"Если хочешь рассмешить Бога"...

      Ан­дрей про­шел на кух­ню, от­крыл хо­лодиль­ник, дос­тал апель­си­ны и на­чал вы­жимать из них сок. Он всегда это делал в соковыжималке, но сейчас шуметь не хотелось, поэтому он просто резал апельсины пополам и руками давил из них сок. Под эту монотонную работу легче думалось, злость отступала. Так он извел весь запас апельсинов, но когда процедил выжатое через мелкое сито и разлил по стаканам, то оказалось, что он прекрасно поработал, сока хватит не только Кате, но и сам он может позволить себе выпить грамм двести. Потом захотелось кофе, маниакально, до того, что он явно различил его запах, захотелось. Но варить себе кофе Андрей не стал. Вон как категорично Ян запретил Кате пить кофе, а может и запах ей тоже повредит? Кто его знает.       Больше на кухне делать было нечего и Андрей осторожно зашел в спальню, вовремя, надо сказать, зашел. Из пластикового мешочка весь раствор уже прокапал в вену Катеньки, немного оставалось его в трубочке и Андрей присел возле кровати, чтобы не пропустить момент и вынуть иглу. Он же не знал, что в современных капельных системах этот момент пропустить просто-напросто невозможно.       Катя спала, это было ясно, как божий день. Не находилась в беспамятстве, не была под аминазином, а просто спала крепким, здоровым сном. Андрей вытащил иглу из ее вены, приложил ватку, смоченную спиртом к месту укола, осторожно согнул Катину руку в локте и, забрав с собой капельную систему вместе со штативом, начал аккуратно выходить из спальни.       — Андрей Павлович, это вы? — раздалось ему в спину. Жданова аж подбросило, так это прозвучало по-Пушкаревски. — Где я?       — Вы у меня дома, Катя, — он вернулся и присел возле кровати, — скажите, вы помните, что с вами было с того момента, как вы отошли от меня на дегустации?       — Да, конечно. Я помню, что сразу пошла в дамскую комнату. Там мне стало не очень хорошо, я ведь, практически, никогда не пила, а тут сразу целый бокал. Я помню, что закружилась голова и начало подташнивать, а еще, — Катя вдруг покраснела, — еще… я помню, что начала смеяться, только не помню почему. — Она нахмурила лоб, видно пытаясь вспомнить отчего же ей было так смешно, но это, почему-то, не вспоминалось и она продолжала хмуриться. — Вспомнила, я вспомнила! Мне было плохо, и я пыталась дойти до умывальника. Мне это удавалось, но с трудом, а потом я почувствовала, что меня поддерживают. Я увидела, что это Александр Юрьевич, ну тот, который был рядом, когда вы подошли, и начала смеяться, потому что он перепутал дамскую и мужскую комнаты. Андрей, я правда не понимаю, почему мне тогда это показалось таким смешным.       — Я потом вам объясню это, Катя, а пока вы мне все рассказывайте. Хорошо?       — Хорошо. Только рассказывать уже почти нечего. Я сказала Воропаеву, что мне нехорошо, он дал мне стакан сока и я его выпила. Это все.       Кажется, Катенька начала что-то понимать, потому что глаза ее расширялись и в них начало появляться выражение тоски и ужаса.       — О, Господи! Он что-то мне подмешал? В вино, а потом в сок? Что он со мной сделал? Почему я здесь? Андрей Павлович! Да скажите же!       — Успокойтесь, Катя. Он ничего не успел с вами сделать. Успокойтесь. Он ни-че-го не ус-пел, — медленно, по слогам, так, чтобы она смогла уложить эту информацию в своей прехорошенькой головке, сказал Жданов. — Я сейчас расскажу вам то, чего вы не помните.       Андрей рассказал Кате все, что сам знал. Все, кроме шуток Яна. Она в ужасе закрыла лицо руками. Затем со страхом и надеждой взглянула ему в глаза.       — Не нужно так смотреть, Катенька. Я и пальцем вас не коснулся. И давайте уже спать, у меня завтра трудный день, первый день моего президентства, — Андрей обиделся. По настоящему обиделся. Он с ней, как с королевой, а она подозревает, что он такой же подонок, как Сашка. Небось потому и все еще девственница, что у нее все мужики — козлы. А может просто лесбиянка.       — Андрей Павлович, не обижайтесь, простите меня, пожалуйста, я ничего плохого не думаю о вас. Наоборот. — Катя вскочила с кровати и подошла к своему спасителю, не спрашивая разрешения, обняла его за талию. — Простите… прости…       — Прощаю, — Андрей снял ее руки со своего тела, отстранился, — но прежде, чем лечь спать, давайте договоримся. Не называйте меня больше Андреем Павловичем, пожалуйста. Зовите просто Андреем, и можно на «ты», не такой уж я и старый по отношению к тебе.       — На «ты» так не переходят, — тут Катя, совершенно неожиданно, улыбнулась.       — А как переходят на «ты», Катенька?       — С шампанским и поцелуями на брудершафт.       — Ну, шампанское тебе сейчас категорически нельзя, а поцелуев не будет.       — Почему? — казалось, что она искренне расстроилась.       — Помнишь, что сказала Вера Павловна? «Умри, но не давай поцелуя без любви»!       — Да, конечно, это замечательно, как жизненное кредо преподносить мне слова проститутки.       — Катя, Вера Павловна не была проституткой.       — Ага, она только мечтала о свободной любви. А эти слова не она сказала, их сказала Вере Павловне француженка Жюли, дама полусвета, два года бывшая уличной проституткой в Париже, потом содержанкой. И теперь, только оттого, что какая-то уличная женщина сказала какую-то глупость, ты отказываешься меня поцеловать? А может я люблю тебя.       Андрей ничего не мог понять, то ли она шутит, то ли это аминазин виноват, но ему этот разговор категорически не нравился. А еще не нравилось, что она стоит так близко, что он слышит, как громко и часто стучит ее сердце. А больше всего не нравится, что он сам начал заводиться, поэтому он отошел от Кати и сел на стул у кровати.       — Такими вещами не шутят, Катенька. И словами такими не бросаются.       — А если я не бросаюсь словами и не шучу? — ее глаза лихорадочно заблестели, — А если я пришла на эту проклятую дегустацию только ради тебя? А если я люблю тебя так, что мне дышать трудно, только от одной мысли о тебе? — с каждым словом она подходила все ближе и ближе. — А если я умираю, как хочу, чтобы ты меня поцеловал?       Катя подошла вплотную, запустила обе руки в волосы Андрея и прижала его голову к своей груди. Она для себя уже все решила.       — Катенька, остановись, что ты делаешь? Я не могу. Понимаешь? Остановись, девочка. Я не могу.       — Почему?       — Потому, что сейчас за тебя говорит аминазин. Потому, что ты не можешь меня любить, мы вчера только встретились. Впервые! Потому что завтра ты будешь ненавидеть меня и себя. А я себя буду еще и презирать.       — Это ты меня вчера увидел впервые, а я тебя знаю уже довольно давно. И я люблю тебя. Не веришь? Понимаю, что не веришь, — казалось, что она собиралась в чем-то сознаться, так нервно она покусывала нижнюю губу, но не решилась. — Просто поверь мне. Поверь и все. Я сама хочу этого. Почему же ты должен себя презирать? Я что, совсем тебе не нравлюсь?       — Ты очень мне нравишься. Но ты сейчас не отдаешь отчета своим словам и поступкам. Если я воспользуюсь твоим состоянием, чем я буду отличаться от Сашки? Не могу я так, Катя.       — Я не знаю, как тебе это доказать. Вернее знаю, но не могу. Не хочу! Ты мне просто должен поверить. Это никакой не аминазин. Господи! Вот уж не думала никогда, что мне придется уговаривать любимого человека стать моим первым мужчиной. Или хотя бы поцеловать меня, — ее глаза наполнились слезами.       «Она это сказала! Сама сказала, значит, и правда, дело не в таблетках», — подумал Андрей и взглянул на Катю.       Она стояла рядом с ним такая несчастная, что сердце его сжалось. Он медленно поднялся со стула, нежно обнял ее и начал гладить по голове. Катя задрожала, прижавшись к нему всем телом.       — Глупенькая, наговорила всякой ерунды. Посмотри на меня, — и, когда она подняла голову, едва коснулся губами ее губ.       Андрей решил не спешить, как бы ему самому этого не хотелось, он должен был подумать о девочке. Он обязан был сделать все, чтобы ее первый раз ей запомнился навсегда желанием близости, а не отвращением к сексу. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль о презервативе, упаковка осталась в машине, но его это не остановило. От нее он заразиться не может — он у нее первый, а она не может от него забеременеть, так что все в порядке…