"Прочь из моей головы!"

Америка сначала внимательно оглядел меня, потом перевёл взгляд на моего двойника. В воздухе повис просто шквал невысказанных вопросов, и я почти кожей ощущал его нетерпение, любопытство и неловкость от того, что его всё-таки заметили. – Не хочешь помогать – обойдусь. – Я аккуратно подцепил ещё одну свечу. Она уже успела порядком оплавиться, и застывший воск теперь никак не хотел отдираться от каменных плит. – А он… – Заклинание, – коротко перебил я, не дожидаясь очевидного вопроса. – Просто заклинание. Но если ты успел придумать себе историю про брата-близнеца, которого я спрятал от всего мира в подвале, чтобы отобрать себе его земли, то поздравляю – можешь обойтись и этим объяснением! Америка сначала смутился, как будто я угадал ход его мыслей, но потом пробормотал: – Ты опять огрызаешься… но не злишься. Ты сейчас вообще выглядишь очень довольным. Что-то случилось?.. Затушив последнюю свечу я, наконец, поднялся с колен. Всё-таки стоит, наверное, признать, что Джонс иногда меня прекрасно чувствует. Не понимает, нет, мозгов для этого не хватает, а если бы понимал – мы, быть может, стали бы прекрасными друзьями. Шутка. Такую умную и проницательную страну я бы не решился держать под боком. А так… общая кровь иногда создаёт иллюзию взаимопонимания, но её можно не опасаться. – Одной проблемой стало меньше, – честно признался я, – Россию можно больше не считать опасным. Альфред подошёл чуть ближе, всё ещё с любопытством озираясь вокруг. – А ты… считал его опасным? Заклинание молча взяло у меня из рук свечи и, подойдя к столу, стало аккуратно укладывать их в шкатулку. Делало оно это не торопясь, как будто с чувством собственного достоинства, и от того выглядело крайне забавным. Я уселся на стул, принципиально оставляя Америку в стоячем положении, и вяло полюбопытствовал: – А кто в наше время не опасен? Джонс ничего не ответил, а мне вдруг неожиданно захотелось вызвать его на откровенный разговор. Прямо здесь в лаборатории, в месте, которое в гробу видало политику со всеми её этикетами. – Как, по-твоему, – мягко поинтересовался я, – в чём ты прокололся? Джонс задумчиво нахмурился: – Ну… я слишком сильно высунулся в проходе, и «этот» меня заметил. (Двойник на слово «этот» как будто принципиально не отреагировал, продолжая раскладывать свечи в одном ему известном порядке). – Да, я не про то! Почему слова России о твоём лицемерии угодили в точку, а? Джонс вспыхнул от плохо сдерживаемого гнева (обиды ли?). Он снова ничего мне не ответил, только плотнее сжал губы, словно подозревая, что его страдания доставляют мне истинное наслаждение. – Не знаешь? У меня сегодня хорошее настроение, так уж и быть – объясню, – смиловался наконец я и, усевшись поудобнее, принялся за рассказ. – Тебе уже Россия говорил, что все разборки начались у нас тогда, когда мы заметили, что в общей сумме импорт и экспорт расходятся. Причём, когда это выяснилось, мы подняли отчёты за последнее время, и увидели, что это расхождение длится уже несколько лет. Земля круглая – всё, что продаётся, кем-то покупается, а значит, чьи-то отчёты были фальшивыми. Зачем создавать ложные данные? Брагинский уже тебе объяснял (не знаю, насколько хорошо ты его слушал), что единственный логичный вывод создания обманчивой репутации у экономики государства – это глобальные расходы в военной сфере. (Вот уж, поверь, если бы правительство страны тратило триллионы долларов на благотворительность, оно бы не постеснялось об этом сказать!) Проблема в том, что разработки, испытания, наконец, изготовление оружия в больших количествах… что-то должно покрыть эти расходы, тебе так не кажется? Огромные расходы, хочу напомнить. Но была ещё одна странность, на которой Россия в своём объяснении не стал заострять внимания, хотя именно она, как мне сейчас кажется, больше всего его и беспокоила. При попытке поговорить со своими правительствами на эту тему мы получали в ответ какие-то туманные отговорки. Забавно, да? Правительства разные, а шаблон поведения был выбран один. Тогда мы и запланировали эту встречу, а министерствам солгали, мол, проблема озоновых дыр встала слишком остро… ну, а сами, тем временем, стали делать самостоятельные расчёты, в попытках вывести на чистую воду этого затаившегося агрессора. Но это всё предисловие, так вот… Твой промах номер «раз». Ты всегда у нас главный инициатор во всех заседаниях, и что же мы вынуждены были наблюдать в последнее время? Ты упорно ходил и делал вид, что ничего не понимаешь. Тебя бы начали подозревать уже тогда, если бы я не взял инициативу в свои руки и не предложил провести ряд встреч здесь, в Лондоне; Европа всё ещё верит в нашу «закадычную дружбу», так что тень сомнения в противном случае могла бы пасть и на меня! Это я к тому, чтобы ты устыдился… Твой промах номер два. Первая запланированная встреча. Вопрос Сирии. Ваш спор с Брагинским. Припоминаешь? Какого чёрта, Альфред, спрашивается, ты начал отстаивать мысль о вторжении?! Ты мог бы задуматься, причём тут вообще Сирия?.. Всё дело в уровне агрессивности твоей политики, как ты этого понять не смог? Ещё Россия, безусловно, потрясающий актёр… Всех грязью полил так, что наше общество едва не прослезилось от умиления. Но это, казалось бы, не твоя вина… просто русский прослужил прекрасным катализатором… Промах номер три. Угадаешь? Джонс отрицательно покачал головой, упёршись взглядом в каменные плиты пола. Теперь, когда краска спала с его лица, он казался неестественно бледным, хотя, возможно, всё дело было просто в плохом освещении. Я решил не тянуть. – Твой третий прокол, Альфред, – тихим голос продолжил я, – произошёл всего каких-то пару часов назад, когда ты предложил пришедшим сюда странам выдворить Россию из большой политики. Это было так же глупо, как если бы человек, играющий в «Мафию», проголосовал против ведущего, который, по сути, единственный, кто вне подозрения. Хотя, впрочем… даже третий твой прокол (по мне так – самый глупый!) уже не имел особого значения. Хватило первых двух, а также внезапно возникшего авторитета Брагинского, чтобы заклеймить тебя основным подозреваемым. А фраза о лицемерии… маловероятно, что Иван вкладывал в неё особый смысл, но у наших с тобой «друзей» за последние несколько дней выработался рефлекс воспринимать все его поступки слишком буквально. Когда я закончил, в воздухе повисла тишина. Мне вдруг стало скучно, я ведь так старался, а Джонс всё никак не реагировал; и только губы у него слегка подрагивали. – Хорошо… – хриплым голосом проговорил он, наконец, буквально отдирая собственный взгляд от пола, – хорошо, что у меня есть ты. Я бы иначе так и не понял. – Можешь не благодарить, – отмахнулся я. Настроение у меня и в самом деле было непривычно хорошим, и даже этот наискучнейший монолог с претензией на мораль не смог его испортить. Уловив шелест страниц за спиной, я повернул голову; двойник с самым сосредоточенным видом разбирал книги. Сейчас (видимо, не сумев разглядеть стершееся название на обложке) он пролистывал книгу, пытаясь определить в какую из двух разложенных на столе стопок её уложить. Наблюдая за этой мирной картиной, я почувствовал, как во мне стало зарождаться одно подозрение... – А что с Россией? – Голос Альфреда прервал мои размышления. – С Россией всё замечательно, – я вновь обернулся, теперь уже как-то по-новому разглядывая Джонса (он успел немного прийти в себя и выглядел более живо), – Был проведён… гм, скажем так, ритуал. Довольно сильное заклинание я привязал к голосу Брагинского. Привести его в исполнение – пара пустяков. Оно само отзовётся на первые же слова, произнесённые русским, стоит тому приблизиться ко мне и что-нибудь сказать. Нужно только будет активировать его, и всё! Представляешь? Я счастливо рассмеялся; Америка смотрел на меня каким-то странным взглядом и тоже очень старательно улыбался. Даже чересчур старательно. Мне вообще-то было очень непривычно разговаривать хоть с кем-нибудь на предмет магии, но от этого ощущения «непривычности» адреналин всё больше бурлил в крови, и всё больше хотелось смеяться. – Что «всё»? – Наконец спросил Джонс. – И что произойдёт с Иваном? – Без понятия. Но заклинание очень мощное, я, так полагаю, даже страну убить сможет. Ведь это, по сути, прямое воздействие одной нации на другую… посмотрим, в общем. Главное – теперь, когда Россия соберётся со всей своей ненавистью и придёт ко мне, чтобы отомстить, у него совсем ничего не выйдёт!.. Быть может… русский умрёт, так и не поняв, что произошло, но ко мне-то никаких претензий. Самозащита – наше святое! Альфред согласно кивнул, а потом нерешительно поинтересовался: – А ты уверен… что Россия тебя ненавидит? Я вопросительно изогнул бровь, не понимая, что он хочет этим сказать. Америка тут же стушевался. Он вообще-то наглый и приставучий только на людях, а наедине я зачастую вынужден был наблюдать его обратную сторону; обычно в моменты, когда ему очень хотелось донести до меня какую-то мысль, но он ужасно боялся показаться глупым. – Я не слышал в его мыслях злобного умысла… Ну, обида, досада, горечь. Но ненависти там не было, я тебе точно говорю! Мне только оставалось разочарованно вздохнуть. – Альфред? – Что? – Америка заметно напрягся. Зря. Время, когда я ругал его за крамольные мысли, безвозвратно ушло, а он словно ждёт очередную порцию упрёков. Что за болван, в самом деле? – Как по-твоему, Иван умеет любить? Джонс явно не ожидал этого вопроса, он просто опешил. Я грустно улыбнулся, подбадривая его на ответ. Единственно правильный ответ, потому что Джонс отвечает всегда честно, и от того все его ответы самые правильные. – Думаю, да, – Альфред смело взглянул мне в глаза, готовясь в яростном споре отстаивать свою точку зрения. – Я тоже так думаю. Сказано это было нарочно мягко, а затем я ещё несколько секунд позволил себе упиваться его искренним изумлением. Изумление у Альфреда, кстати, тоже всегда самое правильное, просто потому что самое искреннее. Жаль только, что выглядит Джонс при этом всё равно глупо. – Я тебе больше скажу, – продолжил я всё тем же тоном, – предположение о том, что Россия не умеет любить, кажется мне(!) почти кощунственным. Он, безусловно, кого-то любит. Свой народ, сестёр, немногочисленных друзей… может быть, крошки от его великодушия перепадают даже тебе, откуда мне знать? Но в этом-то весь жизненный парадокс. Как сказал один советский писатель: «Жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить».* Забавно, да? Ты сомневаешься в его искренности? Но тебе сомневаться позволительно, он нарёк тебя лицемером, и это развязывает тебе руки, а мне что прикажешь делать? Если Россия и должен кого-то ненавидеть, то кого, если не меня?

***

Я всё ждал, когда Джонс, наконец, уйдёт. Мне хотелось переговорить с заклинанием по поводу возможных побочных эффектов от ритуала, но в присутствии Америки этого нельзя было делать. Он просто отошёл к стене и, прислонившись к ней, так и застыл. Мне даже показалось, будто он задремал, а в помещении было достаточно темно, чтобы не видеть его лица; иногда в глазах Джонса отражались блики свечей, и тогда я точно знал, что он не спит. Я осторожно перелистывал страницы, стараясь самостоятельно разобраться в магических хитросплетениях, но эйфория от счастья ещё не до конца прошла, и поэтому сосредоточиться на чём-то конкретном никак не получалось. – Артур, пойдём наверх, – Я наконец дождался того момента, когда у Альфреда всё-таки закончилось терпение. – Можешь идти, я тебя не держу. Я тебя и не приглашал, если подумать, так что вперёд – вверх по лестнице! – Артур, – Альфред подошёл почти вплотную и обратился совсем тихо, – мне не нравится, как это последствие твоих опытов на меня смотрит. – А что не так? – Я слегка повернул голову и успел краем зрения уловить, как мой двойник резко отвернулся. – Ну… он на меня пялится так, как будто я ему денег должен! Даже нет, не так… как будто я перед ним ужасно виноват, и его дико раздражает, что я никак не догадаюсь попросить прощения! Я тихонько рассмеялся, стараясь, чтобы смех не выглядел искусственным. Сердце пропустило сдавленный удар. Если я ничего не перепутал, это моё «отражение» было, по сути, библиотекарем. Ну, то есть, обычным заклинанием, которое создано для того, чтобы присматривать за книгами. Любому заклинанию нужна привязка, если привязать «библиотекаря» на справочник, он должен получиться этаким педантичным занудой, если на сборник стихов – лиричным философом-романтиком. Только на дневники их привязывать не стоит, они тогда слишком нервными получаются. Трясутся над своими воспоминаниями и вечно отстаивают «прописанную» точку зрения… от того и кажется, будто морали читают. А ещё такие библиотекари получаются точными копиями авторов этих трудов. Судя по тому, что я не помню, как его создавал, я был пьян. Ужасно пьян, до чёртиков перед глазами. – Тебе кажется… – Совсем нет! – Тут же заверил меня Джонс. – Я думаю, мне с ним нужно поговорить. Он, наверное, перепутал меня с кем-нибудь! Я устало прикрыл глаза. Поговорить? Да, конечно, может мне ещё и выйти, чтобы вам не мешать?!! Я всегда панически опасался того, что Россия расскажет Америке, как на самом деле я к нему относился. До дрожи, до отчаянья, до ненависти… я боялся этого момента, он мне снился в кошмарах, преследовал из века век, как убийца преследует свою жертву, бредущую по пустыне, в которой всё как на ладони и негде спрятаться… Да, сейчас, я позволю какому-то «обрывку моего прошлого» рассказать Альфреду про все мои обиды и огорчения, которые хранил в душе много лет!.. В дневниках нет ничего рационального, только сопли и разочарования, оттого и «хранители книг» из них получаются отвратительные: простодушные, открытые, готовые первому встречному выложить свои (а на самом деле чужие) секреты. Ну, нет… Я нынешний и я четыре сотни лет назад – разные личности, так что незачем ворошить прошлое! Я давно это понял и давно сжёг тот самый дневник в камине. Он, к слову сказать, прекрасно горел. – Альфред, тебе мнится, пошли уже отсюда, – я встал и нарочито неторопливо потянулся. – Да, кстати, господин «совесть», а правда, что ты можешь принимать абсолютно любую внешность? Заклинание обернулось, глядя на меня широко распахнутыми глазами. Помолчав немного, несуразная фигурка в дурацком капюшоне отрицательно покачала головой: – Нет, только тех, кого когда-нибудь видел вживую. – Значит, ты можешь… ммм… стать копией Ивана Брагинского, к примеру? – Я подошёл поближе, с любопытством разглядывая его. Отражение ещё немного колебалось, а затем его очертания как-то смазались, и уже через несколько секунд на меня смотрел своими удивительного цвета глазами Иван. Даже улыбочка почти та же, только чуть более растерянная. – И как тебе в этом теле? – Я восхищённо покачал головой. – Но, Артур, у меня же всё равно нет тела, это же только иллюзия, – доверчиво поправило меня заклинание. – Как думаешь, каково умирать... так? – Что? – Фиолетовые глаза изумлённо расширились. – Но, ведь… наверное, без разницы… Я безразлично пожал плечами: – Тогда умри. Отражение ещё не успело ничего понять, когда нити заклинания взвились в воздух. Мне только необходимо было активировать его, и всё произошло само собой. Как замечательно, что вместе с внешностью копируется ещё и голос, без этого бы ничего не получилось, а так… всё сложилось самым удачным образом! Крови не было, просто потому, что не было плоти, в которой она бы протекала, но в считанные секунды заклинание просто вспыхнуло, дёргаясь в глупых конвульсиях. Если подумать, мой дневник горел точно также. И также сгорит настоящий Россия. – Артур, что ты делаешь, прекрати!!! – Пальцы Альфреда больно впились мне в плечо. Я обернулся и даже успел полюбоваться тем, как красиво играют всполохи огня на его лице. – Он всё равно не был живым, – успокоил я Джонса. – Просто последствие моей ворожбы, его незачем жалеть. Зато мы с тобой теперь достоверно знаем, как сработает заклинание. … а ещё он теперь не сможет рассказать тебе никаких слезливых историй о моём прошлом. – Но… – Глаза Джонса с отчаяньем уставились на дотлевающие нити заклинания в воздухе. Они ещё местами вспыхивали крошечными снопами искр и тут же затухали. В конечном счёте, он был не материальным, от него не должно остаться и пепла. – Оставь, – Я лениво отмахнулся, – пойдём уже наверх, я успел проголодаться. *М. Горький