***
Он находит ее сразу, ведь эту красавицу невозможно не заметить. Она влечет его, притягивает к себе словно невидимой нитью ― неизменно розовой, яркой, сочной, необычайной, как и цвет ее длинных-предлинных волос. Ныне они практически доходят ей до пят и покрывают собой длинное черно-багровое хаори, накинутое на ее плечи. Оно кажется ей велико, но в том и прелесть ― у Юмичики заходится в ноющей истоме сердце, когда он замечает в широком вороте хаори ее узкие, колкие плечики. Переливы богатого шелка кимоно немного сглаживают эту юную угловатость, но хрупкое создание, отличающееся ею, вызывает трепет и умиление. Юмичика так устал глядеть на родной отряд, в котором все офицеры лишены всякого изящества. Все. Кроме него. И кроме нее. ― Красавица… ― выдыхает он с восторгом, но не торопится оповещать запримеченную им девушку о своем появлении. Он хочет как можно дольше насладиться ее беззвучным созерцанием, ведь слова в таком деле просто не нужны. В самом деле, кто говорит, когда наблюдает опадающие лепестки сакуры или цветение нарциссов? Кто мешает излишними речами шелесту багряно-кленового листопада? Кто рушит плывущий рассвет над безмятежно журчащей рекой? Точно не Юмичика. Он истинный ценитель, он эстет, который знает, что слова меркнут в сравнении с красой, не поддающейся описанию, и максимум, что может подчеркнуть ее, ― лишь междометия, рвущиеся восклицанием наружу из переполненного эмоциями очарованного сердца. ― А-а-ах, ― соскальзывает-таки с его губ, обжигая их судорожной дрожью. Юмичика чувствует, как вслед за этим у него начинают подворачиваться колени, однако он не может не ступать по цветочному ковру дальше и вперед ― он уже практически достиг края черно-багрового хаори, шлейфом раскинувшегося на лугу полусолнцем с причудливо-розовыми локонами-лучами. На приблизившийся шорох он ловит полуоборот ее головы, и тут же замирает, так и оставив стопу висеть в воздухе. Взгляд из-под длинных ресниц, взгляд очей цвета пьяной вишни, взгляд, что адресован лишь ему, взгляд красавицы, ожидавшей только его одного. Он знает, что это так, а потому растекается растаявшим мороженым. ― Ты долго сегодня. ― Простите, моя принцесса, ― слова извинения ложатся перышком аккурат в ее ключицу. ― Зачисление новичков, тренировка младших офицеров, отчеты… невыполненные вами, кстати. Она улыбается, совершенно не стыдясь своего проступка. Юмичика и об этом знает превосходно: он не одно десятилетие доделывал за своего инфантильного лейтенанта всю работу, и тот «маленький» факт, что она выросла, мало что менял в их уставных отношениях. А вот в неуставных… Юмичика вновь прижимается губами к шее повзрослевшей прекрасной Кусаджиши Ячиру и не может подобрать нужного слова, сравнимого с мягкостью ее кожи. Бархат? Атлас? Шелк? Эти эпитеты не просто избиты, они не передают и сотой доли правды того, из какой же несусветной нежности соткана эта девушка. Сотканная им девушка. Поддавшись наслаждению от чувственного поцелуя, Ячиру невольно закидывает голову назад и слегка поводит плечом. От этого мягкая ткань ее кимоно соскальзывает с него, и Ячиру, повернувшись лицом к Юмичике, растерянно поднимает в руках распахнутые полы своего богатого костюма. ― Я не смогла завязать оби правильно, как ты учил. Поможешь? ― Несомненно, ― кивает Юмичика и озаряется счастьем. Он впервые чувствует ту гордость, о которой много рассказывал его друг, Иккаку. Теперь и сам он испытывает несказанную радость, глядя, как старается, как растет над собой, как преображается его ученица. Единственная и неповторимая, он отдал ей все: свои лучшие годы, свои лучшие знания, самого себя ей вручил и создал ее по своему подобию. Поразительную красавицу. Красавицу, затмевающую своим очарованием день и ночь, закат и рассвет, лето, осень, зиму, весну, луну и солнце, небо и землю, тот мир, что окружал его много веков. Невзрачный мир в сравнении с ней; она стала его лучшим украшением, а для Юмичики ― личным, услаждающим душу, ханами. Потому он приступает к делу с благоговейным трепетом. Наиаккуратнейшими пальцами поправляет борта прелестного кимоно и тщательно запахивает те, не оставляя на ткани никаких непозволительных, отвратительных взору, складок. Юмичика снова ахает, любуясь узором кроваво-алых бутонов роз, застывших на блестящем багрянце шелка. Безупречная точность рисунка, искусная плавность линий кроя, изысканно-тонкий вкус юной прелестницы, еще с детства усвоившей его лекции о гармоничности сочетания цветов, о говорящих рисунках, о ценности ручной вышивки и о руке знаменитых сейрейтейских мастеров. ― Юн-Юн кажется довольным, ― воркующий голосок Ячиру возвращает завороженного ее успехами в умении подчеркивать красоту учителя. Это так, растроганный до глубин души Юмичика мог только мечтать окультурить самые дремучие души своих товарищей по отряду, но… достижения Ячиру, о, они стоили сотен-тысяч псевдо-красавцев и псевдо-красавиц. Его лейтенант, подобно ему, была с рождения не обделена красой от природы. Все, что сделал он, ― просто помог ей нести этот тяжкий крест до того момента, когда она превратилась в потрясающе красивую бабочку. ― Темные цвета тебе идут, моя принцесса, ― наконец согласно кивает возгордившийся собой учитель: его реакции, похвалы, выжидающе ждут и игривая усмешка юной кокетки, и смешливые глаза цвета пьяной вишни. ― Однако, ― Юмичика ощутимо проводит ладонью поверх заметной, хоть и небольшой девичьей груди, всё задевая по ходу касания разлетавшихся по полотну кимоно чернильных мотыльков, ― ты все еще такая юная, чтобы носить на себе столь серьезные картины. Ячиру лишь вопросительно склоняет головку набок и покорно поднимает руки в стороны, предоставляя возможность заботливо опоясать себя. Сначала простой белый пояс. Затем дощечка. После ― широкий атласный оби, вишнево-красного, почти черного, цвета, перекликавшегося с оттенками переполошенных на узоре бабочек. Ячиру нравится глядеть на их беспорядочный полет по своим плечам, по груди, по талии, по бедрам. На ее губах не сходит немного безумная, будто вторящая ее отцу, улыбка. Юмичика делает вид, что не замечает этого, ― он старательно возится с большим сложным узлом, сооружавшийся юным девам спереди. И только, когда он поднимает с земли шелковый шнурок для финальной перевязи, в глаза ловит изображенные на подоле наряда бутоны роз: они все сплошь не тянутся вверх остроконечными лепестками, а горят буйным огнем, сжигая в жаре своем вышитых на шелке крылатых прелестниц. ― Как кровожадно с вашей стороны, мой лейтенант, ― вздыхает офицер, рассеянно завязывая узел на тонком шнурке поверх оби. Он прячет концы от него под пояс, и под него же пытается засунуть легкое раздражение. Красота ― страшная сила, и это женская суть, и обе Ячиру так похожи в этом, что просто невыносимо… ― Я принес тебе, ох, ― Юмичика выуживает из рукава формы флакон духов и вкладывает их в по-детски подставленные для подарка ладошки, ― в общем, вот. Ячиру чуть хмурится, явно ожидав получить что-то другое, более существенное, и съестное. Юмичика улыбается в ответ лукаво и безмолвно указывает пальчиком на свой рот: именно за щекой у него до сих пор припасено ее любимое угощение. Она не медлит в желании получить его поскорей, но, еще не передав конфету, Юмичика уже ощущает у себя на устах ее собственный сладкий аромат. Ячиру вся ― одна большая сплошная конфета. Ее розовые волосы тянутся ириской за его пальцами. Ее обмякшая в ласковых объятиях фигурка, кажется, плывет расславленной карамелью. Юмичика обвивает ее одной рукой за талию, поддерживая, чтобы она не оступилась, чтобы не отступала… Он любит эти ее сахарные поцелуи и их мелкие конфетные шалости, что обволакивали теплым сиропом их языки, что заставляли розоветь их зацелованные губы, а после оправдываться перед отрядом якобы повышенной любовью к клубничным леденцам на палочке. Удивительно, но им верят. Кажется, никто кроме пятого офицера и не видит в лейтенанте юную деву, дивной красы прелестницу и не менее опасную чаровницу. Юмичика сражен первым, но озадачен вторым фактом. Наверное, поэтому он так старательно смягчает воинственность в своей выросшей маленькой принцессе всеми возможными средствами. ― Это космея, ― распыляет он на шее и вдоль волос Ячиру облако ненавязчивого аромата, сеющего меж вечерних рос ностальгические нотки по детству. Он слышит за спиной у себя снисходительный смешок, но тут же ощущает и благодарное прикосновение мягких губ к своему затылку: задобренная подарками Ячиру повисает на нем, крепко-крепко обнимая за шею. Юмичика закрывает глаза. От накатившего на него блаженства. От вскружившего голову дурмана. От осознания того, что его любит самая красивая из виданных им девушек. Юмичика закрывает глаза, и вспоминает милую кроху, способную уложить целый отряд одним лишь взглядом. Юмичика закрывает глаза, и слышит… запах смерти. Это точно не космея. И не поле ликорисов, цветов смерти, раскинувшиеся вокруг них. И даже не мрачное черно-багровое одеяние Ячиру. Это непознанная душа обнимавшей его красавицы. Это был запах ее обреченности, провидения, написанного в раскладе их судеб без слов, без имен.***
― Третий офицер Аясегава! К вам можно? Настойчивый стук седзи застает Юмичику уснувшим за отчетами прямо за столом. ― Д-да, ― спросонья прокашливается он, ― что случилось? ― Капитан Зараки и лейтенант Мадараме ждут вас, чтобы отравиться в Первый отряд на праздничную церемонию по случаю годовщины победы над квинси. ― Хорошо, скажите, что я уже иду, ― устало откликается Юмичика и невесело потягивается: шейные позвонки порядком успели затечь, да и край столешницы давил призраком на ребра. Сколько же он успел проспать? ― Сумерки, ― пора за окном вызывает кислую усмешку у синигами и заставляет поторопиться со сборами. Он тщательно расчесывает волосы, обтирает влажным полотенцем лицо, чуть припудривает пролегшие тени под глазами, распушивает слипшиеся со сна ресницы. Рука, порхающая над туалетным столиком со всевозможными косметическими средствами, невольно вздрагивает тут, задев склянку с розовым веществом. Юмичика подавляет в себе вздох и подслащивает пролившуюся в горле горечь розовым драже из стеклянной вазочки, расположенной в его комнате по-прежнему, по старой привычке. Бывшему пятому офицеру до сих пор дико осознавать, что за угощением к нему больше никто не прибежит. Под этим никто он подразумевает и шуструю розоволосую девчушку, своего исчезнувшего как роса на заре, лейтенанта, и ту дивной красоты барышню на лугу, окрещенную им в его снах «принцессой». Юмичика открывает шкаф, достает светлую накидку из него, повязывает сию стильную обновку на скучное шихакухо, и, перед тем как закрыть дверь, с легкой грустью глядит на развешенные в углу шкафа девчачьи пестрые кимоно. Он только начал преподавать Ячиру уроки изящества, как все остановилось с наступившей войной… «Сожженный огнем смерти едва расправивший крылья мотылек», ― Юмичика плотно закрывает дверь шкафа и с сожалением проводит по ней рукой. Осыпавшиеся прахом мечты не требуют скорбных слов, однако преследуемый и наяву аромат розововолосой чаровницы из его несбывшегося будущего порой пробивает Юмичику на тихую слезу.