Хищники и их жертвы

      Когда ночную тишину разрезает стук в дверь, Гарри даже не удивляется. Он лишь ставит бокал с недопитым виски на тумбу и идёт в прихожую, чтобы впустить гостя вовнутрь. Ему не нужно смотреть в «глазок», чтобы узнать, кого принесло судьбой к порогу. Он это и сам прекрасно знает.       В глазах орехового цвета с золотой прожилкой, как и ожидалось, плещется раскаяние, смешанное с бесконечной тоской. Гарри почти жалко Даддарио. Почти.       Он молча закрывает за гостем дверь, болезненно сглатывая. В горле мгновенно становится сухо, и воздух разрывает глотку до невидимых царапин. Гарри почти ощущает металлический привкус крови на языке. Всё его тело начинает мелко дрожать от искусно скрываемого напряжения, и приходится сделать несколько глубоких вдохов, чтобы привести разум в порядок.       Словно это вообще возможно.       — Выпьешь? — голос скрипит, как старые, заржавевшие пружины. Мэттью, кажется, полностью погрузившийся в свои мысли, вздрагивает, а затем качает головой. — Точно. Завтра же важный день.       — Гарри, я хотел, — но азиат приподнимает руку, излюбленным жестом Магнуса заставляет замолчать. Он не хочет слушать оправдания или, что в тысячу раз хуже, признания. С него хватит. Откровенно говоря, он просто боится, что не выдержит этого испытания.       Гарри идёт в свою спальню и даже не оглядывается, ведь прекрасно знает, что Мэттью бесшумно последует за ним куда угодно. Расстёгивает медленно рубашку, словно от резкого движения может разбиться на мелкие осколки, а затем чувствует широкие ладони на груди. Сильные руки притягивают, распространяя сладкую, но отчего-то болезненную дрожь по всему телу, и уже чужие длинные пальцы начинают аккуратно раздевать, едва ощутимыми касаниями лаская бронзовую кожу.       Шам резко выдыхает, когда ощущает нежные поцелуи, словно бабочки задевают чувствительное место под ухом своими полупрозрачными крыльями. Он наклоняет голову вбок, прикрывает глаза, мгновенно и столь отчаянно тает от незамысловатой ласки.       Телу хорошо, но сердце почему-то трещит нестерпимо по швам. Осколок за осколком падает на дно души, разрезая следом и её. Нет шансов на спасение. Следующая остановка — бесконечное, холодное, колючее одиночество.       Мэттью скользит ладонями по прессу, шепчет что-то в изгиб шеи. Он сам почти на грани. И по тому, как дрожит его тело, Гарри понимает, что Даддарио тоже тонет. Тонет в этой запретной любви, которая сковывает грудную клетку железной проволокой. Тонет и старается вдохнуть перед смертью как можно больше воздуха этой ночью, чтобы утром погрязнуть во тьме навсегда.       Они забираются на кровать. Гарри, прогибаясь в пояснице, плавно нависает над Мэттью на прямых руках и не может заставить себя заглянуть в глаза напротив. Любовь Мэттью слишком чистая, слишком разрушающая, и каждый чёртов поцелуй, словно ураган Катрина, разрывает сознание Шама на молекулы, чтобы в следующее мгновение собрать вновь. И так по кругу.       — Гарри…       — Молчи, — качает головой, зажмурившись. Каждый звук, слетающий с порочно пухлых губ, впивается в сердце ядовитыми шипами. Гарри не так силён, чтобы выдержать это. — Просто секс, Мэттью. И покончим с этим.       «С нами».       Их тела идеально подходят друг другу, движутся в такт биения сердца. Стоны сливаются, и воздуха не хватает обоим. Они дышат друг другом, вдыхают аромат любимого тела, сохраняя его навсегда в своей памяти. Касаются нежно, аккуратно, электричество распространяется под кожей от кончиков пальцев.       Губы скользят по щекам, растирая по ним молчаливые слёзы. И голос дрожит, когда стоны мешаются с признанием в любви.

***

      Гарри так отчаянно желает ненавидеть Мэттью. Он почти убеждает себя в том, что сможет забыть их роман спустя некоторое время, когда закрывает дверь, смотря себе под ноги. Он стирает влагу на скулах, разрывает конверт с приглашением на свадьбу, а затем обессиленно скользит спиной по стене, садясь на пол. Из глубины души рвётся отчаянное скуление в пустоту, а потом приходит отрезвляющее осознание — не получится. Не получится забыть, как ни старайся. Ведь жизнь слишком сука, а сердце, увы, никогда не подчиняется приказам.