Недосказанное

Цепи раздирают кожу, разъедают её, грызут. Больно. Жёсткие руки впиваются в плечи, кисти, до хруста давят на позвоночник. Больно... В ушах — звон, голоса далеки, голоса пугают, но сбежать, вырваться, хотя бы голову поднять... Боль-но... Боль повсюду, она внутри её тела и снаружи него, она сжимает клешнями и расплющивает внутренности, она в голове, она наполняет её своей обжигающей, топкой массой и не оставляет ничего за собой, ни одной мысли, ни одного чувства, ни одного желания... Когда на спине её рвется одежда, она не понимает, что происходит. Она слышит свист и звук разрываемой плоти — но боли почему-то не чувствует. — Прекратите! Умоляю, прекратите! Кто... это кричит?.. продираясь взглядом сквозь облепивший её тумана, она выхватывает лицо, как будто знакомое. Женщина кричит, кажется, даже плачет, и молит... о чём? Свист раз за разом рассекает воздух, иссушенный солнцем до скрипа. Женщина кричит — высоко, пронзительно, жалобно. — Прекратите!.. ...Когда окровавленную плеть наконец перестают поднимать, девушка почти не дышит — только теплится остаток дыхания на серых губах. Она лежит неподвижно, и сухой, колючий ветер пытается выбраться из спутанных волос, из этой красной россыпи. Юлан смотрит на волосы — ослепительно сияющие под палящими лучами, смотрит на окровавленную спину — и её тошнит. Наемник поднимает лежащую за сцепленные руки, разворачивает, и вся изломанная, она повисает; бурые потеки ползут по коже, сплетаются, сливаются, и кажется — вся она слегка дымится, источая боль как запах каленого железа. Этот запах... запах крови на солнце, он ослепляет, и вид её изуродованного, ничем не прикрытого тела лишает воли. Эта девочка... она так отчаянно боролась — за свою жизнь, за жизнь дорогих ей людей, боролась с такой верой, такой отчаянной силой и свирепостью, с такой непоколебимой твердостью, что Юлан поверила. Поверила, что всё достижимо и всё можно преодолеть. Теперь же... Теперь же девушка, которая дала ей надежду, истекает кровью в мучительных судорогах, подвешенная за вывернутые руки под палящим солнцем, став приманкой и орудием против тех, кого больше всего хотела защитить. И Юлан ничего не может сделать. Даже кричать больше не может. Запах крови и воспалённой плоти, тающей на ослепительно сияющем солнце... запах абсолютного отчаяния, пропитавшего тело до мозга костей... запах боли, которую невозможно выразить и невыносимо терпеть... Она падает на колени, удар глухо отдается в затылке. Бесполезно... Она не может спасти даже девушку, девочку, почти ребенка, который так отважно сражался за свою жизнь, и теперь может только смотреть, как эта жизнь утекает у неё с каждым вдохом. — Кто-нибудь... умоляю... Но здесь никого нет, кроме тебя. Отчаяние вгрызается в хребет, и в слабости его она находит силу. Здесь нет никого, кроме тебя. Спасать её некому. Пальцы впиваются в землю, ломая ногти о жёсткую корку. Здесь нет никого, кроме меня. И когда она встанет, когда сорвётся с места и побежит — она будет знать, что произойдет. Она не умрёт, ни за что не умрёт — пока не даст умереть человеку, который дал ей надежду. И тогда, может быть, её жизнь обретет какую-то ценность.