浮世絵
Тяжёлыми шагами подступающей осени обрушился на сёдзи и крыши так давно выпрашиваемый у богов дождь, следом забился прямо в горле неровный пульс. Тоору перехватил нож удобнее и выдавил ещё одну улыбку: — Кейджи хорош, не так ли, Ива-чан? — О чём это ты? — привычно нахмурился даймё и ровным движением перехватил занесённую руку. Звякнуло острым отсветом выпавшее лезвие, закатываясь под ноги. — О гладких белых бёдрах. О изящной шее. О коже, что нежнее шёлка проминается под пальцами. О сладких губах! О демонских беспросветных глазах, в которых тонут насмерть! Вот о чём я! — Тоору дёргал и дёргал рукой, но та лишь билась в цепкой хватке, пока не хрустнуло болью. — Прекрати! — рявкнул Иваизуми отпуская. Тоору с ужасом вглядывался в синеющую на глазах кожу, с ещё большим страхом вслушивался в рваное хриплое дыхание нависающего любовника. Тоору не любил его, он знал это сам и никогда не упускал случая напомнить другим. Тоору, наверное, никогда никого не любил, и тот трепет в груди, что однажды взметнулся в настоящее пламя казался теперь лишь сном, болезненно сладким сном, так и не ставшим реальностью. Пальцы привычно сомкнулись вокруг зудящего запястья, только оно одно, только эта боль, такая же приятная, как и мучительная не давала забыть: однажды Тоору клялся — кровью, жизнью, бессмертной душой, — что любит, и поплатился за это совсем не куском выжженной плоти. Потом, зная холод зимы, он жался в надёжные объятия, проклиная с криком петухов каждую ночь, но белесое сердце не хранило больше и толики тепла, и Тоору, замерзая, вновь и вновь малодушно тыкался в ненавистную грудь, ставшую незаметно незаменимой. — Ненавижу. Ненавижу тебя, Ива-чан, — шептал он в отчаянии прямо в глаза даймё, опасно суживающиеся с каждым выплюнутым словом, и сжимался в комок, а глупое сердце и вовсе билось в клетке из треснувших рёбер навстречу карающим рукам, но те лишь гладили недовырванные крылья-лопатки и вплавляли глубже, сильнее, больнее в невыносимую нежность. — Ненавижу! — Тоору и сейчас крикнул бы это с наслаждением, но зашелестела тьма за плечом, напоминая вновь тот разговор, что повторялся раз за разом до последнего слова и малейшего стона. — Ненавидишь? Хорошо. Так даже правильнее, так даже лучше, — каждый раз отвечал Иваизуими, удерживая подле себя, целуя властно, беря тогда и так, как хотелось самому, выжимая стоны и крики из распухших, кровящих губ, выжигая-набивая поверх шрамов своё имя. Тех шрамов, что оставил сам калёным железом и твёрдой рукой. Тех шрамов, что не давали Тоору отступить, что заставляли жить и жить, несмотря на выхоложенную пустоту внутри, вопреки желанию уйти вслед тому, любимому, единственно любимому и теперь спустя столько беззвучно истёкших сезонов. — Ты же обещал! — прорвалось горячими слезами, Тоору зажал рот руками, но слова слишком долго копились там, между выщербленных нелюбовью рёбер, и у него не осталось сил сдержать их. — Обещал, что не сдохнешь! — Прекрати, Тоору! — Иваизуми прижал к себе, осторожно поводя по спутанным волосам. — Я не умру. С чего ты решил, что я умру? Тоору сглотнул тугой комок и зарылся в ворот кимоно, пропахший гарью, кровью и вожделением. — Все умирают, Ива-чан. А те, кто влюбляются в Кейджи, быстрее. — Дурачок, — Иваизуми отстранился и поднял за подбородок лицо. — Если и умру, заберу тебя с собой. — Обещаешь? — Обещаю. Иваизуми смотрел так серьёзно, будто клялся самым дорогим, и Тоору чувствовал эту клятву, что сплеталась тугим узором вокруг стиснутых ладоней, впиваясь шершавой верёвкой до самых костей. Такую и захочешь — не нарушишь, останется лишь отрубить злополучную кисть, но и тогда эта нить не прервётся, ведь с каждым толчком глупого, совсем глупого сердца, ту растаскивает по сосудам, опутывая всё тело так прочно, что и колесо Сансары этой клятве отныне не преграда. В ту ночь, поистине страшную, ибо никогда раньше Тоору не боялся настолько остаться в одиночестве, они не возвращались к разговору. Тоору лишь оглаживал тщательно спрятанный под подушку нож, Иваизуми бесстрашно раскидывался, обнажая и горло, и запястья, и беззащитный живот: тыкай, куда хочешь — не промахнёшься. — Ты же не думаешь прирезать Кейджи? — спросил Иваизуми уже утром, почти на пороге, всё так же нежно прижимая к себе, будто и не слышал сотню бессмысленных слов, так и не разбавивших тягостную тишину. — Думаю, — честно, может быть впервые за столь долгое время, ответил Тоору. — Но не буду, — он старательно раскрасил застывшие губы улыбкой, подталкивая даймё к выходу. — Пока, — добавил уже в закрытые створки и вздрогнул от впившегося в спину взгляда. Позади ожидаемо никого не оказалось, чайный домик ещё спал, погружённый в ту неповторимую атмосферу безмятежности, что бывает в Ёсивара только ранним утром, когда клиенты, наконец, оставляют смятые футоны и истерзанные тела, позволяя на миг, такой нужный, как глоток свежего воздуха, миг увидеть безбрежную высь неба, не заключённую в рамку окна или решётки, пусть и не наяву. Тоору тоже закрыл глаза, медленно оседая на пол, но для него небо больше не распахивало объятий даже во сне, и поэтому, наверно, поэтому он так отчаянно завидовал тому же Кейджи, всё ещё взлетающему сердцем, хотя, верно, это много больнее, ведь из обломанных крыльев тоже кровит. Да, Тоору не убьёт его, хотя очень хочется, до дрожи в повлажневших руках, но смерть Кейджи ничего не изменит, между ним и Иваизуми смерть кого-то другого ничего не изменит. Поэтому Тоору умрёт сам. Когда придёт время. Ведь Тоору не влюбился, совсем не влюбился, просто расползлась под пальцами кожа, обнажая бьющееся алым пульсом имя: незабытое, так и не стёртое ни влажными потоками цую, ни яркими мазками укиё-э, ложащимися с каждым сезоном всё туже и глубже, кажется, под самые веки.***
Возобновившийся дождь прошелестел грузными каплями по разросшимся кустам гортензии, сникли смятые ветром и потоками воды последние лилии этого сезона. Мокрый хаори впился в плечи сотней сё, и как Куроо ни старался, как ни отряхивался, но легче не становилось. Тяжёлым камнем осели в груди сомнения и сожаления, и каждый шаг отдавался болью, такой, будто сердце Куроо сгнило насквозь. Он хватался рукой, впиваясь пальцами в самую кожу, так жаждал вырвать ненужный уже кусок мяса, но лишь глубже впечатывал острый голод, терзающий с каждым часом сильнее. — Куроо-сан, — донеслось из-за спины. — Давай вернёмся в казарму. — Что такое, Кенма? Ты устал? — Куроо резко обернулся, распахивая ссохшийся рот в хищный оскал, чтобы никто не усомнился — капитан спокоен, уверен и так же силён, как и раньше. — Нет, — Кенма растерянно отвёл взгляд, теребя в руках какую-то безделушку. Остальные и вовсе нахохлились, горбясь под такими же мокрыми накидками, лишь Яку сдвинул грозно брови и решительно шагнул, прямо в огромную лужу. Куроо невольно подхватил друга, поскользнувшегося и едва не нырнувшего в воду, вдруг понимая, что совсем не узнаёт местности вокруг. — Где мы? — он спросил, заглядывая отфыркивающемуся Яку в лицо, тот раздражённо повёл плечами и полоснул с размаху кулаком по груди. — А я откуда знаю! Ты завёл, вот и думай теперь! Дал же ками-сама такого капитана в наказание, будто я в прошлой жизни предателем был! Куроо натужно рассмеялся, тяжёлым эхом рассыпались дребезжащие, будто выцветшие, звуки по тёмной, странно пустой, совсем незнакомой улочке. А ведь Эдо был им родным городом. Почти всё войско даймё Иваизуми привёл с собой из Тохоку, позволив примкнуть лишь им с Бокуто, лишь двоим отрядам из грозной когда-то армии опальных Сугуру Дайшо и Вакатоши Ушиджимы. Порой Куроо задумывался, за что их постигла такая милость, уж явно не по велению богов, и всё чаще взгляд упирался в грузную, но всё ещё величественную фигуру Некомата-сенсея. Некомата-сенсей был первым, кто признал выскочку из отдалённой префектуры за равного, за что и снискал славу не только сёги-докоро, но и истинного учителя. Безмятежная улыбка невольно коснулась губ, слишком многим был обязан этому поистине глубокому человеку сам Куроо, чтобы не чувствовать при одних лишь мыслях о нём умиротворяющей благодарности. Ринулся с покатой крыши замызганного домишки ледяной ручеёк. Куроо несдержанно выругался, выпадая из размышлений в промозглую действительность, и наконец огляделся. Ничего примечательного: одноэтажные строения, тонущая в сочных зарослях, узкая, растоптанная в грязь улица, редкие огоньки далёких фонарей. Взметнулась перед лицом стайка прозрачных мотыльков, царапая щёки острыми крыльями. Куроо резко помотал головой, разгоняя наваждение, но влажная зыбь тут же стеклась обратно, размывая всё, на что падал взгляд. Яркой вспышкой прорезался одинокий цветок хиганбана.* С глаз пелена спала. До Ёсивара рукой подать, и как только ноги опять занесли? Извечное небо ширилось осенней прозрачностью, теряя сочность с каждым рассветом, а Куроо не находил себе места. Вот уже и паучьи лилии развесили свои сети, ловя последние жаркие солнечные дни. Вот уже и подмёрзшие цикады застрекотали из последних сил и зелень листьев медленно, но верно поглотилась багрянцем. Пристроился за спиной холодной поступью каннадзуки. Куроо срывался: метался вывернутым ветром листом по ночным улицам, кружился вокруг манящей теплом фонарей Ёсивара, не в силах ни заснуть, ни вспомнить наутро, откуда на исцарапанных ладонях грязь и кровь. Скорбными масками застыли лица дорогих ему людей — Бокуто, Кенма, Яку, ребята из отряда, все что-то спрашивали, увещевали, старательно смывая с рук и клинков налипшую траву и песок, но Куроо не чувствовал их прикосновений, тепла, холода, кажется, он больше ничего не чувствовал. Ничего, кроме раздирающей боли в груди и острого, невыносимо острого голода, утолял который не рис, и не саке, только Кейджи: один лишь взгляд из-под ресниц, одно лишь неловкое движение губ в полуулыбке или кончиков пальцев по краю рукава. Куроо знал, просто знал, хоть больше и не помнил, что ни он, ни Бокуто не ограничивались любованием белой кожи и спелых губ, переливами сямисена и тихого смеха. Рукава кимоно взлетали яркими крыльями птицы, бьющейся в клетке грубых рук, следом распахивались полы трёхслойного наряда, обнажая белое тело, так сладко хрустящее в тисках ласк. Наутро Куроо не просыпался — вскакивал разбитый, ещё более уставший, чем после своих странных прогулок по ночному Эдо, с жаждой, чудовищной жаждой чего-то большего, хотя чего ещё желать, что ещё можно взять у мотылька и так добровольного отдающегося всем собой? Разве что душу? — трепещущую, догорающую в пламени чужой похоти душу, которой впору взметнуться в извечное небо прекрасной бабочкой, а может быть даже птицей? — Кейджи-Кейджи-Кейджи! — Куроо звал и звал, встряхивая безвольно обвисшее в руках тело, но в незакрытых глазах лишь тьма, в побелевших пальцах чужая рука, на бледных, сколотых губах чужие поцелуи. И как Куроо не впивался своим дыханием, но стереть сотни, может быть тысячи, других имен с желанных губ не получалось. Куроо разрывал, дрожащими пальцами, грудь — чужую, а будто свою, так отдавалось болью, что от крика глохли уши. Мягкий, тёплый комок, пламенно-алый, бился в ладони, будто тоже хотел взлететь. Да как без крыльев? Крыльев-то нет, лишь острые обломки рёбер да склизкие жгуты порванных вен. — Куроо! Куроо! — надрывно зазвучал знакомый голос, совсем рядом, Куроо зашарил вокруг себя, но надёжной рукояти клинка так и не нашёл. — Тецу! Да проснись же! Шлёпнула по щеке холодная мокрая ладонь. Куроо вскочил, на ходу раздирая слипшиеся глаза. — А? Что случилось? Что такое, Кенма-кун? — Куроо пошатнулся и рухнул бы обратно на сбитый футон, если не рука кохая, подхватившая неожиданно сильно. — Ты кричал, Тецу, — от тревожного взгляда обычно спокойного, вялого Кенмы впору сдохнуть. Да ещё это неформальное обращение, которого Куроо не слышал от него все три года с предательства Дайшо. — А ещё метался, как в лихорадке, — Кенма отпустил руку, взамен тесня к стене маленькими уверенными шагами. — И порывался уйти! Я еле тебя удержал, а то снова шатался бы по городу, как неприкаянный горё! * Кенма кричал, громко, размахивая руками и шмыгая носом. Куроо засмеялся бы — Кенма так давно не кричал, не плакал, не улыбался, Кенма так давно не проявлял интереса к чему-либо, что впору тоже закричать — от радости. Но Куроо промолчал, горло забило вязким комком, как в детстве, когда они, ещё втроём, ели рис наперегонки, получая за это по лбу разящей, тогда совсем твёрдой рукой Некомата-сенсея. Сёдзи вспучились неровными, вытянутыми тенями, множась с каждой каплей пульса, там, на улице, видимо уже весь отряд собрался и почему-то Куроо показалось, что не из праздного любопытства, а явно караулили его. — Тецу, — Кенма потянулся на цыпочках, зашептал в самые губы, — с тобой что-то не так. Я просто хочу помочь тебе, Тецу… Куроо замер, застыло и сердце, и ток крови, только глаза рвало осознанием: слишком близко, слишком жарко, слишком дозволено — Кенма сам прижался раскрытым ртом, неуверенно и неловко заелозил облизанными губами. — Танака-сан поможет тебе, он изгонит, вот увидишь, Тецу, и всё будет как прежде… — сладкие-сладкие губы, мягкие, тёплые, словно печёное яблоко, только не желанные, таким не утолить то, что гложет Куроо изнутри. Жаль, в самом деле, Куроо стало по-настоящему жаль, что он не вкусил Кенму раньше. А теперь поздно, слишком поздно, струится по венам другой яд, порхает под закрытыми веками мотылёк — чёрный-чёрный, как и его сердце. Куроо рассмеялся, оттолкнул тощее, совсем невесомое, ненужное тело. — Ты прав, Кенма-кун, во мне кое-что не так. Только это не изгнать. Это я, понимаешь, я такой! В саду зашумело, зашуршало, будто всколыхнулась огромная волна и ударило по створкам десятком кулаков. Куроо сам распахнул их. С острыми лучами погрызенной луны рухнули парни, завозились, выбираясь друг из-под друга, но Куроо уже решил, всё решил и просто перешагнул — и тянущиеся руки, и неудачно неубранные ноги, и правильные, до боли, слова. — Куроо! — кольнуло в спину голосом друга, таким грозным и холодным, будто они отныне враги. Куроо едва сдержал пальцы, ринувшиеся к катане, потом старательно развернулся. Поднять глаза оказалось ещё труднее, что-то давило книзу, словно на спину взгромоздилась каменная жаба. — Куда ты, брат? В дозоре сегодня первый отряд. — Прогуляться, брат. Скоро каннадзуки. — На тебя посмотришь, так будто уже каннадзуки. — Всё будет хорошо, Бокуто. Ты разве не веришь мне? — защипало ладони, будто их содрало до самого мяса одним лишь сумрачным взглядом непривычно серьёзного друга. Куроо поднял руки к самому лицу, блеснул на влажной коже неровный излом луны — алым. Куроо оглянулся только один раз, но высеченная тенями величественная фигура Бокуто так и стояла перед глазами до самого рассвета, и так же гудело в дурной голове ровное неоспоримое «верю». Эту ночь Куроо запомнил до каждого взмаха лунной кисти, вычерчивающей всё вокруг штрихами укиё-э.* Эту ночь он разделил с Кейджи, тот ни разу не обмолвился о Бокуто, только стиснул туже руки вокруг шеи, ластясь самым истошно бьющимся сердцем к его, Куроо, сердцу, прогнившему насмерть: — Не отпускайте меня, господин. — Не отпущу, Кейджи, уже никогда не отпущу, только, пожалуйста, Кейджи, прошу тебя, позови меня… по имени. В шорохе подкравшегося уже по-осеннему прохладного ливня утонул взвившийся в агонии красный огонёк фонаря, в тяжёлую душащую нить свился сбитый возбуждением шёпот. Куроо слышал в нём не имя, Куроо слышал в нём рокот беспощадного цую, свист огромных распахнутых в полёте крыльев, поступь осторожных лап и нежный перезвон качающихся колокольчиков. Осень за спиной ускорила шаг.