nicotine.

      Я чувствую себя центром этой большой железной вселенной, когда сердцебиение и монотонный стук колес превращаются в одно целое. Мне так хорошо сейчас. Поезд мчится быстро, искажая мир за пределами своих металлических суставов. Стынет чай, наполняя скрипящий вагон запахом бергамота, а занавески сонно колышутся над дрожащим окном. Я провожу рукой по запыленному стеклу. Оно теплое, расцелованное горячим июлем, и легкий трепет забирается в подушечки пальцев. Я и поезд «Гуанчжоу-Пекин» вступаем в симбиоз.       Мне семнадцать лет, но это маршрут в одну сторону. Если китайские врачи разведут руками, нет смысла возвращаться в Корею и отягощать кого-то собственной смертью. Подобный цинизм, возведенный мною в абсолют, выглядит нелепым в устах ребенка, но это единственное, что помогает мне не сломаться — повторять всю эту горечь вслух и улыбаться-улыбаться-улыбаться.       Болезнь съедает меня изнутри. Осталось два месяца. Сегодня последнее четвертое июля в моей жизни. Я больше не увижу маму. Чем чаще я напоминаю себе об этом, тем легче. Слова постепенно теряют первоначальную силу, обращаются чем-то будничным и шаблонным, чем-то предсказуемым. Все мои сожаления атрофируются постепенно, болезненно, некоторым ранам зажить не суждено. Я, например, не успела влюбиться. В конце концов, грустное упущение.       У меня выпадают волосы. Это открытие было до того внезапным и горьким, что я чуть не расплакалась, когда заметила как на расческе остаются белоснежные пряди. Я покрасилась два года назад, попрощавшись с пепельно-черным, и так ими гордилась. По приезду придется остричь. Пичкаю себя витаминными добавками и едва сдерживаюсь, чтобы не купить пачку сигарет на следующей станции. Кажется, жизнь решила окончательно со мной рассчитаться, забрав и надежды, и некогда прекрасные локоны.       Я страшная. Мое лицо в отражении наполированного стола комично приукрашено следами от чашки чая. За последние два месяца я потеряла около двенадцати килограмм, и кожа стала почти прозрачной, каждая косточка выпирает так, что я кажусь безжизненной тряпичной куколкой. С пуговицами вместо глаз и грубыми швами по всему телу. Я вообще-то и раньше не считала себя симпатичной, но когда подруги начали меня стесняться... Финита ля комедия.       Я зачем-то веду дневник, но стараюсь его не перечитывать. Эту бесконечную хронологию диагнозов. Зачем отравлять воспаленное подсознание еще больше? Расписание приема лекарств так сильно укоренилось в моей голове, и иногда кажется, что оно там нацарапано. Прямо на стенках черепа. Если не буду принимать, то не дотяну и до конца недели.       Месяц назад я решила посмотреть старые записи. Это было в конце мая, перед выпускным вечером. Уже собиралась выходить, как тут блокнот попался под руки, а я некоторое время до этого почти к нему не прикасалась. И хватило лишь нескольких предложений, чтобы мне от боли сперло дыхание. Не знаю, как описать то, что я почувствовала. Просто я и девочка, которая вела этот дневник раньше вдруг стали разными людьми.       Страшно. Где я потеряла Ким Тэён, которая всегда была до неприличия самоуверенной, хотела жить? Которая бросала вызов миру и писала черным по белому — ну давай, посмотрим, кто кого. Я стояла посреди собственной комнаты с красивой прической и платьем цвета айвори, и ревела, ревела как ненормальная. Я хотела почувствовать хоть что-нибудь, но все причины цепляться за существование казались такими нестоящими.       Даже мама. Даже она не была достаточно весомым поводом, потому что я только усложняла ей жизнь. Просто... Я не заметила, а может и проигнорировала тот момент, когда меня переклинило, наверное, поэтому те записи стали таким открытием. Я испугалась. Не могла вспомнить, когда именно я просто смирилась и начала с таким равнодушием принимать собственную участь. На выпускной я так и не пошла.       Пекин — это что-то вроде последней попытки. Если там не смогут помочь, или же цена операции будет заоблачной, я просто сниму квартиру на окраине и последние месяцы проведу в четырех стенах. А маме буду звонить. Иногда.       Ближе к вечеру, поезд тяжело вздыхает и с отчетливым скрежетом пускает корни на одной из китайских железнодорожных станций. Проводница заглядывает в купе и оповещает: — Поезд «Гуанчжоу – Пекин» прибыл на станцию Сюань. Напоминаю, что мы отправляемся ровно в 19:40, просьба не опаздывать, если желаете выйти. — А когда следующая остановка?       Спрашиваю, касаясь губами кружки с остывшим чаем. Закат медной дымкой просачивается сквозь поцарапанные стекла, заполняя собой каждый уголок вагона, сладкой дремой пробираясь под ресницы. Июльское марево. Я натягиваю капюшон, прячась от навязчивых лучей и чувствую, как хрустит во рту накипь. Эти осточертевшие изюминки путешествий.       Солнце пронизывает меня насквозь, и я сама себе кажусь тенью, сотканной из полевых цветов и золота. Меня тошнит от перенасыщенности метафор в собственной голове, противно от надуманной аллегоричности.       Иногда нестерпимо хочется привлечь к себе внимание. Вывалить на кого-то свою гнетущую усталость, глаза выплакать и рассказать о болезни. Не обычное «всё нормально, мама, не беспокойся», а как было на самом деле. Про ту невыносимую физическую боль в суставах, когда от ужаса плачешь, потому что не можешь пошевелиться. Про ночные кошмары, где меня хоронят с красивой прической, в платье цвета айвори.       Я хочу к себе уже не сочувствия. Это что-то слишком высокое, граничащее с пониманием, куда там. Мне бы просто жалости. Самой примитивной, с похлопыванием по плечу и безразличным «всё будет хорошо». Но я прекрасно осознаю, что список симптомов в медицинской карточке не делает меня особенной. Больной ребенок, кому до тебя есть дело? — Следующая остановка — конечная. В семь утра, на станции Ханьюй.       Я не люблю поезда. Терпеть их не могу. Но я так боюсь, что по приезду мне дадут какую-то надежду. Проходили уже такое, спасибо. Одни лишь слезы, покалеченные нервы и это тянущееся чувство тревоги внизу живота, тошнота, которая дышать не дает. Я устала жить мечтами о счастливом случае, о выздоровлении и большой любви, именно поэтому мне хотелось бы последние свои месяцы просто ехать дальше. От станции к станции, рассматривая города и лица.       А всё-таки, стоит выйти. Купить злосчастную пачку сигарет, если повезет, конечно, и никто не попросит паспорт. Задолбали. Подумает уже кто-то о чувствах людей, которым не суждено дожить до совершеннолетия?       Я выхожу из вагона, и некоторое время стою, оглушенная вокзалом. Кажется, мы в каком-то маленьком городке. Здесь артерии шоссе переплетаются непонятно и дома выстроены очень близко друг к другу. Ловлю себя на мысли, что одета я как-то абсолютно по-дурацки. Юбка, свитер, потрепанная толстовка черного цвета и кроссовки на размер больше. Деревенское одноклеточное. Ну, по крайней мере, мне удобно. Люблю эти жалкие утешения, как бы я обходилась без них?       Покидаю вокзал и бреду по уличкам, напряженно вцепившись в лямки рюкзака. Главное — не заблудиться, учитывая, что в пространстве я не ориентируюсь от слова "совсем", да и атмосфера незнакомого места ужасно давит, если никого нет рядом. В итоге, сигареты мне так нигде и не продали, ссылаясь на возраст.       Курить я начала еще год назад. Захотелось попробовать. Я не часто этим злоупотребляла до болезни, но после диагноза как будто рассудком тронулась и за сутки гасила пачку. У меня сразу же кровь носом, если больше трех курю подряд, но сейчас ужасно хочется заполнить горло едким дымом и уснуть с этой горечью во рту. Беру в каком-то ларьке аппетитные на вид пирожные, четыре стикера кофе и колу в жестяной банке. Это дается с трудом, учитывая уровень моего китайского.       Город — полупустой. Я не спеша возвращаюсь на вокзал, гуляю там еще минут пять, фоткая вечернее небо на телефон, и обнаруживаю странную вещь, когда захожу в поезд. У меня соседи.       Этот факт вызывает у меня желание демонстративно закатить глаза, я ни с кем не собиралась делить территорию до конца поездки. Но кто-то уже вошел туда, негромко прикрыв дверцу. Вздохнув, стою в тамбуре до того момента, как этот железный монстр наконец-то трогается и всячески оттягиваю ту секунду, когда придется вернуться туда. Чужое присутствие, да еще и в столь тесной обстановке — последнее, что мне сейчас необходимо.       В конце концов, я таки захожу внутрь. Оказаться практически взаперти с незнакомым взрослым мужчиной, коим и является мой сосед, наверное, одна из худших перспектив. Я даже порываюсь аккуратно сбежать, но меня замечают, и дергаться слишком поздно. — Привет, - говорит он мне. И улыбается. Кореец, какое совпадение. Я всё так же стою у прохода, а его фраза почему-то вцепилась в моё существование, пуская это воздушное приветствие по венам. Ему на вид лет тридцать-тридцать три. Я вдруг чувствую себя моложе своих семнадцати, совсем уж ребенком. — Здравствуйте.       Сажусь на свою полку, поправляя капюшон и обнимая рюкзак свободной рукой. Коленки почему-то дрожат от неприятного волнения. Смотрю упрямо в окно, но взгляд то и дело возвращается к мужчине. У него волнистые черные волосы. Легкая щетина. Ему это очень к лицу. Он раскладывает свои вещи, и столик, который раньше принадлежал только мне, теперь делится надвое.       На моей половинке – полупустая чашка, дневник, мятные леденцы, одуванчики, сорванные на станции Минь утром, не начатая «Охота на овец», разноцветные карандаши и карманное зеркальце.       На его – покрытая испариной бутылка пива, смятые купюры, буклет с картой Пекина, пачка сигарет, которую я завистливо сверлю глазами, спутанные наушники и потрепанный сборник стихов, автора не вижу.       Столкнулись две маленькие вселенные. Он это замечает. Странное воплощение отрешенности в купе с язвительной ухмылкой. Кажется, мы оба предпочли бы одиночество, поэтому стараемся друг другу не мешать. Я решаю лечь на верхней полке, мне всё равно неуютно находиться с ним в непосредственной близости, беру книжку и, завернувшись в оранжевый плед, стараюсь немного отвлечься. Он потягивает пиво и читает газету. Краем глаза замечаю, что это статья о падении акций на каком-то рынке.       Я тоже, когда вырасту, буду интересоваться экономикой и намечающимися президентскими выборами? Стану офисным планктоном. Буду проводить вечера с желтыми печатными изданиями и бутылкой безалкогольного. Ой, простите, я же не вырасту. Ну и славно. Какие нотки мазохизма я иногда испытываю, люди бы сочли это расстройством психическим.       Обо мне, наверное, в газете не напишут, случай слишком заурядный, но я почему-то пытаюсь представить, что мой сосед читает статью с моим именем в заголовке.       «Тело молодой семнадцатилетней девушки было обнаружено в съемной квартире провинции Хэнань. Предположительно, смерть наступила в результате внутримозгового кровоизлияния, эксперты на данный момент уточняют обстоятельства. Мать покойной отказывается давать интервью».       И фотография. Я бы растянулась где-то между кухней и гостиной, в одной лишь ночной рубашке, чтобы моя худоба отчетливо выделялась, и ключицы казались еще острее обычного. Волосы закроют мое лицо, а руки будут безжизненно лежать по бокам. Как сцена из распятия. И люди запричитают: «ах, бедный ребенок, такая молодая и красивая». — Могу дать почитать.       Я вздрагиваю от чужого голоса, и мы встречаемся глазами. Электрический ток прошивает каждый позвонок, как будто желая пробраться глубже, в фундамент моего мировоззрения. Он улыбается и протягивает мне газету, видимо, я слишком долго на нее смотрела, представляя там свой посмертный снимок. Так и не нахожусь с ответом.       Мои пальцы утопают в длинных рукавах толстовки. Прохладно. Закат постепенно гаснет, ныряет за горизонт бескрайних выжженных полей и лучи солнца, причудливо ломаясь, исчезают. Окно приоткрыто, запах дождя и трав проникает в легкие зеленым свинцом. А вместе с ними — никотин. Такой необходимый, что я хочу им задохнуться. Осталось совсем немного. Когда я проснусь, над головой будет пекинское небо, а в груди - тлеющий огонек его сигареты. — Можно вас попросить?       Я говорю неуверенно, боюсь услышать нравоучения, и аккуратно спускаюсь к нему, на нижнюю полку. — Мешает?       Спрашивает он, кивая на сигарету. Курит красиво. Изящно. Вены выступают на руках витиеватыми магистралями, отдают синевой летних сумерек. Дым вязкий, заполняет купе, переплетается с его волосами и щекочет мои нервные окончания. Этот мужчина — противоречие. Простой и уставший, с морщинками под глазами, расслабленный, а пальцы — оголенные провода, напряженно сжимают сигарету. Эфемерность, состоящая из кофеина и смолы. — Нет, я... Можете одолжить мне сигарету?       Чувствую себя такой глупой и маленькой под его тяжелым взглядом, но он улыбается, прекрасно понимая меня без слов и лишних объяснений. Я вижу родинки над его губой. Мы совершенно одни в этой тесной маленькой будке, так близко, что можно прикоснуться друг к другу, но у меня противоположные ощущения. Будто мы далеко. В разных вагонах, поездах, или даже странах. — Не доросла ты еще.       Так и знала. Разочарование накрывает меня пульсацией, горячей и резкой. Стараюсь не подавать виду, но зависимость въелась в каждую мою мысль остроконечными жемчужинами, а я так беспомощна. Он это видит. Как у меня опускаются дрожащие от желания руки. Как жадно я наблюдаю за его движениями. Мы просто молчим, о всяком. И он вдруг сдается, наклоняясь ко мне. — Если ты так сильно хочешь... Одна затяжка.       Он протягивает мне свою сигарету. Есть в этом что-то интимное — непрямой поцелуй через фильтр, монохромные лепестки никотина, купе поезда, стены которого сжимаются симметрично, сближая нас. Что-то очень личное, сокровенное проскальзывает между нами в тот момент. Дым обрамляет губы, касается моих ресниц, вызывая слезы, и я вдыхаю глубоко-глубоко, чувствуя, как эта горечь наполняет меня. Крепче того, что я когда-либо курила. Нехватка воздуха. В груди — табачные плантации, сердце возбужденно надрывается, качая кипящую кровь, а в горле приятно царапает. — Спасибо.       Шепчу. Он кивает и протягивает мне руку. — Ким Джинтэ.       Касаюсь его осторожно. Мозаика его горячей кожи и моих холодных пальцев, столкновение миров. Он возвращает себе свою сигарету. — Ким Тэён.       Вот так, назвав свои имена, мы вдруг посмотрели друг на друга и поняли, что это ни к чему. Путешествие в поезде — это изоляция. От социума, ярлыков, времени. Если за его пределами мы Джинтэ и Тэён, то сегодня ими быть не хотелось.       Четвертое июня. Двое безымянных в одном купе. Уязвимые души, раненые сердца. А поезд всё едет...