущим отсутствием сожалений о цветке, кинутом собственными руками в погребальный костер.