***
Рукия вздрагивает, когда свет в коридоре гаснет, и ее загривок покрывается гусиной кожей уже по рефлексу. Бесконечная пытка — Рукия не подозревала, что пребывание в Башне раскаяния окажется настолько истязающим, мозговыносительным, душедробительным. Знай это, она бы с радостью пожелала принять казнь тотчас же, от руки нии-сама. Знай это, никогда бы не выбрала путь шинигами. Знай это, она бы умерла еще младенцем, брошенная сестрой, лишь бы положить конец этому ядовитому преследованию. Приближающиеся по коридору шаги становятся звонче — в тон набирающему оборотов сердцебиению. Тук, тук-тук, тук-тук-тук… Рукия пытается заглушить его, прижимая закованные в кандалы руки к груди, но острый слух отличает того, кто вырисовывается из темноты за ее решёткой, щелкая затвором замка точно выстрелом из пистолета. Решетка с тихим свистом открывается внутрь, а у узницы подкашиваются ноги, даже сидя на стуле. Ее начинает лихорадочно трясти. Плечи вздрагивают точно обрезанные крылья. Голова не слушается — гнется к полу точно ива. Уши кажется, что заложило ватой, но и сквозь нее она слышит то, чего не желает. — Посмотри на меня. Как слепец угадывает всякий раз каждое ее движение, позу, реакцию, жест, мимику она не знает, и оттого становится еще страшнее. Чудится, будто его невидящие глаза могут забраться под кожу, прочитать мысли и разузнать чувства, добраться до самого потаенного и воспользоваться этим против нее. Как сейчас. — Страх — позорное чувство для шинигами. Решетка камеры вновь свистит, закрываясь, и запирающийся на ключ замок заставляет сердце упасть в пятки. Теперь выхода нет. На этаже, а может, и во всей башне они одни, и ни тебе стражников, обязанных следить за порядком, ни палачей, решивших вдруг казнить ее досрочно, ни товарищей, что еще у нее остались. Господи, да Рукия готова хоть из окна сигануть сейчас, в этот самый миг, но то глядит на нее клеткой, заставляя прочувствовать степень безнадежности ситуации еще сильнее. — Я не боюсь вас, капитан Тоусен. — Она собирает последнее свое мужество в кулак. — Тогда… — Он движется навстречу шаг за шагом. — Почему ты по-прежнему не смотришь? Рукия титаническим усилием воли — шея будто литая из олова, спина закостенелая, на плечах как будто по валуну тянут книзу, — но поднимает подбородок гордо. Как Кучики. Как учили. Как заслуживает того стойкая жертва перед своим мучителем. Она не знает, когда закончится этот садизм, иногда ей кажется, что он будет преследовать ее даже тогда, когда на холме Сокёку ее распнут и вырвут душу, но в груди почему-то продолжает гореть неугасаемым заревом крохотный шарик надежды. Сообщница. Она не помогает Рукии, надежда заставляет ее переживать этот кошмар в темноте каждый поздний вечер. — Капитан Айзен считает тебя слабым, недостойным представителем Готея… Она знает весь сценарий этой встречи уже наизусть. Сначала Тоусен начнет с унижений, виртуозно и без оскорблений, но методично смешает ее имя с грязью, потом возьмется за славную семью, что приняла ее под свою крышу, пройдется по дурному окружению в лице разнузданных лейтенантов, а в конце обязательно затронет незаживающую рану, припомнив легкомысленное на нее влияние покойного лейтенанта Шибы. Это выводит Кучики из себя, но не надолго, потому как затем Тоусен переходит к нравоучениям, к вопросам бытия, морали, долга, к тому как он лично всё видит и как лучше было бы сделать, с непременными цитатами из трактатов по философии и изречений Айзена, которого считал для себя неоспоримым авторитетом. Слушая всю эту заунывную лекцию, Кучики ощущала буквально по сантиметру, как боль из сердца медленно поднималась через пищевод, вызывая тошноту, к голове, оседая в висках, давя на затылок, затем обвивая всю голову, точно венком терновым, пуская невидимую кровь из черепа, ушей, глаз, рта и носа… — Хватит, прошу. — Иногда ей хватало сил остановить эту извращенную пытку, по сравнению с которой любое физическое насилие казалось раем. Рукии проще было зажмуриться, вытянуться в струнку, перетерпеть, подождать, сосредоточившись на счете секунды за секундой, а потом — долго плакать, когда ее наконец оставят. Правда, такой «подарок» ей делали редко. — Неблагодарное создание. — Тоусен, услышав ее шепот сейчас, более чем не доволен. Он берет жестко девушку за подбородок и поднимает ее опущенную больную голову рывком вверх. Хочет, чтобы она смотрела на него. Куда? В зашторенные не повязкой, а тупостью глаза? В темноту, что стояла за ними? Так ей ее вполне хватало здесь, без единого источника света; кажется, присутствия Тоусена даже луна пугалась. Он подходит ближе, поясом упираясь ей в лицо, и Рукия чувствует, как ее снова подворачивает. Капитан Девятого безмолвно ждет, пока она сама его развяжет, а Рукия ненавидит запах его тела — кожа Тоусена пахнет лживой праведностью и жасминовым чаем. — Вы не можете, это неправильно. — Она взывает не первый раз к его облику морали, хваленой справедливости, к чести, к человечности, но каменное лицо Тоусена остается чуждо к ее молитвам, и лишь губы проговаривают по слогам: — Это расплата. За твои прегрешения. По девичьей щеке скатывается слеза, и Рукия тщетно косится за решетку камеры — помощи ждать неоткуда, всё глухо, никто не приходит на помощь, спасать ее, даром что сны о балбесе Ичиго вещают ей иное — оптимистичную развязку переделки, в которую она угодила. Жалела ли Рукия, что одолжила ему силу, поступила бы она еще раз так, вернувшись в самое начало? Ее глаза вскидывают взгляд на ряженого в добродетель судью ее поступков и ее зубы звучно намертво прижимаются друг к другу. Да. Она бы поступала так бесконечно: не все правила следовало выполнять, если на кону стояла безопасность человека. Тоусен глядит на нее надменно, сверху вниз, глядит как будто видит на дне зрачков пленницы бунт, и его губы искривляет ухмылка. — Вот значит как? Он дергает ее тотчас за худые плечи к себе, ставит на тонкие шатающиеся ноги — Рукия отказывается есть и терпит издевательства над собой, зачастую думая, что впрямь их заслужила, уже с неделю. Она не жалуется никому. Отводит от требовательного взора Ренджи глаза. Мечтает хоть на прощание увидеться с братом. И переживает свалившуюся на нее беду стойко, не разговаривая на эту тему даже со своим занпакто. Готей полон не только героев, но и темных делишек, личностей, страниц истории, что ж, она унесет это знание с собой в могилу. Ее спешно раздевают, нарочно оцарапывая кожу на плечах, раздвигая запах юкаты, и на бедрах, когда задирают подол до пояса. Она всхлипывает и вздрагивает, когда в нее врываются чужие пальцы, быстро сухость сменяя жжением, раздражением, ссадинами, новой болью. Рукия ощетинивается — она не девственница, но делать это с другом было приятно, сейчас же — чудовищно. Она возносит глаза к потолку темницы, мечтая увидеть сквозь нее звезды, когда с ней впервые это случилось, или отсчет секунд до конца, как видела на табло в генсейсом метро, гуляя с Ичиго. Капитан прижимает несговорчивую искупительницу вины к холодным камням стены из секки, пытаясь не то ослабить сильнее ее тело и дух, не то банально ища опоры для своего гнусного дела. Рукия не смотрит на него — слышит лишь, как он шумно возится с оби и другими частями шинигамской формы, как пыхтит, приговаривая что-то о послушании, о женском племени, о заповедях Будды… Ее огромные глаза пялятся что есть духу в треклятый черный потолок, повторяя про себя точно мантру, что она не сломается, не сдастся, не дождутся. По ее холодным щекам тихо бегут слезы. Губы искусаны в кровь, но она молчит. Боится и нет. Злится и нет. Ждет и… Темноту вдруг взрывает яркий свет — коридор сразу заполняют чьи-то танцующая походка и веселенькое мурлыкание. Тоусен резко оборачивается через плечо, демонстрируя вновь чудеса запредельной реакции слепого на любую перемену обстановки. — Аканна… — Ичимару Гин деланно кается, прилипая со всем интересом к решетке камеры Кучики Рукии. — Простите, что помешааал, но кое-кого срочно разыскивает капитан Айзен по очень важному делу. И, — он прикладывает ладонь ко рту, будто кто его может тут вообще подслушать, — что-то мне подсказывает, что он ооочень негодует, угу-угу. Тоусен надменно фыркает над головой девушки и отталкивает ту от себя, как грязную блохастую дворнягу. Ноги Рукии не слушаются, и она естественно падает, рефлекторно поджимая к себе колени, обнимая их, сворачиваясь калачиком, будто от всего мира отгораживается. — Пошел прочь, — бросает резко Тоусен Ичимару, и тот позерски кланяется, давая дорогу своему «дорогому сослуживцу», желая в спину «непременной удачи» и машет костлявой рукой на прощанье, как барышня — платочком. Рукия сжимает до боли глаза, уже предчувствуя, как эти длинный узловатые мертвецки бледные костяшки окажутся в ее… — Яре-яре, обидели зайку, забрались к ней в норку. Интересно, какого будет о зайке мнения ее несравненно чопорный «нии-сан», м? Решетка вновь щелкает в затворе замка ключом, и кожа Рукии вбирается в иголки. Кажется, дотронься — и она либо поранит, либо сама закричит от боли по всему телу, но ее никто не трогает. Ичимару, издевательски хохотнув и не добившись ответа, зато здорово насолив Тоусену, удаляется от камеры, насвистывая в пустынном коридоре всё ту же веселенькую песенку…***
— Рукия? Рукия, эу! Очнись! Она вновь опоминается и встречает перед собой обеспокоенное лицо Ренджи. Настоящего, живого, близкого, теплого, любимого Ренджи — вот тут, рядом, перед ней, сидящего на коленях, только руку протяни, а не молча наблюдай по ту сторону клетки. — Опять страшный сон приснился? — допытывается он, задержавшись на дежурстве. — Опять про тюрьму? Про казнь? — И настойчиво сует жене в руки чашку жасминового чая. — Нееет! — вскрикивает та, и черепки с разлитой бурой лужей тотчас уродуют их новые татами. У Рукии дрожат руки, горят щеки, ноздри жарко раздуваются, дыхание сбитое, и это на на шутку пугает Ренджи. Но он не из трусливых. Он тоже стойкий. Заботливый. Светлый. — Нет так нет, — спокойно хмыкает он, пожимая плечами, а потом молча перетаскивает к себе на колени взъерошенную и взволнованную жену, заключая ее в широкие ручища, в крепкие объятия, защищая от всего на свете. — Это просто кошмар, дурочка, — приговаривает он, целуя в плечо, шею, висок, щеку. — Это всё давно было, забудь это. Рукия кивает. Он прав. Быльем всё давно поросло, а густой травой — могила Тоусена. Рукия никому никогда не признается, что он с ней делал, но она по-прежнему боится темноты, не любит запах жасминового чая и ее тяготит преследующий образ из прошлого. Рукия верит, что это когда-нибудь пройдет. Ее покрытую холодным потом кожу Ренджи всегда отогревает умело.