Неправильные

Юзу бежит без оглядки. Запыхавшись, едва сдерживая сердце в разволновавшейся бесформенно-юной груди. Бежит, точно сдает стометровку на физкультуре, но полосы финиша все не видать и не видать. Юзу из последних сил выжимает всю собиравшуюся годами мощь и скорость, ибо за спиной ее настигает все громче жуткий грохот. Дребезжание цепи, черкание острого лезвия по асфальту и маниакальный хохот. Юзу зажимает уши руками, истово мотает головой, плачет, зовет на помощь брата, сестру, отца, хоть кого-нибудь, но никто не приходит ей на помощь. Люди по улице провожают ее пустыми взглядами. Люди на улицах чужды до прозрачности — она ныряет мимо одного, второго, третьего, с мольбой взывает к каждому, но тщетно. Дребезжание цепи убивает надежду и заменяет собой ленту финиша. Юзу бежит по этому финишу и понимает, что ее бегу нет ни конца, ни краю — пугающая ее цепь мешается под ногами, перецепает ее, бьет по коленям, оставляя на них синяки, а на щеках вызывая слезы горькой муки. Цепь торчит из ее груди. Юзу не хочет верить, но понимает, что это значит. Она наконец-то может тоже видеть призраков. Она… оглядывается и захлебывается воздухом. Она также может видеть монстров, пустых. — Стой, стервоза мелкая! Клянусь, кишки размажу по дороге, едва нагоню!!! Тот, один из них, — неимоверно злой. Она никогда не встречала таких прежде. Выросшая в любви, заботе, мире, Юзу, как окученная в горшке трогательно-милая фиалка, была ограждена от суровостей мира так же, как цветок — от малейших сквозняков. — А ну-ка постой, дрянь! Его быстрые широкие шаги отбивают время до казни стуком каблуков. У этого палача высокие сапоги, один глаз и огромная секира, способная с легкостью рассечь бетонный столб. Юзу видела это. Юзу понимает, что для того оружия тонкая шейка шестнадцатилетней девочки — что стебелек василька. Именно потому и бежит она так отчаянно — вперед, казалось бы от смерти, которая уже случилась с ней, а на деле — от посланника ада, преследующего ее по пятам. Юзу ведает и о таких существах — самая слабая из Куросаки, но ей «посчастливилось» прикоснуться к страшнейшему из миров. «Ичи-нии? Карин-чан? Папа?.. Где вы все?» — она зовет уже только глазами: в горле страх стиснул в своих холодных руках все голосовые связки. Юзу давится воздухом, свистит легкими, задыхается, но продолжает убегать, превратившись в одночасье в героиню немецкого фильма: «Беги, Лола, беги». На сердце накатывает боль. Сестра временного синигами так о многом мечтала по окончанию школы. Хотела уехать учиться в Европу, хотела стать актрисой, хотела повидать человеческий мир от и до, раз другие не может. Она хотела стать самостоятельной. Хотела превратиться из младшей дочери и сестры в «просто Куросаки Юзу», горячо любящую свою семью, но не терявшуюся на их общем фоне. Мама — храбрая квинси, папа — капитан-синигами, Карин-чан — борец с духами, Ичи-нии — герой. Все последние годы Юзу каждый вечер молит небо, чтобы то ниспослало ей хоть какую-то, пускай самую незначительную силу, но ее просьб никто не слышит. В своей необычной семье она так и оставалась самой что ни на есть обыкновенной. — Дерзкая тварь! Изрублю на куски!!! Юзу вздрагивает. От угрозы, от крика, от секиры, всаживаемой в асфальт с неистовой силой — так, что дрожит земля под ногами. Те подкашиваются на каждом скрежете металла по тротуарной дорожке — Юзу кажется, что следующее падение лезвия непременно придется на ее голову, и тогда не бежать — лежать здесь будет надвое разрубленная Куросаки Юзу. «Мамочки!..» — она накручивает на руку цепь, чтобы та не мешала бегу. Цепь ее длинная, словно бы тянется еще от самого дома — дома, на пороге которого осталось лежать ее истекшее кровью тело. Рану, рассекшую ей живот, она получила, едва открыв входную дверь. Ожидала увидеть за той какого-нибудь доброго гостя, а встретила смерть с косой — двухметрового человека в черной мантии и с оружием, превышающим его огромный рост. Кто он? Откуда? Зачем пришел и что ему понадобилось? Вопросов — тьма, которая давит со всех сторон и сгущает тревоги. Юзу может успокоить себя тем, что уводила этого монстра, атаковавшего родной дом, от тех, кем безгранично дорожила. Она может согреть душу лишь тем, что хоть в самоотверженности своей не являлась бельмом на глазу благородства семейства Куросаки. — Попалась!!! Она рухнула, как скошенная, разом с подсеченной надеждой. Если бы по лодыжкам полоснула секира, то двигаться было бы бесполезно, но Юзу сбивает с ног заостренный носок немилосердного сапога, а жестокой рукой ее тут же хватают за шкирку. — Думала, сумеешь сбежать от меня? Ты?! От меня?! Жалкая баба! Юзу влетает всем телом в ближайший фонарный столб и слышит оглушающий хохот садиста и неумолимого убийцы. Он и впрямь как смерть. Ей и впрямь — конец. — К-кто в-вы? — выкашливает горло; слова пишутся кровью на сером тле асфальта в световом кругу фонаря. Юзу упирается руками в эту жуткую каллиграфическую картину и, сидя на коленях, вскидывает взгляд на врага. — Прошу вас… — шепчет тихо, откуда-то из самих глубин, ее сердце, а взывающие к жалости слезы уже не ощущаются на промокших насквозь щеках. — Что за тупая женщина, — тянут ей с упоительной едкостью на распев, а после резко вздергивают девчонку с колен подтягивая к лицу ребром смертоносной секиры. — Молить о пощаде что меня, что мою Санта-Терезу бесполезно, — цедят страшные плоские зубы, обнажаясь в безумном оскале. — Как только заявится твой брат или та коза Нелл, мы устроим с тобой знатное кровавое представление!.. Юзу снова больно ударяют — теперь оземь, словно баскетбольным мячиком за три шага до броска. Юзу ненавидит физкультуру; учитель говорит, что она слабая, одноклассницы — что чересчур неженка, ребята из класса — что слишком «мамочка», попрекают неумехой-отцом, пышногрудой сестрой и скромными платьицами. Она сглатывает ни к месту давно евшую ее обиду. Разве доброй быть стыдно? Разве такой «домашней» она стала по своей воле? Разве сила — всё в этой жизни? Ее глаза испуганно косятся снова наверх — на суровое лицо, вглядывавшееся в небо. Этот мужчина, дух, пустой — Юзу не знает наверняка, только различает злую ауру — всем своим видом доказывает абсолют мощи. Одни его сапоги кажутся больше ее роста, а стопа со звонким каблуком — оружием мгновенной гибели, если этот похититель захочет ее раздавить. — Значит… Значит, я вам нужна, чтобы вызвать братика? — Озарение слишком яркой лампочкой зажигается в голове девочки. — Его. Или ту козу. Или тот кусок дерьма, что подумал, будто я смог подохнуть от его смешных ударов. Мне насрать, кто из них придет. — Секиру нервно передергивают в руке в опасной близости от уха Юзу. — У меня найдутся счеты с каждым. У младшей Куросаки холодеет в душе. Члены каменеют, дух застывает, равно как и любая возможность двигаться, хоть сделать это необходимо — она лежит, распластавшись на земле, так непозволительно сдавшаяся. У нее же брат герой, сестра — умница, папа — синигами, а мама — квинси, повторяет бесчисленное число раз про себя Юзу и грызет всё естество устыдившейся совестью. Она не может, не должна быть настолько слабой и покорной. Ей стоит крепко-накрепко сцепить зубы и тотчас же подняться. Она не умеет сражаться, но перестать плакать и выглядеть жалкой она непременно обязана себя заставить. — Ты как та букашка, что, упав на спину, не может подняться. — Над ее потугами открыто смеются, хоть все слова по-прежнему выплевывают в ночное небо. Юзу закусывает губу, чтобы перестать даже пыхтеть от усердия, но этот мужчина прав: она до собственного омерзения беспомощна, до противного сдавшаяся. — Интересно… — Серый волчий глаз таки скашивается на нее, вселяя в тело дрожь. — Если я трахну тебя прям щас, тож упрямиться не будешь, тоже даже не пискнешь? У старшеклассницы дергаются зеницы. Она в короткой школьной форме, не успев переодеться; юбка задрана. Ночь оглушает гиений подлый хохот, что противоестественно отдаляется от жертвы, когда ее палач равнодушно отмахивается от испуга в невинных глазах. — Ты чужая женщина. Чужого рода, племени, силы, мира. Я не стал бы мараться о тебя даже, если бы ты ползала у меня в коленях. Юзу замирает вновь, на полпути: угроза насилия изыскала в ней неведомые запасы смелости, но, подхватившись земли, теперь она и впрямь стоит перед врагом на коленях, да еще и держится за его сапог, как за опору, обессиленной, такой детской, маленькой ладошкой. Над ее головой снисходительно хмыкают: — Вишь, как быстро очухалась. Все бабы — шлюхи, но при этом каждая боится быть разорванной. У Юзу болезненной судорогой скукоживается лицо. Столь грязных слов она в жизни не слышала, но те противоестественно сдаются ей правдивыми. Юзу так чиста: и душой, и телом, и помыслами, а вдруг появившееся в ее жизни существо оскверняет это, пачкает в ней всё своими гнусными речами. — Как вы… можете… Секира разверзает землю аккурат у бока юной моралистки. — Ах!.. — Юзу хватается за черный высокий сапог и крепко обнимает обеими руками, точно прося у него для себя защиты, точно и нету больше в этом мире ничего, способного ее спасти. Происходящее — сплошной кошмар, наводнение, а она держится за эту «спасательную» соломинку в пику абсурду. Юзу косится на зеркалом поблескивающее лезвие оружия и вжимается грудью в сапог сильнее. — Ками-сама, пожалуйста, не дай погибнуть и… — Что ты бормочешь? — доносится едкое сверху. — Засунь куда подальше эти молитвы; боги — слабаки, даже этого мудака Айзена засадили в темницу. Обычный мусор у моих ног. Не больше. Не меньше. Как и ты. Как и вы все. Все, поголовно. У доброй от природы Куросаки Юзу сжимается сердце: сколько же жестокости, сколько злобы, ненависти, пустоты в этом человеке. Вернее, не-человеке. Он сполна показал разницу меж ними. — Разве… Разве можно жить так? — В голове сами собой встают дикие параллели. — Одному? — Она так хотела отделиться от всех и всего, что вовсе не подумала, в кого может превратиться со временем. Что, если в такое же совершенно чуждое, чужое самой себе существо, как и он??? На внимательное наивное лицо взглянули с очевидным пренебрежением. — Я Ннойтора Джируга, арранкар, Квинта Эспада армии Айзена Соскэ. Я — пустой, застывший в развитии за одну степень до абсолютного могущества, и, тем не менее, я пятый по силе из тех чудовищ, с которыми сражался твой ушлепочный братец. Ты, тупая девка, соображаешь, что спрашивать у меня? Я, мать твою, гребанный пустой! — рассвирепелый, дергает он ее на себя, сомкнув вокруг тонкой шеи длинные костлявые пальцы. — Ты что, оглохла?! Мне никто не нужен!!! — Отпусти ее, Нной! — раздается вдруг над куполом света фонаря, и Юзу не успевает настроить резкость, как слышит от своего мучителя: — Неллиэлл-л-л… — В его голосе — стопроцентный яд, сотканный из всей его желчи, что могла уместиться в двухметровом росте. — Явиласссь наконеццц… — В языке — змеиное; он шипит, угрожаете, жалит на расстоянии ту, что помешала его поживе. — Ты не слышал ее?! Отпустил Юзу!!! — В горло бывшего эспадовца утыкается черное острие, слишком знакомое, чтобы его проигнорировать, как и то, второе, белое, упершееся с противоположной стороны. — Я думал ты давно уж сдох, Квинта. — В голубых глазах и волосах сложно не распознать того, кто часто заявлялся к Куросаки на порог в последнее время. Тоже арранкар. Но не стремившийся к убийству. Гриммджоу Джагерджаку скучно, ему нужно размяться и повеселиться, так отмахивался от угрозы близости опасного пустого Ичи-нии. Юзу хлопает глазами от растерянности. Трое! Трое пришли спасать ее. Трое против одного… Ннойторы-сана, который враз начинает выглядеть в ее глазах загнанным в ловушку волком. Ему угрожаю в три меча, он хищно скалится на жар предстоящей битвы. Единственный целый глаз загнанно мечется меж одного противника ко второму, от второго к третьему, от третьего к первому, начисто минуя зажатую в руках добычу, словно бы совсем о ней позабыл. — Я тебе начисто снесу башку, ублюдок, если не отпустишь ее!!! — Ичиго срывается на истерику в голосе, в глаза подпускает пламя, а в обнажившиеся зубы — скрип клыков. Если не мечом, то ими он точно вонзится в глотку врагу. — Нной, не дури, — с хладнокровным спокойствием доносится с другой стороны, — отпусти девочку. Твое желание — сразиться со мной. Или со всеми нами. Она же — не помощник тебе в этом. — Куросаки по кусочкам тебя разорвут, если с кем-то из своих случится беда, — насмехается бывший товарищ Квинты. — Иль совсем сноровку растерял, жалкий обрубок? Небось хреновато одной рукой справляться с такой кувалдой. Одноглазый обреченно мотает головой, скептически щурит око: — Думаете, обложили, суки? Он лютым взором впивается пойманной девчонке в лицо. Если б время имел — сожрал бы ее. Если бы вожделенные враги не заявились, как в подарок, все в одночасье — он бы поболтал с этой дурой о жизни, вернее — о том, что она ни хера в ней не понимает. Если бы мог — сам бы вырвал цепь из ее солнечного сплетения и показал, как нужно жить. Он бы утащил ее за собой, в пустыню Уэко Мундо, научил бы убивать и угнетать слабаков-пустых, сделал бы ее сильной, важной, нужной, не чужой, родной, хех… В общем, совершенно не такой, какой была с ним Нелл. — Бабы всегда бабы, — псевдофилософски выдает Ннойтора, загодя наступая на одни и те же грабли, хоть у ног его лежит выроненная Санта-Тереза. Прямо как памятник его окончательного поражения. И у ног кого? Хрупкой тощей девчонки, что беспрестанно бормочет всё одно: — Ками-сама, спаси… сохрани… — Я же сказал, тупая ты дура, — выдает усталость вздох, — молить о пощаде меня бесполезно. У Юзу округляются в изумлении глаза и она силится помотать головой, насколько это возможно в железной хватке пальцев, что оставили на ее шеи грубое ожерелье из россыпи синяков. — Я не за себя. За вас прошу. Чтобы… чтобы вы… упокоились с миром… У Ннойторы вытягивается лицо. Растерянный взгляд зыркает поочередно на троекратную угрозу, но в итоге все равно возвращается к той, кому угрозу составляет сам. — Я. Уже. Мертв. Он скалится. И безумно. И грустно. Он только напрягает костяшки в пальцах, желая вызывать нависший над головами рок, — как оказывается проткнутым тут же тремя острейшими катанами сразу. Ищущий реванша, но нашедший больше, Ннойтора Джируга медленно, тяжко оседает вниз, на колени перед той, которую никогда уже не успеет обнять за ноги в ответ. — Пойдем, Юзу. — Брат уводит ее. — Пойдем скорее, пока твоя цепь не начала рассыпаться. Орихиме уже залечивает твое тело. Карин отправилась за Урахарой-саном — он поможет. Отец… отец места себе не находит. Кабы вовсе не тронулся умом. Пойдем. — Ичиго протягивает ей широкую теплую руку и увлекает за собой. — Да, — покорно соглашается младшая. Начиная ход по обратному маршруту, еще долго оглядывается назад, где два живых арранкара стоят над давно уже мертвым. Вот только в небо осыпается он только сейчас, вороша лишь волосы у своих молчаливых плакальщиков. Такие похожие, бездушные, и все равно гордые, даже в мгновения своего полного бессилия. — Ичи-нии? — Юзу сводит от боли брови. — Ичи-нии, — робко одергивает брата и совсем тихо выдает, — прости, что я такая. Тот аж спотыкается в дороге. Ошарашенный остолбеневает, испуганно косится через плечо — будто это сейчас не его сестра говорит. — Какая «такая»? — хмурится Ичиго. — Добрая? Смелая? Заботливая? Думаешь, я не понял, от кого ты уводила Ннойтору? — Но… — Юзу шмыгает носом. — Я же слабая. Ничего не сделала. Никого не победила. Ичиго обнимает сестру за плечи и дает выплакаться в свое косодэ. — Чтоб сильной быть подчас не обязательно махать кулаками или мечом. — Он ласково гладит ее, такую маленькую, но уже такую взрослую, по голове. — Оставайся самой собой, как есть. Отзывчивой. Сострадательной. Искренней. Я не знаю ни у кого подобной тебе силы, от которой даже у самых опустошенных убийц на миг, но оживают сердца.