Большая дымящаяся куча драбблов - Fallout (NSFW)

      Сначала он проводит кисточкой по тыльной стороне предплечья. Он не хочет причинить боли себе самому, так ведь?       Следы воска — ярко-алыми сполохами по бледной коже запястья. Они мгновенно застывают, становятся нежно-розовыми, как лепестки цветов, запечатленных на страницах старых книжек. Опадают влажными струпьями, как будто с едва-едва схватившейся раны.       То же самое проделать с синим и белым.       Когда самому себе — это редко бывает больно. Кому-то другому — другое дело.       Вульпес Инкульта подрагивает, когда его грудь покрывается каплями-звёздами, а на животе проступает первый ряд полос.       Рисовать надо быстро. Температура застывания — самая низкая, но впереди работы много.       Синий цвет идёт вторым. Облако для звёзд (надо было сделать его первым, но лучше попасть по времени, чем нарисовать красиво). И холст уже не дрожит, а извивается, как будто выбраться хочет, но удерживает себя на месте только силой воли.       Красный быстрее всего стынет.       — Можно посмотреть?       — Нельзя, — художник берёт Инкульту за подбородок и запрокидывает его, чтобы укусить над кадыком.       — Синий, — предостерегающе шипят в ответ.       Никаких слюней и нежностей. Ага. Кто бы ожидал иного от незнакомца, у которого вся спина в продольных шрамах. Его и мама-то в детстве не целовала поди, куда взрослому мужчине позволит делать что-то подобное.       Белый, синий, красный — такой неизменный порядок. По-другому нельзя. Курьер не меняет правила по ходу игры. Именно поэтому он тут главный, а не шпион. Именно поэтому ему смотреть, наблюдать, делать выводы — как лучше, а как нет.       То ли стон, то ли скрежет зубов. То ли боль, то ли удовольствие. Грань тонкая, если существует она вообще для того, кто всю жизнь прожил в Пустошах, и для кого нет тяжелее груза, чем потолок над головой.       — Этот город меня давит, — говорит Инкульта через несколько часов. Он, вообще-то, никогда не врёт, но недомолвки бывают хуже.       — Скажи моё имя, — просит Курьер.       Всезнающие уши Цезаря молчат о некогда значимых звуках. Всевидящие глаза Цезаря не расскажут, что было на месте уродливого шрама.       — Скажи моё имя, — требует Курьер всё более жёстко с каждым разом. И это:       — Красный.       Это узнать не в его власти.