Неправильные

Лейтенант Пятого отряда чувствует себя не в своей тарелке. Всегда исполнительна, всегда пунктуальна, всегда аккуратна касаемо документации, она до сих пор недоумевает как смогла допустить ошибку в годовом отчете? По ее словам, она трижды проверяла все цифры, но ее чернила будто подменили, и они решили вдруг исчезнуть с главных строк. Она озадаченно хмурится, и тень на ее лице делает лейтенанта непривычно взрослой. Девушка, девочка, маленькая леди. Типичное имя для барышень из благородных семей в отличие от последних подходит ей идеально. Персиковая кожа, розоватые округлые щечки; в лучах вечернего солнца на них можно разглядеть даже золотистый пушок. Момо заметно нервничает, и выпавшие из ее пучка каштановые прядки колышутся при дуновении ветра как ветви молодого деревца. И есть в этом что-то до щемящего чувства в груди трепетное, что-то давно позабытое и в глубине души похороненное, что-то неправильное, но чего так не хватает… Сасакибэ Чоуджиро рассматривая украдкой гостью Первого отряда ощущает себя вдруг чрезвычайно старым. Не такого почтенного возраста, как Генрюсай-доно, но всё же бесповоротно отставшего от сладкой юности. Когда он был возрастом не старше лейтенанта Хинамори, его меньше всего заботили глупые ошибки. Он готов был падать и подниматься столько раз, сколько потребуется, чтобы последовать за своим кумиром, не расстраиваться и не огорчаться никогда, а еще… пропускать мимо чарующие взгляды прекрасных дев, что встречались ему на долгом жизненном пути. Чоуджиро видел впереди лишь спину генерала и заглушал все иные душевные порывы — кроме воинской доблести и верности он ничего не знал. В тот момент ему этого с лихвой хватало. Что до теперь? Седая голова и одинокое сердце заставляют его ощущать пустоту и утрату надежды на личное счастье. Всхлип за спиной готовившего чай заместителя Первого отряда заставляет того участить бег крови. Момо не может свести сметы к общему балансу, и даже место за столом главнокомандующего перестает ее смущать так очевидно. Обложившись кипой бумаг и изрядно испачкав руки в чернилах, бедная девушка едва не плача видится Сасакибэ особенно слабой, беспомощной, дамой в беде, которой обязательно должен прийти джентльмен на помощь. Так, черный чай ее несомненно взбодрил бы, хотя живший в душе шинигами дворянин не отказался бы совершить ради женщины и какой-нибудь подвиг. — Прошу, угощайтесь. Внезапные тень на отчете и голос за спиной заставляют погруженную в себя Момо вспрыгнуть и вскрикнуть — ее вскинутые на лейтенанта Первого отряда глаза преисполнены испугом и явным недоумением. Похоже, она совершенно позабыла где и с кем находилась в одной комнате. Она невесть сколько времени уже провела здесь за злосчастными бумагами. — Ч-чай, — с неловкостью сообщает Сасакибэ и так же неуклюже ставит с глухим стуком на стол чашку. Ему бы в пору извиниться, что это он обнаружил столько недочетов в документации Пятого отряда, но долг обязывает пренебрегать личными симпатиями. Это дается с трудом даже сдержанному аристократу. Оказавшись очень близко, Чоуджиро встречается взглядом с юной Момо и неожиданно сам как юнец краснеет. Старый лейтенант соврет, сказав, что эта девчушка с двумя хвостиками не покорила его сердце еще на показательной демонстрации раскрытия шикая ее Тобиумэ, но свою неправильную привязанность он, казалось, сумел спрятать глубоко давным-давно. Она смущается и благодарит кивком, вонзая в сердце Сасакибэ тысячу иголок одним взмахом длинных ресничек. Он так и замирает над столом, беспардонно пялясь в ее свежее лицо, не в силах надышаться ее цветочным ароматом духов, волос или кожи — не всё ли равно? В джентльмене медленно, но уверенно пробуждается рыцарь, и романтика в жилах начинает течь по его жилам так, как и чернила из задетой им случайно тушечницы. Момо в ужасе вскрикивает. Чоуджиро теряет равновесие. На несчастном отчете теперь и чернильные подтеки, и огромное пятно от опрокинутой чашки чая, и тень от шмякнувшегося на стол старика. Похоже, он забыл не только, как вести себя с девушками, но и какими те могут быть голосистыми. — О, прошу вас, прошу! — Он тщетно пытается успокоить ее плач, грозивший вскоре перерасти в истерику. — Я сейчас помогу вам. Я сейчас всё вытру, всё исправлю, не бойтесь, доверьтесь мне, юная госпожа! И он действительно бросается всё уладить. Его хаори без сожалений и в одночасье превращается в тряпку, что впитывает чайную лужу, осушая стол. Его тонкие, изящные и уверенные пальцы лихо собирают кистью чернила и словно по волшебству загоняют те обратно в пузырек. Проходит миг — Момо едва успевает моргнуть мокрыми ресницами, — а на столе перед ней появляются новые чистые листы, еще миг — над листами уже лежат бланки с примером положенных таблиц, еще миг — справа оказывается отчет Шестого отряда для наглядности, еще миг — слева от нее кладут собственный отчет по всему Готею лейтенанта Первого отряда, для сверки… На Чоуджиро подымают теперь иной взгляд — полный чистоты, невообразимой благодарности и лестного восхищения, даром что в глазах еще стояли крупные слезы. У Чоуджиро расцветают в груди розы с незабудками, с Чоуджиро, кажется, сейчас случится сердечный приступ, Чоуджиро видит, как шевелятся губы напротив, но слов не слышит, не разбирает с высоты своего полета на седьмом небе. Что может быть прекраснее благосклонности спасенной девы? Правильно, только поцелуй, и Чоуджиро, поборов робость пополам со смущением и разницей в n-нное количество столетий, сам тянется за наградой… — …господин лейтенант Первого отряда? Господин лейтенант? Видимо, оказавшись слишком близко, слух возвращается, как и разумная ясность: встревоженный девушкин голос явно не о взаимном согласии свидетельствует. Сасакибэ взирает изумленно, растерянно, останавливается. — …на лице чернила, — долетает до него. И Момо трет себе розовую щечку, оставляя на ней некрасивые широкие мазки будто потекшего угля. Джентльмен и тут приходит на помощь — белый носовой платок с кружевами появляется из-за его пазухи как кролик — из шляпы фокусника, и у лейтенанта Сасакибэ вновь вспыхивает в груди надежда хотя бы сквозь него дотронуться до объекта своего обожания. «Объект» упрямится — отчего-то мотает головой, и до уха старого лейтенанта — наверное, проблемы со слухом, действительно, старческое? — доносится: — У вас на лице, вот тут, — касается Момо его мягкими пальчиками и охает с сожалением, потому как за исправлением злосчастного отчета она сама здорово перепачкала руки. — Ой, извините!.. — Момо краснеет как яблоко, а не персик. Рефлекторно трет сильнее, чтобы очистить от своих отпечатков чужую, чуть покрытую морщинами и щетиной щеку, но естественно еще больше ее пятнает. — Простите, — она отпрядывает, глядя испуганно, хотя ей совершенно нечего бояться: несмотря на субординацию и пропасть между ними, Чоуджиро ощущает себя Чеширским котом из сказок Льюиса Керролла, поскольку ему хочется сейчас широко-широко улыбаться. Но мужчина сдерживается. Опыт сказывается, как и подававшая еще признаки жизни под цунами романтики сущность офицера. Он и рад бы отдать приказ нижестоящей, да только у него язык не поворачивается. Он и рад бы вновь ее оставить, да только ноги не уходят прочь. — Это ничего. — Чоуджиро тогда просто перехватывает ее неугомонные и уже трясущиеся за нарушение устава пальцы, легко сжимает в своих ладонях и опускает вниз, на колени. Вместе пара шинигами делает несколько релаксирующих вдохов и выдохов — Чоуджиро не перестает быть галантным, и ему действительно важно прежде всего благополучие дамы. — Вы сами испачкались. Вот здесь и вот здесь, — он прикасается к ее личику уголком платка и на диво быстро избавляется от чернильных пятен. К их счастью, заканчивавшиеся, те уже не были такими конценрированными, хотя это скорее минус, нежели плюс в копилку ответственного лейтенанта Первого отряда. Момо жутко смущается. Кажется, от каждого нового взгляда вспыхивает пожаром, чего уж говорить о касаниях. Это волнует и печалит одновременно: с глаз Чоуджиро постепенно сходит пелена одержимости, и он видит во взгляде напротив ничего большего, нежели железное уважение и трепет подчиненного перед командованием. Он чуть слышно вздыхает, отпуская ее и рассеянно глядя на предстоящую девушке объемную работу. Он мог бы пойти на попятную. Он мог бы помочь ей с письмом, как делают это более юные лейтенанты, всегда готовые прийти на подмогу товарищу, но… Чоуджиро видит в отражении юных глаз свою седую шевелюру, и его запал постепенно утихает, уступая место реалиям, в которых для него всё давным-давно упущено. — Я приготовлю вам еще раз чай, так? — решается он тихо. — Английский черный? Эрл грей? Момо пожимает плечиками: — Я люблю зеленый, Сасакибэ-сан. Матча мне привычнее. М, да и капитан Хирако его предпочитает… Верно, он перешёл границы. Чоуджиро поднимается, поправляя на себе черную форму, чтобы выглядеть привычно безукоризненно. Без белой накидки сейчас, он не выделяется на фоне других лейтенантов, но наивно было полагать, что без пожалованного командиром хаори он станет в один строй с ними, совсем юными и зелеными в сравнении со стариками. Чоуджиро унылой тенью устремляется прочь от капитанского стола к чайному столику и горелке, к резной коробке с огромным запасом мешочков чая всех возможных вкусов и цвета, к посуде, которая потчевала многих из уже давно почивших доблестных шинигами мужчин и женщин, но… Он вновь оборачивается посмотреть украдкой на корпевшую над новым отчетом девушку, чувствуя в груди вместо распустившихся роз осевший тяжелый камень. Любить кого-то неправильного — не зазорно, но пытаться ухватить за хвост упущенное в веках счастье — непозволительная оплошность для любого пунктуального джентльмена.