"Прочь из моей головы!"

После объявления перерыва всех как ветром сдуло. Даже Швейцария, являвшийся таким тяжёлым на подъём, неожиданно сделал для себя открытие, что вид из окна в холле куда более перспективный, нежели из зала. Что уж говорить об остальных? Мне, признаться, тоже хотелось бы прогуляться, вот только оставлять Ивана наедине с Америкой я посчитал не самым лучшим вариантом. Альфред прямо-таки излучал собой добродушие и дружескую поддержку, которые, впрочем, только охлаждали приветливость во взгляде Брагинского. Такая грубая обработка на него не действовала. И только тогда, когда начало казаться, что всё идёт хорошо, неприятность свалилась как снег на голову. - Ванюша, золотце, не хочешь мармеладку? Вот так мне недооценивать француза. Ведь, по сути, втереться в доверие к Ивану сейчас, когда он ослаблен, было бы самой верной тактикой. Единственное, чего я не смог просчитать, это того, что у Франции хватит смелости на такой манёвр. Россия посмотел на Бонфуа чуть рассеянно, словно стараясь скрыть недоумение. – Конечно. Так мило с твоей стороны. «Ты сегодня со мной даже не поздоровался. И весь день отводил взгляд…» Иван нарочито медленно, не торопясь, поднёс кусочек сладости к губам, не отрывая взгляда от лукавых глаз Франциска. «Но ты ведь мой друг. И даже неважно, какие козни строит Евросоюз…» Мне было не разглядеть, но со злорадным удовлетворением я смог представить, как на лице Франции застывает жалостливое осознание собственного поражения. Всё же я не зря его недооценивал. Судя по всему, стараясь спасти союзника от позора, он попытался вытащить его с конференции путём отравления слабеньким ядом. – Ой, а давай я тебя лучше апельсиновую дам, а? Та вкуснее, честно! Наверное, потрясающее зрелище, когда у тебя на глазах съедают конфету, которую у тебя же буквально вытащили изо рта, причём человек, который до этого ею же тебя и угостил. Молодец, Франциск, так удивить русского, судя по всему, ещё никому не удавалось! Зато теперь однозначно можно было сбрасывать со счетов этого извращенца. Понятия не имею, что было в мармеладе, но на собеседовании он теперь точно не будет присутствовать. В конце концов, если уж ты решил помочь другу не совсем честным путём – действуй до конца. Но нет, нужно же было в последний момент пойти на поводу у собственной сентиментальности. Краем глаза я заметил, как Америка облизнул пересохшие губы. Самым кончиком, едва заметно, но, честное слово, неужели он не понимает, что это выдаёт его с головой? Хотя, конечно, момент был более чем завораживающий… Там расстояния-то было всего в два миллиметра. Ещё бы чуть-чуть, и на губах России остались бы крошки сахара… чёрт. Голова как будто ватная от бессонной ночи, и в неё закономерно лезут всякие странные мысли и ассоциации. Опять размышляю на непонятные темы, а некоторые страны, между прочим, начинают занимать свои места.

***

Минуты текут неторопливо, просачиваясь сквозь стрелки в настенных часах и оседая где-то в недалёком прошлом. Так скучно, но так приятно жить, когда заранее знаешь, кто что скажет, и какая реакция за этим последует. Даже мысли Брагинского и те не смогли внести в моё размеренное пребывание толику неразберихи. С ним, кстати, оказалось проще всего. Перед тем, как захочешь кого-нибудь в чём-нибудь убедить, поверь сначала в это сам. Капля самовнушения, и вот твои слова звучат даже более искренне, чем на причастии. И пока что это его спасает. Разговор замкнулся на изначальной теме. Америка не хотел скрывать своего интереса в Сирии, и теперь куда более мягко, чем до этого, пытался внушить всем (а в особенности Ивану), что это действительно во благо. Получалось не очень. – Альфред, прошу, давай больше не затрагивать эту тему? – Русский в упор не хотел видеть компромиссов. – Правда, это неразумно. «Тебе просто не дано понять боль страны, разрываемой очагами безвластия. Это ведь не тот случай, когда, прикрываясь борьбой с рабовладельческим строем, твой север шёл на юг в стремлении подчинить себе плодородные земли. Здесь же, большинство её участников не ищут себе выгоды…» Кажется, кто-то говорил про "размеренность" своего бытия? Америка тупым взором уставился на русского. До Альфреда с трудом доходил смысл несказанных слов: гражданская война в США считалась самой страшной трагедией, и вот так втоптать её в грязь… Нет, если бы русский выплюнул ему это в лицо, Джонс бы просто рассмеялся, как на очередное оскорбление, но Россия молчал. Молчал и просто действительно так думал. – В Сирии сейчас сложилась очень сложная обстановка, и это одна из причин, по которой она сегодня отсутствует, – Брагинский говорил неторопливо и размеренно, но в голосе сквозила непреклонная сталь. - Однако, интервенция в данной ситуации неуместна в любом случае. «Я ещё долго буду помнить 1918 год, когда помимо собственной боли и бессилия смог ощутить на своей земле привкус вашего свинца…» Да что, чёрт побери, он себе позволяет! Сначала не может удержать народ в узде, а потом жалуется, что другие пытаются помочь ему в этом! «Когда в душе творится хаос, больше всего нуждаешься в поддержке… и больше всего получаешь по голове за свою нужду.» Наблюдая, как некоторые из участников тех событий опускают взгляд, я пришёл в неописуемую ярость. В конце концов, он сам виноват во всех своих бедах, и стоит ли удивляться, что остальные просто решили воспользоваться его слабостью? – Знаешь, - впервые за сегодня вмешиваюсь в чью-то дискуссию, – нельзя быть столь категоричным в таких сложных вопросах. «Это больно. Это ужасно больно и вызывает приливы жгучей ненависти, которые только умножают твою боль…» Заткнись, Ваня, просто заткнись. Помолчи совсем немного, ты и так сказал сегодня лишнего. – Если ты не очень хорошо разбираешься в некоторых вещах, – я чувствовал, как начинаю повышать голос, - просто старайся следовать интересам остальных. «Это больно. Ну, у вас же тоже так было! Вы должны ей помочь!» Идиоты, посмотрите на него. Не отводите взгляд, он же размышляет о боли, улыбаясь. Просто осознайте всю степень его лицемерия, только не опускайте глаза. – Иногда, - ещё чуть-чуть и сорвусь на крик, - следует просто ничего не говорить, понимаешь? Просто молчи! Большие аметистовые глаза, наполненные непониманием, смотрят, кажется, прямо в душу, разворачивая к чёртовой матери стенки сознания и втаптывая в пыль все заслоны. – Но... я же и так молчу.