Дыхание мотыльков

菊

      Куроо проснулся от бьющего в глаза света. Маленькая комната в лучах ещё яркого, но уже холодного солнца казалась просторнее, шире и теперь совсем не напоминала клетку. Всё дело в прорывающемся через приоткрытые сёдзи свежем воздухе, подумалось Куроо. А может, в необычно свободной позе сидящего на самом краю, вытянув ноги в сад, Кейджи. Что-то неуловимо счастливое скользило в расслабленном, почти улыбающемся лице, ровной, но не напряжённой спине, мягких линиях сложенных рук и опущенных плеч. Куроо даже дышать перестал, надеясь не выдать себя, но Кейджи вдруг обернулся и тут же сложился в привычный низкий поклон.       Словно крылья свернул.       У Куроо треснуло что-то в груди, будто верный клинок сломался, вонзившись вместо врага в друга.       — Ты не забудешь меня, Кейджи?       Шёлк под пальцами затрепетал мелкими волнами, Кейджи неловко завозился, пытаясь выбраться из объятий, но Куроо не отпускал, втапливая глубже, туже, до самого сердца, гаснущего с каждым мигом промедления.       — Вас, Куроо-сан, я не забуду, — ответ Куроо совсем не обнадёжил: слишком долго Кейджи думал, слишком равнодушно застыл под ласкающими руками, слишком ровно сомкнул губы, обрывая тайные мечты.       — Ты и ему так говоришь? — Куроо не сдержался — вывернул голову, обнажая шею натянутыми венами. Так и впился бы зубами, раскрашивая белую плоть сочными метками, чтобы Кейджи бился в руках от страха, боли, чтобы кричал, пусть не голосом, застланными глазами, всхлипами, тянущимися пальцами, лишь бы правда помнил, не забывал ни в объятиях других, ни в минутах уединения.       — Кому ему? — пустые-пустые глазницы, без единого росчерка или огонька, уставились снизу. Кейджи не поменялся в лице, лишь тень насмешки скользнула по приоткрытым губам, больно поддевая за рёбра.       — Бокуто.       — Бокуто-сан не спрашивает такого.       Дёрнулся кадык под сжимающимися пальцами. У Куроо весь рот разодрало ухмылкой, как сладостно задрожал Кейджи, как лопнули зрачки желанным испугом, как соблазнительно раскрылся в мольбе рот. Кейджи всё же кричал, сминая красивую равнодушную маску своими же пальцами. Куроо брал его небрежно, грубо, не тратя больше бесценного времени на созерцание и нежность, вбивая хлёсткими движениями в жёсткие татами.       В безумном танце закружил беспокойный осенний ветер багряные листья клёна, ссыпая их оборванными крыльями между створок сёдзи. Следом потянуло тошнотворным ароматом жжёных хризантем.       Лето, жаркое, сочное, влажное, невыносимо счастливое лето кончилось, оборвалось натужными трелями умирающих цикад.       Никогда раньше Куроо не жалел так об ушедшем, никогда прежде не жаждал вернуть истёкший сезон и дело совсем не в желании что-то исправить или переделать, нет, он просто хотел бы сгинуть в этом цую, утонуть в сладостном сне, сдохнуть в лапах той непонятной твари или сгореть в колдовстве оммёдзи, лишь бы не расставаться, лишь бы не чувствовать на губах эту невыносимую горечь ещё белых, но всё равно обречённых хризантем.       Кейджи не поднялся следом, спрятался в замызганных семенем и влагой рукавах, так и не показав истинного лика, но Куроо хватило и того немногого — искреннего, настоящего, живого, что мелькнуло в прорехах церемонной покорности и невыносимо равнодушной вежливости. И Куроо коснулся напоследок мягких волос, с ужасом понимая, что, если задержится ещё хоть на вдох, то больше не уйдёт, больше не отпустит — убьёт, потому что другого способа оставить кагэма себе для него, нищего самурая, нет.       Извечное небо пахнуло сыростью, накренилось до самых крыш далёкого храма. Ветер больше не дул — стегал, подвывая в рукава, подталкивая в спину, веля бежать прочь, в гущу боя или хоть тьму наказания. Куроо честно перебирал ногами, но гэта словно вросли в самую землю, не давая и на шаг отдалиться от проклятого чайного домика.       Держало, перетягивая и грудь, и шею, тонкой липкой нитью. Её не разорвать, не разрезать, Куроо чувствовал, что и клинки против такой бессильны: слишком уж звонкая, слишком хрупкая, слишком красная.       — Куроо-сан, — мазнуло срывающимся шёпотом сбоку. Кейджи вжался в решётку веранды как в него ещё этой ночью. Белая, почти прозрачная рука задрожала на ветру сломанной веткой.       — Я вас не забуду.       Снежная шапка хризантемы* легла в ладонь бумажным шорохом, тень затаённой боли в уголках сжатых, совсем бескровных губ — глубокой раной.       — Сенсей заберёт его завтра, — бохати не преминул добить в сгорбленную тяжестью вины спину, и Куроо окончательно ослеп. Всё — оживлённая уже толпой праздных зевак улочка, тени дрожащих ресниц на мокрых щеках, сизая полоска угрюмого неба — сгинуло в раздирающей болью пустоте там, между рёбер, где должно биться сердце, пойманное в такие же несокрушимые силки как и прекрасные мальчишки-мотыльки.       — Я правда вас никогда не забуду, — опалило напоследок цветочным дыханием губы. Куроо кинулся на ощупь, тщетно всматриваясь невидящими глазами, но ухватил лишь кончики замёрзших пальцев, сгинувших в тьме клетки так скоро, будто сам Кейджи лишь сон, наваждение, горький дурман несбыточных грёз.       Солнце ещё долго не закатывалось, било прямо в глаза, но ни единого луча больше не достигало ни выгоревших зрачков, ни сгнившего в труху сердца.       Бокуто, как назло, так за весь день и не встретился.       Темнеющее небо нависло тяжёлыми слоями пепла. Запах гари и тёплой крови преследовал, сгибая спину неподъёмной тяжестью. Куроо сжимал в руках оригами, видя наяву, как выбеленные светом фонаря изящные пальцы складывают лепестки, перегибая бумагу. Каждая чёрточка, каждый штрих аккуратны и точны, цветок хризантемы едва ли не бился в ладони, дурманя ароматом осени и даже тяжёлые холодные капли вновь зарядившего дождя не смогли смять его красоту.       Бумажная хризантема пахла Кейджи, терзала пальцы и глаза ощущениями, ставшими теперь мучительными воспоминаниями. Раздавить бы её, выбросить, сжечь, развеять по ветру, а Куроо целовал и гладил, чувствуя кожу и губы там, где была лишь вымокшая бумага.       Чёрные, покосившиеся клёны зашелестели голыми ветвями перед самым лицом. Вблизи стукнула колотушка, где-то далеко раздался гул неуверенных шагов. Куроо и не заметил, как оказался перед знакомым, едва ли не родным домом. Когда-то Некомата-сенсей вложил в них с Кенмой и Дайшо всю душу, постарев в одночасье в ту страшную ночь мятежа. Как так случилось, что Куроо не пошёл за тем, кому клялся верностью, как допустил оступиться другим, как вышел едва ли не героем из глупой и обидной битвы своих со своими, он не знал и до сих пор, вернее, не хотел знать, принимая пространные рассуждения учителя об очередности обетов как неоспоримую истину.       Кому служил Куроо нынче — даймё, сёгунату, бусидо? Казалось, что всем, на деле же — никому. Дрянной получился из Куроо самурай и смерть, он чувствовал, ждала его такая же — дрянная. Да он уже и жаждал её, звал, искал, но та обходила стороной, насмешливо раскрашивая руки и клинки в чужую кровь, видно, брезгуя таким гнилым сердцем.       Некомата-сенсей несмотря на поздний час встретил радушно, велел обсушить и переодеть, сам же занялся чаем, и ароматный напиток из морщинистых рук согревал много сильнее чем сухая одежда и разожжённая вновь жаровня. Грузная фигура учителя снова, как в детстве, казалась сильной и несокрушимой. Куроо с радостью бы прильнул сейчас к мягкой ладони, всегда держащей более твёрдо кисть или сёги, чем катану, ему бы хватило и благосклонной улыбки или тёплого взгляда, но время неумолимо и невозвратно. Некомата-сенсей сиял словно свеча в шторм — тускло, но верно, поглощённый собственными мыслями и в предвкушении близкого, неоспоримого счастья выглядел не моложе, но крепче, будто хризантемы, плавающие в чае, и правда дарили бессмертие.       У Куроо живот скрутило, выворачивая всё нутро в болезненный жгут, так горько, так обидно оказалось видеть полной чужую чашу.       — Хватит ли вам, сенсей, сил пережить эту зиму? — грязным потоком сорвались с языка обидные слова. — Или вы будете им только любоваться? — Куроо самого передёрнуло, как стухли в миг яркие ещё несколько вдохов назад глаза.       — И глазам доступны радости тела, — Некомата-сенсей смотрел как на малое дитя, но ломкость улыбки выдавала затаённый страх, всколыхнутый неосторожными словами на самый верх. — Кейджи-чан подобен прекрасной каллиграфии, затерянной среди испорченных листов и место ему совсем не в чайном домике. Разве ты, Куроо-кун, не видишь этого сам?       Куроо впору бы поклониться и уйти, ведь сенсей прав, снова прав, как и три года назад. Только перекрыло всё горло и сдавило грудь в каменных тисках. Куроо думал, как хорошо будет Кейджи в этом тёплом уютном доме, полном красивых дорогих вещей и видел вместо него куклу — прелестную, изящную, нарядную, покорно замершую в нужной позе под ласкающей рукой. Если сытая жизнь в клетке это счастье, то ни Куроо, ни Бокуто никогда не смогут дать ему такого.       Больно, больно так, что поблёкли краски окружающего мира, даже воздух будто выгорел, и Куроо невольно зашарил руками в поисках опоры, а тихий вроде бы голос Некомата-сенсея набрал вдруг силу, топя в нескрываемой радости и торжестве. Куроо слышал лишь отдельные слова, но и тех было довольно, чтобы понять — сенсей в своём решении непреклонен и лучше бы ему, Куроо, здесь больше не появляться.       — Прошу вас простить мои недостойные слова, — хризантема впилась бумажными лепестками между рёбер, но Куроо старательно замер в церемонном поклоне, глотая горечь сожалений вместе с грязными мыслями. — Пожалуйста, позаботьтесь о нём, сенсей.       — Не беспокойся, Куроо-кун, — старческая ладонь легла на плечо почти невесомо, но Куроо согнуло в самый пол. — Кейджи не будет ни в чём нуждаться. Даже после моей смерти.       — И не смотри на меня так, — сенсей снова улыбнулся, не скрывая больше тревоги, — я не настолько выжил из ума, чтобы забыть о своих годах.       — Некомата-сенсей... — Куроо снова втопило в татами, он повторял его имя как мантры, впервые за многие дни чувствуя себя спокойно, словно все невзгоды и горести остались за спиной, смылись благословленным ливнем не только с тела, но и истрёпанной души. Куроо снова чувствовал себя самим собой, а не неприкаянной тварью, жаждущей то ли крови, то ли мяса, то ли вовсе горячих и чистых сердец. — Спасибо, сенсей, спасибо…       Рука, ласково похлопывающая по плечу, вдруг резко сжалась, короткие ногти впились сквозь ткань; захрипело натужно, с дребезгом над головой; фонари резко пригасли, погружая во тьму, лишь угли жаровни вспыхнули ярче, заливая комнату адским отсветом. Куроо поднял голову в тот самый миг, как тело учителя грузно обвалилось на пол. Разошлось глухим эхом тяжёлое сорванное дыхание, в запавших глазницах мелькнуло удивление, тут же сменившиеся ужасом, тонкие белесые губы исказились в беззвучном крике, пошли сухими трещинами, из которых так и не появилось ни капли крови.       Куроо кинулся к учителю, затряс в бесплодных попытках поднять неимоверно тяжёлое тело, то не поддавалось, обвисая складками повлажневшего кимоно.       — Сенсей! Некомата-сенсей! Что с вами? — Куроо кричал, но не слышал ни своего голоса, ни слов из шепчущих губ учителя, только резкие натужные выдохи, лишь скребущие болезненные стоны. Побелевшее лицо таяло в алых бликах углей, проминаясь в восковую маску, глаза, ещё недавно живые, заволокло гладью пустоты и только грудь, тяжело сокращающаяся под слоями шёлка, оставляла надежду, что это лишь приступ, очередной приступ какой-то старческой болезни, а вовсе не предвестник смерти.       Куроо заметался по комнате, как слепой новорождённый котёнок, совсем позабыв, что можно позвать слуг, послать за Такеда-сенсеем, пусть и не таким умелым, но всё же целителем. Всё смешалось: агония близкого человека, собственная боль расставания, обрывки дней и ночей, истлевших то ли только что, то ли много сезонов назад; всё сплелось в единую нить мучительных ощущений, погребая разум в страхе и злости. Бессилие вытягивало мышцы судорогами, Куроо упал где-то возле ширмы и к хрипящему учителю полз на коленях.       — Куроо, — едва слышно донеслось из проваленного рта, сенсей весь высох, осунулся и крючковатые пальцы, вцепившиеся в руку больше не походили на человеческие. — Куроо… Кейджи-чан… Кейджи… — булькнуло в горле, Некомата вскинулся в последнем вдохе и затих, вперяясь стеклянными глазами в самую душу.       — Некомата-сенсей! — Куроо неловко распахнул кимоно, пытаясь нащупать биение сердца; тусклая пожелтевшая кожа с тонкой порослью седых волос расползлась под пальцами трухлявой прорехой, продавливаясь глубже до чёрной пустоты; затрещали, рассыпаясь под лёгкими вроде бы касаниями рёбра, обнажая обгрызенные края костей и пыль высохших внутренностей.       Вспыхнули так же неожиданно, как и погасли, напольные фонари, в жёлтом мареве сгинул хриплый стон. Куроо раздирал собственное горло, пока боль не прорезала скованность мышц. Зашумели в коридоре шаги и крики, это взволнованные странной тишиной слуги приближались к покоям хозяина.       — Некомата-сенсей! Господин! — заверещала прямо за створкой фусума старуха Обито. Куроо вздрогнул и открыл было рот для ответа, но мазнуло влагой по сбитым ладоням. Кровь, густая липкая кровь облепила все руки, будто он разодрал что-то живое. Взгляд невольно вернулся к лежащему телу, в раскорёженной груди белела смятая шапка бумажной хризантемы. Он подхватил оригами без всяких мыслей, так же невольно, словно в глубоком сне, выскочил в сад, не замечая, как мгновенно пропитываются грязью таби.*       Шорох капель по сморщенным листьям слился с горестными криками за спиной в сплошной гул и он бежал, не разбирая дороги, долгие минуты, а может быть часы, остановившись лишь возле тёмной громадины вымокшего храма. Колотилось, перекатывалось в груди тяжестью, только больше не билось, будто Куроо и своё сердце тоже обронил там, рядом с трупом сенсея. Ладони чесались, зудели, он вытирал их о мокрую ткань хакама бесчисленное количество раз, но те чище не становились, так и алели в лунном свете уже жидкой, разбавленной дождевой водой, но кровью.       Страшно завыло за спиной и Куроо ринулся вновь, разбрызгивая лужи и грязь торопливым шагом. Руки дёрнуло новой болью, заломило между лопаток, будто что-то там прогрызается из его, Куроо, гнилого нутра, во рту стянуло вкусом тухлятины.       Куроо бежал и бежал, подгоняемый одной лишь мыслью: неужели это он?       Неужели та тварь, что держит в страхе весь Эдо, и есть он, Куроо?       — Куроо! — тонко хрустнула ветка под тяжёлой поступью и Куроо развернулся ощеренный обоими клинками, резанув на звук дыхания, и, лишь смахнув багровые капли с острия, поднял глаза.       Глотку забило горечью пожелтевших в одночасье хризантем.