Неправильные

Воздух сгущается, липнет, парит, давит атмосферой на затылок, беря виски в тиски и отнимая ясность сознания, но командир Тринадцатого отряда не торопится возвращаться обратно в постель. Он чувствует себя сносно, дыхание — без хрипов, а ослабленные за время болезни мышцы не прочь погреться на солнышке, поразмяться в неспешной прогулке и в забытой работе с кистью. Об этом увлечении капитана Укитаке знают только приближенные — а приближенных у него пол-Сейрейтея, — но если любой аристократ просто знал толк в живописи, Укитаке эту живопись творил. Своими собственными утонченными руками. Он садится в рябую тень давно отцветшей глицинии, но мастеру есть что написать и в августе. Плакучую иву над прудом, например. Сонный Угендо в дрожащей от сошедшейся жары и влаги дымке. Вон там, у казарм, виднелись особо сознательные бойцы на дообеденной тренировке — чем не повод для запечатления? За нырнувшими же в зелень вратами отряда живописно маячил Сокёку вдалеке с верхушкой в виде солнца… Впрочем, бывалого художника таким было уже не удивить, и он обращает свой взор на раскинувшееся под холмом, который облюбовал, колышущееся оранжево-желтое поле. Подсолнухи. Стойкие стеблями как строй самураев. Их огромные головы, словно выбритые и выкрашенные в черный, отороченные яркими венцами, одетые как в шляпы, причудливо трепещутся лепестками при малейшем порыве ветра. В такие моменты подсолнухи становятся похожими на чудное солнечное море, практически уходившее в горизонт и целующее голубое небо, если бы не высокая ограда отряда, что их ненарочно разделила. Джуширо кажется, что снизу даже веет прохладой, но он обманывается: подсолнуховое море палит горячим жаром цвета перед глазами и на бумаге, и оттого духота становится еще невыносимее, заставляя капитана проявить вольность и снять, аккуратно сложив в стопку, свой капитанский хаори. Он счастливо щурится, когда солнечные зайчики, попадают сквозь ветки ему на щеки, пытаются украсить загаром его бледные, почти синюшные руки, греют покрывшийся мурашками на сквозняке затылок; ему не следовало собирать волосы в хвост, как он делал это по юности, — теперь он образец для других, в том числе и во внешнем виде. Однако под сенью длинных ветвей раскидистой глицинии, да еще и на отшибе родовых угодий, давно сросшихся с землями Тринадцатого отряда, Джуширо чувствует себя как встарь — почти дома, почти мальчиком, почти не-шинигами, тем, кого больше привлекали краски и кисть, чем щит, меч и обязанности будущего главы клана. Тогда он был особенно тихим, удовлетворенным, плыл по течению как в управляемом чьей-то чужой рукой челноке. Избежав смерти, встретившись с Мимихаги, он полюбил жизнь, каждый день находил в себе силы подниматься с постели, пытался запечатлеть всё интересное и неимоверное сперва на клочках бумаги, потом — в многочисленных альбомах, а в своей голове — когда уже стал постарше, и времени на творчество совсем не оставалось. Джуширо не грезил о боевой славе или капитанстве — до введения в обиход отличительного хаори он вообще мало чем выделялся среди других шинигами. Всегда скромный и рассудительный, бесконфликтный и очень добрый, о таких говорили обычно, что в тихом омуте и черти водятся, но лучший друг любил считать, что душа его — в перманентном состоянии затишья перед бурей. Скромный — дабы не выставлять напоказ своего опыта, рассудительный — чтобы врага просчитать и рассчитать больное место, бесконфликтный — потому что лучшим боем считался тот, которого не было, Джуширо только в доброте своей не притворялся, хотя внутри всегда оставался чуток к любым непредсказуемым переменам. — …а-ха-ха! Ну, постой! Теперь я тебя точно найду! Вот и сейчас, обманчиво выбившись из сил, привалившись спиной к стволу дерева и неспешно водя кистью по эскизу, он вмиг реагирует на звук и глаза его зорко выуживают из частокола оранжевый цветов иное цветное пятно, иной степени рыжести, почти медное. Звонкий заливистый смех докатывается до его ушей легкой волной еще раз, и он сперва думает, что там резвятся его опять сбежавшие Согё-но-Котовари, но мелькающими меж подсолнухов оказываются девушки. В одной он признает свою помощницу, Кучики, другую — никак не может разобрать: рыжая будто сливается с природой. Зеленое платье, солнечные волосы, темная шляпка. Высокая, стройная, легко гнущаяся за каждым крепким стеблем, ее тоже, кажется, будто в состоянии потревожить ветер, хотя издали она видится ему очень уверенной в своих шагах, движениях, жестах. Укитаке промакает салфеткой лоб, затем шею. Воздух сгущается сильнее, постепенно поглощает в свою вязкость все окрестные звуки: ни тебе шелеста ветвей, ни журчание пруда, ни пения птиц — одни только озорные выкрики девушек на поле, их смех, когда голоса сходились вместе, и азарт в интонациях, когда разбегались снова. Наверняка, это какая-то игра, думает так и невыросший в теле Укитаке ребенок, когда здоровье того таки подводит и он снова упирается спиной в гладкую кору глицинии. Его ребра широко расходятся, в груди начинает просыпаться пекло, бронхи свистят раскаленными узкими трубами… Так бывает, когда надвигается дождь, Укитаке выучил эту примету за столетия, и его взгляд устремляется в постепенно менявшие оттенок небеса. Насыщенно голубой, блеклый, серый, темнее. Выдавшееся затишье предвещало громкую грозу, и в этом звенящем тревогой безмолвии всё сильнее слышится обеспокоенный оклик: — Кучики-сан? Где вы? Кучики-сааан? Джуширо непонимающе смотрит на сильнее болтавшееся подсолнуховое поле — реяцу Рукии он находит без труда приближающейся к баракам, рядом — реяцу неугомонных Котецу и Коцубаки; очевидно, очередное чрезвычайное происшествие заставило их позвать старшую на помощь, и она попросту не успела проститься с подругой. — Кучики-сааан? Наверняка, это Иноуэ Орихиме. Мысль об однокласснице временного шинигами настигает капитана так же неожиданно, как первые капли дождя — его макушку. Он радовался, что эта девушка стала подругой для его воспитанницы, ведь Рукии не хватало женского общества в семье и на службе по большому счету. Да и кому в Готее его хватало? Джуширо чувствует в груди необычное волнение, трепет, словно его сердце становится из тех лепестков, что треплет у подсолнухов ветер, но естественно не боится его — как всегда находит в себе последние силы, поднимается на ноги, подхватывает хаори и спешно спускается к полю вниз по холму. Ну, по мере своих возможностей. А не на шутку обеспокоенный голос Орихиме становится громче, хоть она и удаляется в глубь цветочной нивы. Похоже, одоленная паникой, она сбивается с пути крепче, петляет, направляет от, а не к казармам Тринадцатого отряда, и это всё под учащающуюся барабанную дробь дождя по огромным зеленым листьям, способным заменить зонтик на какое-то время. Джуширо прижимает сверток белой ткани к груди плотнее. Перед глазами — маленькое платьице рёки, тонкое, в облипку, до колен, с открытыми плечами, не способное укрыть ни от жары, ни от случавшихся в этих местах о такую пору ливней. Рукии следовало бы проинструктировать подругу на этот счет или хотя бы дать что-нибудь по-традиционнее, но, видимо, в кимоно девушкам было бы не так сподручно бегать и играть в прятки, салочки, прочие их забавы. Он прибавляет шагу, пытаясь тоже уподобиться к бегу — шунпо мешают густо выросшие близ друг друга растения, как и догнавшая его одышка. Конечно, капитан пытается не обращать на нее внимание, коль уж кому потребовалась его помощь, правда, он, похоже, здорово переоценил свои силы. Еще немного, по его мнению, и его самого начнут искать всем Тринадцатым отрядом по подъему суетливых Котецу и Коцубаки. — Кучики-сааан! — совсем вдруг близко. Шинигами оборачивается, чтобы выкрикнуть имя заплутавшей, но та появляется из гущи зелени быстрее, чем он успевает открыть рот, и едва не сбивает его с пяток. — У… Укитаке-т-тайчо? — она запинается, явно не ожидая его здесь увидеть. Он не теряется — его уже давно сложно смутить чем-либо, и первым делом набрасывает на покрытые каплями дождя и гусиной кожей девичьи плечи свой хаори, а потом его руки сами собой теряют цепкую уверенность, чуть задевая тыльной стороной две внушительные округлости, которым широкая накидка кажется будто тесной. Джуширо сглатывает сухим горлом, тогда как дождь с каждым мигом делает его волосы более тяжелыми, мокрыми, сами собой из хвоста расплетающимися. Он не оправдывая своего воспитания, ставшего образцом для подражания, беспардонно смотрит в лицо девушки, лет на тысячу его моложе и ниже на голову. Почему-то сейчас, явно не ко времени и не к месту она чудится ему цветком — свежим, еще до конца не распустившимся, но уже роскошным; Джуширо думает, что зря не увлекся написанием портретов — эту девушку он бы изобразил с удовольствием. Ее теплую точно яшма кожу, лучезарную улыбку, аккуратный нос, округлые румяные щечки, глаза огромные и чистые в обрамлении длинных ресниц, точно два веера. Возможно кистью он спустился бы ниже, рисуя гордую изящную шею, красивые ключицы, как раскинутые крылья птицы, и покатые плечи, завернутые в белую ткань хаори. Только в хаори. И Джуширо краснеет, чувствуя себя на месте друга Кёраку. А он ведь никогда не гонялся за телесной красотой дамы — его всегда приковывало то, что отражалось во взгляде. У Орихиме там притаилось солнце, словно оба глаза превратились в дивные подсолнухи: темная серединка, яркая радужка, точно подрагивавшие на ветру края ее, когда она обеспокоена судьбой своих товарищей или боится вещей совершенно ей непонятных. — Что вы делаете, Укитаке-тайчо? Как сейчас, например. Джуширо опоминается от вопроса и находит свою ладонь на горевшей щеке девушки, словно это не их поливает немилосердная холодная вода с неба. Его губы замерли в опасной близости от сочных полных губ пленившей его разум и внимание красавицы, и то, что она не особо от него и отодвинулась, заставляет и самого степенного капитана сдрейфить. — Нужно укрыться в доме, — сообщает он очевидное и, стараясь больше не касаться волнующих его частей женского тела, закутывает Орихиме в свою порядком намокшую, но всё же защищающую от острых капель накидку. — Спасибо, — кротко награждают его и смущенно опускают ресницы. Капитана не вовремя захватывает приступ кашля, и он не успевает ответить Орихиме, что Рукия не потерялась — просто срочно отлучилась по делам службы. Это еще больше пугает девушку. Впрочем, может, ее страшит больше вид разбитого давней болезнью человека? Джуширо закашливается сильнее. Он бы и рад был бы остановиться, усмехнуться приободряюще, как обычно, чтобы его подопечные поменьше волновались, но старый недуг живо скручивает его в бараний рог, и вот уже он смотрит на алые туфельки девочки из Каракуры, на капли дождя и грязи, что испачкали их и его лёгкие однажды. Джуширо чем дальше, тем больше ощущает, как буря разверзается сильнее, рвет ему диафрагму, выходя из затянувшегося затишья, едва кости не ломая и не прожигая ткани, словно напоминая о его долге, месте, жертве, отказе от мирских благ, порочной любви и неправильных увлечений, но… он чувствует тут тепло, поцеловавшее его в спину, и то, какой нежной оказывается на ощупь кожа коленей юной рёки. — Не двигайтесь, прошу вас, Укитаке-тайчо, — шепчет она практически в ухо ему, пока ее феи пытаются вылечить то, что невозможно, хотя скоро становится и впрямь немного полегче. Или это просто ясность восприятия покидает его от ласковых поглаживаний по голове, монотонных, мерных, проникшихся… — Тайчо!!! О, господи!.. Вы живы?! Что с вами?! Его срочно нужно доставить в поместье!.. Джуширо улыбается легкими, слышит голоса Котецу и Коцубаро фоном, вдыхает аромат генсейского зеленого платья и размокшей земли под их ногами. Он не чувствует, как его теребят, пытаются докричаться, передвинуть верные офицеры, перенести, беря под колени и руки. Свисшейся головой, дергающейся в такт шагов, Джуширо видит только знакомое хаори — Орихиме семенит за чередой шинигами, не отстает, и ее исцеление по-прежнему приносит ему краткое облегчение меж лопаток. Джуширо чувствует как за спиной у него почти вырастают крылья, а в животе шелестят озорные подсолнухи. Или это медные волосы на ветру шелестят, а озорной смех пробрался сквозь уши в самую душу? Джуширо впервые не знает ответов на вопросы, но как и в случае с Рукией он рад, что у него появилось на одного друга больше.  — Спасибо, — срывается с его губ едва слышимое. Боль вновь отступает, уходя в затишье перед очередным катаклизмом.