Когда все закончится...

Ребенок кричал, так громко кричал, что Эшаре казалось, через мгновение она завоет с ним в унисон. Но маковое молоко, заботливо влитое ей в глотку братом, давало о себе знать — не хотелось даже шевелиться. Она лежала на полу, прислонившись к холодному камню щекой, слушала плач ребенка и, беззвучно шевеля губами, просила заткнуть его наконец. Покрывало сползло с кровати вместе с ней, когда она упала, пытаясь встать. В горле першило — кажется, она сорвала голос, по крайней мере, она не слышала собственных слов. Они не срывались с губ даже хриплым шепотом, и не колыхали воздух. Открывая рот, Эшара чувствовала лишь слезы, которые стекали в него по ее губам. Когда ей было около десяти лет, плавая в море, она захлебнулась в набежавшей волне, и та унесла ее далеко от берега. Во рту стало солено, а отчаяние обездвижило ее. Ощущения были схожие, но тогда она боролась за свою жизнь, теперь это было ни к чему. Она еще не пыталась распороть себе вены, когда Вориан на пару с мейстером, влив в нее маковое молоко, ввели ее в это состояние несколько недель назад, лишь металась раненным зверем по комнате, била что-то и выла, кусая ладонь. Но если бы брат не остановил ее тогда, к этому времени она бы уже убила себя. И эта мысль не делала ее благодарной ему. Его стараниями она лежала рядом с лужей собственной рвоты и не имела сил двинуться и что-то исправить. В глазах рябило, а голова разбилась о плиты, и кровь стекала по лбу и слипшимся прядям. Маковое молоко и алкоголь, которым она глушила боль, усыпляли и ее саму и делали безынициативной. Ее тошнило, но она хотя бы лежала в кровати, а не билась в рыданиях и не пыталась убить себя — брату так явно было спокойнее за нее. Ей же было все равно. Она потеряла счет времени с тех пор, как в замок пришла весть о гибели Элии и малютки Рейенис. На рассвете она вставала с дикой головной болью и пустотой в грудной клетке, заливала ее приличной порцией вина. Она не до конца осознавала, что происходило с ней и зачем — почему — она пьет. Но когда боль в висках утихала, осознание возвращало ее в реальность, и из груди вырывался вопль. Она крушила все вокруг в бессильной злобе и ненависти, и руки ее были в царапинах и синяках. Во время приступов мейстер поил ее маковым молоком, а Вориан держал за плечи и просил не вырываться. Она вырывалась и засыпала в его руках, а после просыпалась и лежала в бреду на раскаленных подушках, бездумно глядя вверх. Прежде ей нравилось звездное небо на потолке своей спальни, но теперь становилось невмоготу на него смотреть. И Эшара смеялась, сама не зная, чему. И ее надтреснутый смех смешивался с плачем ребенка в соседних покоях. Мальчик был таким спокойным прежде, но теперь никак не мог уняться — он тоже все чувствовал, чувствовал, что остался один во всем мире, и кричал по тем, кого не было рядом и больше уже не будет. Эшара засыпала под его плач и просыпалась под него же, от него болела голова, но она хотя бы знала, что ее сын жив. Ночью, когда она проснулась в тишине, ей удалось встать, хоть перед глазами все по-прежнему плыло. Она лежала на полу, должно быть, несколько часов, и руки у нее онемели и тряслись. Кое-как она налила себе вина; в этот раз она все четко помнила, и боль внутри не утихла ни после первого бокала, ни после пятого. Только в голове сделалось совсем мутно, и ей от этого стало чуть легче. Собственные чувства сместились на второй план, на первый вышли действия. Она знала, что ей нужно делать. Вино пролилось на платье, пальцы стали липкими. Когда она села писать, на бумаге остались фиолетовые разводы. Рука клонилась в сторону, и строчки сползались одна на другую. Но Эшара не сдавалась — знала, что другого шанса может и не быть. Она вряд ли заставит себя подняться с кровати еще раз. Слезы текли по ее грязным от крови щекам. Лишь когда письмо было окончено, она удивилась его получателю — не задумываясь, она написала Оберину, а не его старшему брату. Она горько усмехнулась. Элия всегда была очень близка именно с Оберином, и какое-то время Эшара даже хотела выйти замуж именно за него, чтобы всегда быть близкой с ней. Оберин бы уезжал в путешествия, а она бы оставалась с Элией в Солнечном Копье, и они были бы предоставлены друг другу. Какими наивными казались эти мечты сейчас под грузом обрушившегося на нее настоящего. Эшара захохотала больным, срывающимся смехом. Прежде он был похож на перезвон колокольчиков — ей говорили, а она всегда была падка на комплименты и кокетливо улыбалась в ответ. В Королевской Гавани она хохотала, не переставая, ее веселье поддерживало Элию, создавало видимость прежней беззаботности. На самом деле, Эшара чувствовала гнетущую горечь приближающегося конца, и ее бросало в дрожь, а от того она смеялась еще громче — назло. Элия тускло улыбалась, она бледнела с каждым днем, становясь все тоньше и тоньше. С Эшарой сейчас происходило то же самое. Ее кости выпирали — ребра грозились даже порвать кожу, цвет лица стал болезненно-бледный, под вечно-красными глазами залегли глубокие тени, движения сделались нервными, дрожащими, волосы сбились в колтун. Когда она взглянула на себя зеркало в последний раз — после визита Эддарда Старка, который смотрел на нее, словно на привидение, — то увидела усталую женщину лет тридцати не меньше. У нее даже проступила седина, и в черноте ее волос это было особенно видно. Зрелище было жалкое, но прежде так переживавшая за свою красоту Эшара не почувствовала ничего. Ей вдруг стало все равно — теперь не было разницы, как она выглядела, если Элия на нее не смотрела. Все потеряло смысл: прежде ей нравилось ловить восхищенные взоры, теперь она отдала бы все, что имела, лишь бы на нее глядели прищуренные черные глаза. Но у нее ничего не осталось, только воспоминания, в которых мягких бархатистый голос шептал ей в ухо: «Ты такая красивая», — а малиновые губы целовали в шею. Это было, казалось, миллионы лет назад, словно и не было всего это вовсе, так — приснилось, пригрезилось в сладких, как первый мед, мечтах. Эшара обхватила голову руками, качаясь из сторону в сторону; счастливые воспоминания причиняли ей еще большую боль, чем нарисованные воображением кровавые картины двух детских тел и одного женского на алых плащах. Она запечатала письмо и, с трудом встав, пошла в детскую. Ей казалось, что она заново учится ходить — ноги у ней подкашивались. Ребенок спал, и она не стала его будить, только постояла недолго, стараясь угадать, на кого он будет похож, когда вырастет — на мать или на отца. Его отца она ненавидела всей душой. И брата своего — тоже. Быть может, поэтому ей было так плевать, когда Эддард Старк сообщил о его смерти. Эртур всегда был слишком верен Рейегару, они часто смеялись над этим. Ей и сейчас хотелось засмеяться — вот, к чему привела его преданность — к смерти. Эшара завидовала ему. Элии повезло совсем не так; сколько боли она испытала прежде, чем обрести покой. Ее сердце обливалось кровью при одной только мысли об этом, и она гнала, гнала ее прочь. Но не получалось, особенно когда Эшара стояла над кроватью ее сына, трясясь, словно осиновый лист. Она протянула было руку, чтобы коснуться личика, но увидела в темноте почти черные, на деле же — фиолетовые разводы на своих пальцах, и отдернула ладонь. Мальчик все равно открыл глаза; он не заплакал, не разинул рот, чтобы завопить, а просто смотрел на нее. И Эшаре казался ужас затаенный в его зрачках. Она всхлипнула, прижимая ладонь к губам и впиваясь в нее зубами. На нее смотрели глаза Рейегара, темно-лиловые, глубокие, как сама ночь. У Рейенис были черные очи матери с теплой карей радужкой, ее волосы и задорная улыбка. Эшара возненавидела себя за эту мысль, но почему не она? пронеслось у нее в голове, сменившись на почему это все произошло с нами, Эли? Ответ был один — всему виной чертов Рейегар. Ребенок всхлипнул, не отрывая от нее напуганного взгляда. Эшара почувствовала, как слезы катятся у нее по щекам. Ни один из них не проронил ни звука, хотя в мыслях у Эшары только и осталось, что гулкое Прости, посланное то ли ему, то ли его матери, которая просила присмотреть за ним. Она старалась, но больше не могла. Теперь это сделает его родня или его брат — пусть решает Оберин Мартелл; он никогда не оставит сына сестры, потому что любил ее. Элию сложно было не любить, и Эшара любила.  — Прости, — сказала она. Ребенок — как же больно было называть его по имени даже в мыслях — издал какой-то умоляющий звук, стараясь остановить ее. На мгновение ей показалось, что он понял ее замысел, но ему было так мало лет. Она улыбнулась и отвернулась, выбежав из комнаты. Дверь за ее спиной хлопнула. И ребенок заплакал. Кормилица, спавшая у его кровати, должна была проснуться и успокоить его, но Эшара чувствовала, что ей нескоро удастся это сделать. Его плач звал Эшару назад. Он слышался даже тогда, когда сквозь завывания бушевавшего ветра ничего нельзя было разобрать. Ноги путались в подоле платья, и Эшара задрала его до колен. Она не хотела случайно упасть, сломать хребет и пролежать калекой всю оставшуюся жизнь, не надеясь на милость со стороны брата — его бы это устроило, не было бы битых ваз, разорванных гобеленов, попыток распороть вены на руках. Больная сестра всяко лучше мертвой. Эшара так не считала. Шел дождь — она не помнила, когда в последний раз видела дождь и ощущала на своем лице дыхание ветра, потому что не выходила из дома неделями. Она расхохоталась, подставляя лицо под холодные струи и позволяя им смыть и кровь, и вино, и следы макового молока на губах. Она распахнула руки, стоя на балконе Белого Меча: это было ее любимое место в замке, здесь, никогда не боясь высоты, она читала, играла, убегала, чтобы побыть в одиночестве. Здесь получила свой первый поцелуй, когда Элия и ее брат гостили у них. Высота не пугала, а завораживала и сейчас. Это дрожь от холода била ее тело; страха не ощущалось. Эшара распахнула руки в стороны, кружась; пьянящее чувство свободы, охватывающее ее каждый раз, стоило ей оказаться на высоте, завладело ей даже сейчас. Мокрое платье заметалось вместе с ней. Капли били по лицу. Элия плакала, лишь когда шел дождь — так слезы было не видно, но Эшара знала, что они текли по ее щекам. Когда она уезжала, как раз шел дождь. Побелевшие, прежде яркие губы дрожали; ночью Эшара зацеловала их до исступления. Ночь напролет она изучала все ее тело своим ртом, словно бы видела в последний раз — в последний раз, но она этого не знала и лишь желала насытиться ею перед долгой разлукой. Руки Элии были отстраненно нежны; она позволяла делать с собой все, что хотелось, и улыбалась затравленно, Эшара так хотела прогнать эту улыбку с ее лица и вызвать смех. Ей не удалось.  — Я люблю тебя, — шепнула Элия. — Всегда буду любить. Эшара вырисовывала узоры на ее животе и самодовольно улыбнулась.  — Я знаю, — и поцеловала ее так, что отвечать уже не нужно было — все сделал за нее язык, проникнувший в чужой рот. Но сейчас она понимала, что эта была последняя возможность ответить ей. Она ступила на самый край, ловко скользнула за перила и вскинула голову к звездам с шальной улыбкой и гримасой боли. И только потом разжала руки.