"Прочь из моей головы!"

Белый цвет был повсюду: потолок, стены, постельное бельё, жалюзи на окнах… сквозь них, правда, проглядывали тоненькие полоски вечернего неба, но и оно словно было какое-то слишком… невзрачное, что ли? Я не знал, что мне делать, о чём думать, как правильно поступить, я вообще ничего не знал! Хотелось свернуться калачиком на кровати и не шевелиться, но стоило в действительности так поступить, и тело тут же сводило предательской судорогой: вся моя сущность отчаянно сопротивлялась обрушившейся на неё реальности и требовала от меня действий… Первым порывом было броситься звонить Людвигу. Он бы наверняка нашёл самое верное решение, что-что, а с логикой у немца было всё в порядке… но, немного ещё подумав, я так и не позвонил. В голове вертелась мысль, что Германия, безусловно, поступит правильно, то есть, так, чтобы максимально избежать жертв, но что если предположить, только на секунду предположить, что самым правильным будет убить Ивана? Сейчас, пока ещё нет войны, пока не стало совсем поздно?.. Одно воспоминание о России заставляло внутренне съёжиться. Самое страшное, что и поговорить-то с ним не получится: Брагинский просто меня убьет. Это раньше, когда у него было сердце, можно было всё ещё исправить, а сейчас… сейчас уже поздно. Страшная боль в груди на несколько долгих мгновений заставила забыть меня о том, как нужно дышать. Если бы… Если бы только можно было вернуть Ивану обратно сердце, он бы всё понял. Чувство вины не просто ныло, оно выгрызало меня изнутри, ведь если подумать, Брагинский не стал убивать меня даже тогда, когда узнал правду. Да, ему было унизительно, да, он ощущал себя втоптанным в грязь, и, да, он презирал самого себя, но он не испытывал ко мне ненависти… хотя и прекрасно знал, кто виноват в его страданиях. Я встал с кровати и нерешительно подошёл к двери. Чтобы просто взять и уйти на другую часть света, нужно обладать немалой мощью, а меня сейчас разве что не шатает из стороны в сторону. Дверь в больничный коридор послушно отворилась, и в ту же секунду ледяные упругие потоки ветра наотмашь ударили в лицо. Дома у Ивана уже вовсю царила ночь. Проведя ладонью по лицу, я тихонько хмыкнул: кровь носом, и сил во мне, похоже, действительно ни на что больше нет. Если я захочу вернуться, то у меня уже ничего не выйдёт – моё тело слишком истощено. С этой мыслью я шагнул вперёд. Снег, казалось, смог забиться даже под бинты, по крайней мере, при каждом вдохе они негромко хрустели. Ноги тут же онемели, и, будь у меня немного больше извилин в голове, я бы не пошёл босиком, ну а с другой стороны – должен ли волноваться потенциальный труп о потенциальной ангине? Думаю, что нет. С неба холодно и цепко смотрели звёзды. Их колючий злой взгляд пробивался даже сквозь заполненный мелкой ледяной крошкой воздух. Если бы в доме Брагинского не горел свет, я бы, скорее всего, ошибся с направлением и до самого апреля пролежал бы в сугробе. Эти невыносимо долгие двадцать шагов, пожалуй, были самыми тяжёлыми в моей жизни. В висках отчаянно стучало – «дойти, дойти, дойти…». Калитка, к счастью, была распахнута, я бы мог с ней просто не справиться. На ступеньках крыльца ни рук, ни ног я уже не чувствовал. Входная дверь оказалась не заперта, и, очутившись в тёмной прихожей, я, честно говоря, испугался. А вдруг России просто нет дома? Он мог бросить его, если счёл, что здесь находиться больше не безопасно, а свет выключить руки не дошли… Я осторожно прикрыл за собой дверь – отступать всё равно некуда, а драгоценное тепло необходимо было сохранить. Сначала мне показалось, что дом мёртв, потому что кроме завывания ветра снаружи, ничего не было слышно. Я торопливо сделал несколько шагов внутрь, отчаянно надеясь, что там будет теплее, и только тогда различил едва уловимый шорох. Я замер, прислушиваясь. Шорох повторился. Я подсознательно ожидал, что звук доносится из той комнаты, в которой горел свет, поэтому, заглянув в дверной проём гостиной, был неприятно удивлён тем, что она пустовала. Но, может, я ошибся, и это, в самом деле, была библиотека; вдоль стен стояли шкафы с книгами. Много, очень много книг, и сейчас некоторые из них в беспорядке были раскиданы на ковре, и только одна единственная, толстая, с пожелтевшими от времени страницами, громоздилась в раскрытом виде на столе. Я с замиранием сердца подумал, что, может быть, знаю, о чём она. Только на одну книгу человек в наше время смотрит снисходительно, но всё равно держит в доме, прячет, как ненужную вещь в самые дальние застенки шкафов, а потом, чтобы найти, приходится весь дом переворачивать. Впрочем, может быть, я опять ошибаюсь, и это не обязательно Библия. Подойти проверить мне не позволил повторившийся шорох. Я торопливо отступил обратно в коридор и через несколько шагов оказался перед небольшой кухней. Сквозь плотный сумрак угадывались очертания мебели; холодильник тоненькой полоской вдоль дверцы сумел поймать блик и теперь жадно удерживал его, как единственную крупицу света. Я хотел уже было развернуться, как вдруг этот странный звук повторился; тихий скрежет, как если бы царапали что-то металлическое. И в этот раз я был уверен, что не ошибся с направлением. Несколько шагов вглубь кухни, чтобы обойти стол, и теперь я смог разглядеть силуэт человека, сидящего на полу возле окна. В этот момент половица под моими ногами особенно сильно скрипнула, и человек, словно очнувшись, вздрогнул и резко дёрнулся, пытаясь забиться в угол. Скрежет повторился с новой силой, и во мраке испуганно блеснули стёкла очков. – Альфред!.. Америка застыл и не шевелился. Терзаемый страхом, я осторожно опустился на колени перед ним. Слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но вроде бы не ранен, только испуган сильно. Я аккуратно взял в руки его лицо. Заплаканные глаза смотрели на меня с таким недоверием, что я не смог сдержать нервной улыбки. Господи, спасибо тебе за то, что он жив… Спасибо, спасибо, спасибо!.. – Артур, – Джонс тихонько всхлипнул, – я думал, он тебя убил… – Что за глупости, в самом деле, – Хмыкнув, я осторожно прижал его к себе. Америка что-то ещё бормотал про то, что он очень старался меня защитить, очень-очень, но Иван появился неожиданно, что его, Альфреда, оглушили, а потом, когда он пришёл в себя, был уже здесь, на кухне, прикованный к батарее… Я согласно кивал и гладил его по голове, думая о том, что всё-таки Джонс ужасно боится темноты, и ему, наверное, было здесь одному невыносимо страшно. – …он очень сильно изменился!.. – Кто? – Переспросил я. – Россия. Он… он стал совсем другим! Как будто бы его заколдовали. Ничего от прежнего России не осталось!.. Джонс с надеждой посмотрел на меня, но я только отрицательно покачал головой: – Нет, мальчик мой… магия тут ни при чём. – Но так невозможно!.. Люди не могут так кардинально меняться, это совсем не Иван, его подменили! Он же не мог столько столетий притворяться! Не мог! – Джонс хрипло отдышался. – Подожди… подожди секундочку, как ты меня назвал?.. Повтори. Я непонимающе улыбнулся. – Артур… ты сказал… «мальчик мой»?.. – Альфред внимательно посмотрел на меня и, дождавшись послушного кивка, коротко вздохнул, – У тебя… такие холодные ладони, прямо как у него. Артур, ты… уходи отсюда, пожалуйста, уходи. Я отрицательно покачал головой. – Уходи, – в его шёпоте прозвучало что-то совсем жалобное, – уходи, прошу тебя. Он не станет меня ни убивать, ни калечить: я ведь ему для чего-то нужен. Он теперь совсем изменился… и теперь тебя он точно убьёт! Артур, тебе нужно уходить… – На редкость правильная мысль! Голос Ивана, раздавшийся сзади, заставил нас с Альфредом одновременно дёрнуться, а в следующую секунду свет вспыхнул. Я даже на несколько мгновений ослеп от такого резкого перехода, а когда зрение более-менее вернулось в норму, первое, что я увидел, это расширенные от ужаса зрачки Джонса. Следовало, наверное, хотя бы подняться с пола, чтобы поприветствовать хозяина дома, но Альфред так крепко вцепился в меня свободной рукой, что сделать это получилось только с третьей попытки. Развернувшись, я радостно улыбнулся Ивану: – Вот ты и нашёлся!.. Я так рад тебя видеть!