nicotine.

      Скоро наступит утро. Небо дышит багряными каплями росы, проблесками рассвета, а за окном все чаще мелькают жилые дома кислого серого цвета, предвестники мегаполиса. Час до прибытия. Каких-то шестьдесят минут до того, как моя жизнь снова свернет в другое русло. Я не спала, и веки теперь воспаленно подрагивают. Просто сидела у окна, вдыхала никотиновые облака и молчала так долго, что, кажется и вовсе разучилась говорить.       Ким Джинтэ тоже молчал. Смотрел, а в глазах — задумчивость, тонны её и самых печальных оттенков в мире. Мне эта тяжесть была знакома. И сосед теперь казался очень близким, почти моим продолжением. — Тебе выходить скоро?       Он спрашивает с каким-то участием в голосе. Я собираю в рюкзак вещи — не съеденные безе, нетронутые стикеры кофе и непрочитанную книгу, думая о том, что всяких «не» в моей жизни слишком много. Я сама... Неполноценная.       Вытаскиваю маленький чемодан с верхней полки. Мой сосед придвигается к окну, касаясь пальцами стекла, и мне грустно от того, что теперь он, а не я, будет наслаждаться дорогой. Я поезда не люблю, правда, но этот совершенно особенный. Может быть, потому что последний? Или особенным его сделал человек с сигаретой? Я не отвечаю на вопрос, ответа от меня не требуют. — Зачем тебе это? Пекин. Огромная пепельница, а не город.       Мне нравится это сравнение. В голове варятся мысли, обретают форму, и я уже представляю, как напишу о своем недолгом путешествие в дневник. — Проблемы со здоровьем. А здесь, кажется, очень квалифицированные врачи.       Он препарирует меня взглядом, слишком требовательным, чтобы я промолчала. — Мне сказали, что до конца августа я не дотяну.       Честно говоря, люди по разному реагировали на мое заявление: бледнели, бросались утешать или делали вид, что не расслышали. Никто и никогда не злился. Я вижу, как сосуды напрягаются на его шее, рисуя грубые линии, и чувствую себя неуютно. — Ты всегда так безразлично говоришь о собственной смерти?       Это ему не понравилось? Мое равнодушие? Стараюсь подавить в себе ответное возмущение, потому что, какое ему дело вообще до меня и моих проблем. — Просто не люблю жаловаться. Хочется иногда, но разве это что-то изменит? Тем более, меня мало что держит, а за спиной лишь бессмысленно прожитые семнадцать лет. Если я умру, мир ничего не потеряет.       Он молчит, а после улыбается чем-то горьким, кофеином без сахара. Поезд въезжает в туннель, и наше купе вдруг тонет в черном океане, который обволакивает тела и проникает глубже. Ни один лучик солнца не касается окон. Я не вижу его лица, лишь чувствую присутствие. — Ребенок, ты, кажется, совсем не осознаешь того, что случится. Но, может, это и к лучшему. — Нет, я просто не собираюсь жить в страхе, в конвульсивном ожидании момента, когда мое сердце остановится. Постоянно думать об этом и дни считать... Лучше просто принять. Внушить себе, что так надо. Изо дня в день твердить – эй, да я же скоро умру.       Полумрак рассеивается внезапно. Туннель заканчивается. Купе взрывается утренним солнцем, и через двадцать минут мы прибудем на последнюю станцию. Мой голос срывается на хриплый шепот. — Осознание не приносит ничего кроме боли. Судьбу не изменишь пониманием происходящего, лучше найти в этом какие-то плюсы. Я никогда не вырасту, например. И мне не придется ходить на работу, переживать из-за каждой бытовой мелочи. Читать скучные газеты. — Так и думал, что тебя не биржа интересует. А смотрела-то как... На меня, что ли?       И улыбается. Но он меня услышал, я вижу, как сказанные мною слова разъедают горечь на его картонном лице, как сгущается задумчивость в глазах цвета шоколадной глазури. Я всё еще нахожу его реакцию странной. Сначала он злится, а после такой пафосной речи, нелепость которой я и сама осознаю, он... Что он делает? Заигрывает? Пытается сменить тему? — Ну да. Вы ничего такой. Староват, конечно, но когда жить осталось всего ничего, перебирать не приходится.       Вообще-то, я человек вежливый; тем не менее, соблазн съязвить был слишком велик. Могу ли я, теоретически, рассматривать Джинтэ как мужчину? — Тридцать пять лет, не такой уж и старый. И ты думаешь, эти ребята помогут?       Определенно могу. Есть в нем странного рода обаяние. Смешная рассеянность, мягкая улыбка, хитрые глаза. — Скорее всего, нет. — Тогда езжай со мной. — Куда? — В Цинхай. Отсюда на поезде где-то сутки. Там озеро красивое.       Мне уже надо выходить. Я слышу, как скрипит поезд, цепляясь за землю. А я остаюсь. Распаковываю свой рюкзак обратно: это шанс исправить мои «не», допить кофе, съесть пирожные и, конечно же, остаться с этим человеком, ибо мне это страшно необходимо. Я ищу жалкие оправдания, как обычно. Например, я осталась, потому что хочу увидеть красивое озеро в Цинхае.       Но в груди — миниатюрный Везувий. Ждать извержения долго не приходится, я захлебываюсь правдой. Я осталась, потому что он попросил. Пора набраться смелости и успокоиться саму себя — в рассудительности нет никакого смысла, если жить осталось так мало, а ошибок сделано предостаточно.       Его глаза — чернослив, искупанный в солнце. Я счастлива. Мы выходим из поезда, ныряем в бесцветную пекинскую толпу, и я покупаю билет, который проложит мне путь в чужое сердце. Утро режет радужные оболочки и лица комкает, превращая их в сморщенные листы. Что дальше? Всё происходящее так нелепо и пугающе.       Бабочки внутри съедают нервные волокна. Это история о том, как я нашла нового друга в лице Ким Джинтэ, тридцатипятилетнего соседа по вселенным.       Он курит крепкие сигареты, кофе — только без сахара (как его улыбка) и раньше преподавал биологию в университете Мёндо для беженцев. Мне о себе и рассказать особо нечего. Японская проза, фильмы в жанре неонуар, а еще я окончила школу в Пусане с золотой медалью, а потом случайно забыла её в каком-то такси. Люблю яблоки, и когда небо напоминает палитру: от голубого бриза до чернильного океанского дна. В списке недавно найденных увлечений — поезда. Вероятно, только те, в которых есть, был или когда-то будет Ким Джинтэ.       Мы решаем перекусить в небольшом привокзальном кафе, и он платит, хотя я настойчиво предлагаю ему свои немногочисленные юани. Оладьи теплые, как нагретые дыханием солнца мы. Тарелочка с мёдом, дешевое кофе и земляника, я чувствую себя сытой и удовлетворенной. Разговариваем о всяком, и кажется, знаем теперь многое друг о друге, но если, по сути — ничего, две сюрреалистичные скважины, попробуй, подбери ключ. Этой легкой недосказанностью наслаждаемся мы оба.       Хватит ли мне времени, чтобы раскусить вас? — Тебя. — Что? — Ты, твой, тебя. Окей? Если продолжишь мне "выкать", я комплексовать начну.       У него губы в звездной пыли (всего лишь сахарная пудра).       Ближе к обеду мы возвращаемся в поезд. Еще можно всё изменить, выйти прямо сейчас и взять такси в нужный район. А еще я могу остаться и уехать с ним в неизвестность.       Какой из вариантов заставит меня пожалеть о выбранном, когда уже будет слишком поздно?       Не знаю. Но если пытаюсь понять, чего я хочу на данный момент, то вот одно обстоятельство — при виде Ким Джинтэ пульс обжигает мои запястья. Он мне нравится. Даже если параноидальные мысли абсурдно лезут в голову, пытаясь привести меня в чувство. Проводница удивленно вертит в руках билет, подозрительно косится на моего соседа, и даже спрашивает шепотом — всё ли у меня в порядке, знаю ли я этого мужчину. — Не беспокойтесь, это мой папа.       А мы и вправду чем-то похожи внешне, да еще и однофамильцы. Джинтэ растеряно улыбается, и моргает заторможено, как только что проснувшийся кот. Проводница хмурится. Недоверчиво шмыгает носом, но таки уходит, пожелав счастливого пути. — Папа? — А что мне надо было ей сказать? Муж? — Могла сказать правду. — Да, конечно, всё хорошо, просто еду хрен знает куда с незнакомым взрослым дядькой. — Почему ты согласилась? — Я не знаю. Хочу увидеть озеро в Цинхае.       Содержательный диалог. Я кажусь раздраженной, хотя сама не знаю, почему настроение вдруг натянулось. Мне просто страшно. Я боюсь, что буду жалеть, если поеду с ним, и буду жалеть, что не поеду. Бессонная ночь тоже дает о себе знать, набивая тело ватой, тяжелой и с комочками. Глаза слипаются. Я принимаю необходимые таблетки. Белая, белая чуть побольше и две красных капсулы. Уже и не помню, что там от чего, просто пью их по расписанию. Тело у меня и так слабое. А теперь, когда веки наливаются бронзой обеденного солнца, и поезд медленно начинает двигаться, отрезая пути назад, мне становится и вовсе дурно. — Почему вы... Почему ты разозлился тогда? Знаешь, люди обычно...       Пожимаю плечами, сил договорить нет. Хочу спать, но та его реакция меня почему-то задела, не в плохом смысле. — Ты заслуживаешь большего.       Он уставший, ночь и его коснулась, оставив лиловые поцелуи под глазами. Я не понимаю, соображаю вообще едва-едва, хватаясь за его слова, а крупинки света липнут на мои ресницы. — Хорошо, птичка. Давай так. Ты Ким Тэён, которая планирует умереть в жарком августе, а я, вот, Ким Джинтэ, который не даст тебе этого сделать. Ясно?       Картинки в голове не складываются, не приобретают смысла, и я пытаюсь пересилить в себе это возбуждение, расколовшее меня на «до» и «после». Пытаюсь понять, что он имеет ввиду. Эта недосказанность опутывала нас с самого начала, но он как будто всегда знал, что мне хватит отчаянья согласиться. Стук колес вдруг становится запредельно громким, ломающим меня окончательно. — Ты хорошо себя чувствуешь?       Улыбка моя тает, стекает по лицу и капает на ноги. Он садится рядом, утопая в искреннем волнении, и придерживает меня легонько. Скоро начнется приступ. Я уже чувствую, как судороги сводят лопатки, болезненно дубеет кожа, а косточки выпирают даже больше обычного. Он что-то говорит, а я не слышу.       Приподнимает меня с такой легкостью, будто на руки взял только душу, остальное отбросив, и садит к себе на колени. Запредельно близко. Я ловлю каждый его вдох и выдох. Растворяюсь в Ким Джинтэ, чувствуя лишь полное умиротворение, и хотя мне всё еще страшно, потому что мы почти не знакомы, и он легко может причинить мне вред — это опасения разума, не сердца.       Он аккуратно прислоняется к окну. Разве это не волшебство? Кажется, что мы одни в этом поезде, в этом мире. Несемся в неизвестность, захлебнувшись солнцем и крепкими объятьями, и я чувствую себя такой защищенной, такой нужной. — Расслабься, я держу тебя. Тебе надо поспать.       Он улыбается. Я заставляю себя выдохнуть, опустив напряженные плечи, и судороги проходят. Засыпаю с опустошением в каждом позвонке, с болью, застрявшей в суставах, но обещаю себе быть сильной, и наконец-то полностью отключаюсь. Не знаю, как долго я спала. Глаза открыла, когда очередная станция вцепилась в поезд. — Как ты?       Я целую его ладонь. Неловкое проявление благодарности. Но Джинтэ лишь кивает, словно так оно и должно быть, а в зрачках чернильные поля, лепестки беспокойства. Аккуратно вылезаю из тепла чужих рук. — Ты спал? — Нет. Боялся тебя уронить.       Я смеюсь, заплетая свои хрупкие пряди в косички, чтобы не мешали. На пальцах остаются волосы, опадают на одежду. Не могу это игнорировать, раздраженно их стряхивая, и моя улыбка увядает в тот час. Чувствую себя таким... уродом? Иногда я понимаю, почему меня начали стыдиться подруги, хотя стараюсь не опускать свою самооценку на самое дно. — Надо постричься. Всё равно ужасно выглядит, — я повторяю себе это каждый день. Но мне так страшно расставаться с некогда длинными локонами, как будто от них моя жизнь и зависит. — У меня есть ножницы. — Звучит угрожающе.       Он вертит в руках мою книгу, читая аннотацию на обложке. Я умираю с голоду. — А ты сможешь? В смысле... У меня самой не получится. — Хорошо, попробую. — Я куплю нам что-нибудь поесть. — Деньги? — Не надо. Моих достаточно.       Это правильно. Выхожу на улицу, погружаясь в палящий зной. Жара превращает человеческую массу в липкий грязный компот, и мне неприятно здесь находиться. Справив нужду в привокзальном туалете, я нахожу захудалый магазинчик, где покупаю два бокса с китайской стряпней. Солнце навязчиво забирается под одежду.       Желание номер один — вернуться в купе и поискать какую-нибудь футболку. Сдохну, если буду дальше ходить в плотной толстовке. Желание номер два, не из приятных — курить.       Может, Джинтэ проявит капельку сочувствия? По дороге назад я улавливаю никотин в толпе, струящийся по неровных траекториях, и он как будто шинкует мое самообладание. Если честно, из-за слов того самого человека я вдруг захотела жить. Совсем немного. Но это чувство до разъедающей тошноты мерзкое, от него так и несет пустыми надеждами и саморазрушением, за которым последуют лишь новые сигареты и лезвия в кармане рюкзака. — Вот. Фастфуд местного разлива.       Я деловито трясу картонными боксами, стараясь улыбаться. Натянуто так, пряча глаза. По крайней мере, мне есть за кого цепляться, пока это купе плавно рассекает по галактикам. Главное, не утащить его с собой на дно. Потому что, кажется, Джинтэ не очень понимал, как меня заденут его обещания, которые он выполнить не сможет.       Мы завтракаем, а после он принимается за стрижку. Ножницы скрипят. У него неплохо получается. Светлые локоны похожи на листья, и я вижу, как они мягко опускаются на вздрагивающий пол. Поезд трогается. — Только не изуродуй меня еще больше.       Я так расстроена тем, что мне вообще приходится это делать. Солнце перехватывает отдельные волосы, парящие в теплом воздухе, и они паутинами тянутся к сквозняку. Большие куски белокурых прядей осыпаются мне на одежду. — Ты очень красивая. Я закончил.       Едва касаюсь руками того, что осталось на голове. Длина теперь по плечи. Я нахожу карманное зеркальце и рассматриваю себя минут пять, как будто знакомясь с новым человеком. Лучше, чем я ожидала. Так непривычно. Посеченные кончики, рванные и редеющие, испарились. — Спасибо. Не думала, что могу выглядеть так... Приемлемо. — Я думал у меня лексикон старомодный. — Нет, я серьезно... Давно не выглядела такой нормальной. Такой, как до болезни.       Джинтэ чуть хмурится. Его цепляет моя низкая самооценка? Ну, дружище, я просто не отрицаю реальность, никакая я не «красивая», и уж тем более не «очень». И дело тут не в специфике вкусов, я просто отталкиваю людей болезненной худобой и гаснущими глазами. Жизнь уходит из меня постепенно, каждый день, отрывая по кусочку, ломая панцирь и вытаскивая остатки того, что еще шевелится. Я, можно сказать, уже наполовину мертва, вот живые и шарахаются. — Глупая. Да будь я моложе...       Он прячет кашлем последние слова и вальяжно закуривает. А может ли рассматривать Джинтэ меня как женщину? Мне хочется ему верить. Даже больше того, мне хочется быть красивой для него. Дым разъедает червоточины на моих легких и зависимость отбойным молотком проходится по стенкам черепа, умираю от необходимости хотя бы кожей впитать никотиновую нефелу. — Одолжи сигарету. — Нет. — Ну, пожалуйста. Одну затяжку, как в прошлый раз. — Я сказал, что не дам тебе умереть. Сечешь? А ты мне — дядя, травани меня канцерогенами! Разбежалась. — Кстати, насчет этого... Тебе не страшно раздавать такие обещания людям? А если я всё-таки умру?       Джинтэ молчит. Я теряю нить разговора, пытаясь дозвониться до проводницы и попросить горячей воды. Завариваю нам кофе и шуршу пакетом, доставая безе. Вечереет. Колеса поезда стучат, резонируя с моим сердцебиением, а я думаю о том, что впервые счастлива за время болезни. Даже боль отступает, капитулируя перед моей изоляцией.       Когда кофе наконец-то обретает форму пластиковых стаканчиков и кокосовая стружка с пирожных оседает на пальцах, Джинтэ наклоняется вдруг очень близко, а нас разделяет лишь столик. Глаза в глаза. Я залипаю в это чудное мгновенье на его родинки. — Итак, Ким Тэён. Я знаю, что мое обещание прозвучало как легкомысленная жалость. Но я должен в кое-чем тебе признаться. — Ты волшебник?       Я улыбаюсь. Он тоже. Морщинки расцветают вокруг его глаз. — Я врач. В Цинхао у меня своя клиника. Передовые технологии, все дела, не сравнится с вашим пусанским медпунктом, где тебе диагноз ставили.       Чувствую себя немного обманутой. Мне нравилось ехать туда ради красивого озера. Но он искренне пытается мне помочь, проявляя то, чего я раньше так хотела — понимание. А это даже больше чем сочувствие. Единственное... Опять это чувство. Надежда на то, что мне светит выздоровление, надежда, которая хуже полной уверенности в печальном конце. Я не готова разочаровываться опять. — Я сделаю всё, что в моих силах. Верь мне. — Дай сигарету. — Тэён. — Джинтэ.       Он делает затяжку, а потом смеется. — Что смешного? — Да так. Мечты старого извращенца. — Ты хочешь что-нибудь взамен?       Его губы растягиваются в хитрой ухмылке. Так обаятельно. И очень волнующе. Я присаживаюсь возле него, лукаво жмуря глаза, и готова подарить ему десяток поцелуев за одну короткую затяжку. — Хочу. Но есть условие — с завтрашнего дня ты бросаешь курить. Вообще. — Я не смогу так сразу. — А я тебе зачем?       Он делает затяжку, и кончик его сигареты вспыхивает одновременно с моим сердцем, грязно-красным. Никотиновый поцелуй. Горький и грубый, очень требовательный. Я забываю дышать, и легкие конвульсивно сжимаются, рвутся сосуды, покрываясь микротрещинами, ломается мир вокруг. Неумело отвечаю, стараясь задохнуться табачным дымом, наполнить себя им.       Когда кислорода уже не хватает и частота пульса доходит до критической точки – мы отстраняемся. Оба сконфуженно смотрим друг на друга, а потом смеемся. Я слишком смущенна, бледное лицо наливается кровью, и я прячу щеки под ладошками, а он прячет глаза, стеснительно, как будто боится переступленной черты. — Тэён-а, это неправильно. Ты еще маленькая. — Мне почти восемнадцать. — А мне почти тридцать шесть. — Если бы это меня смущало, я бы не поехала с тобой в Цинхао. — Ты поехала, потому что ты сумасшедшая. — Я поехала, потому что ты попросил.       Потом разговор заходит о болезни, и он серьезно меня расспрашивает обо всех деталях, даже смотрит медицинскую карточку. Возмущается, морща нос, смотрит перечень принимаемых лекарств. Некоторые вычеркивает и говорит больше не принимать. Дописывает другие. — Если всё так, как я думаю, это очень плохо. Но не настолько, чтобы ты не дожила до сентября или вообще до следующего года. — Честно? — Честно-честно. Лечение займет много времени, нужно точнее поставить диагноз. Несколько хирургических вмешательств я тебе гарантирую. — Джинтэ, но денег у меня немного. — Держи их при себе. Будешь мороженое покупать.       Но разве в жизни так бывает? Чтобы прекрасный принц свалился в твое купе и разом решил проблемы? Всё это напоминало дурной обнадеживающий сон. Ничего по сути не стоящий.       Я не верю Джинтэ, но расстраивать не хочется. Его желания жить хватало с лихвой на нас обоих, но теперь мне и самой это нужно. Иначе как я без него? Раз курить не смогу, то обрету зависимость от поцелуев с губами, никотином оцарапанными. И я снова утопаю в чужих теплых руках. Привязанность к этому человеку прошивает каждый миллиметр моей кожи, острыми туше выжигая синяки на сердечных капиллярах. — Я люблю тебя, — шепчу неразборчиво. И засыпаю.       Поезд несет меня навстречу новым надеждам. Но пока я не одинока, бояться нечего, и размеренное дыхание поезда убаюкивает наши утомленные мысли.