Скорее, про рэп

Леша несся от вокзала по летнему сумеречному Петербургу, наблюдая за редеющими толпами из окна автобуса. Рука чуть затекла от держания за поручень, но без этого было не обойтись — транспорт дергало, уставшие за день люди болтались на поручнях, будто белье на просушке, иногда ударяясь друг о друга, как музыка ветра, разве что звон не издавали. В наушниках на повторе играл «Паук» — один из его фитов с Гнойным и Замаем — так он пытался понять, выйдет ли хорошим тот трек, на запись которого едет сейчас, ведь Слава снова позвал его на совместку, только теперь без посредников. Всяч вслушивался в собственный голос, в читку и подмечал, где немного завышенный тон срывается в женственный тембр, где дикция подводит. Конечно, финальный продукт был отлично подкорректирован саунд-режиссером, но он помнил огрехи при записи, мелкие ошибки, просочившиеся и в конечный результат. Леша не особо любил свой голос на записи — ни дать, ни взять пиздюк с еще не сломавшимся голосом, но процесс всегда завораживал, он выкладывался на все сто, музыка проникала в его тело, заполняя до краев, лилась изо рта — воистину творческое занятие. А тут ещё и со Славой, которого он не видел вот уже целый месяц, за который их дороги никак не могли пересечься: Борисов, отшельником закрывшись дома в Иваново, писал альбом, Карелин же бегал, судил одни баттлы, читал с Фалленом старые панчи на других, помогал Чейни организовывать события, вроде 140bpm, и в них же участвовать — в общем, дел было по горло. В течение месяца они, конечно же, переписывались, но Всячески всё равно неимоверно ревновал его ко всей суете культурной столицы, где он вертелся в полных паров (ебанные вейперы) зданиях около Дениса и Вани, куя свой подземный хип-хоп или что он там делал. Поэтому когда Гнойный написал ему о фите, да еще и о треке в лирическом стиле, Леша взвился, как ужаленный, бросил альбом и на следующий же день снялся с места, сев в допотопный оплёванный вагон поезда и проведя июльские сутки рядом со странными плохо пахнущими людьми. Чего не сделаешь ради любимого. Из музыкального транса парня выдернул механический голос объявления нужной остановки. Спохватившись, Всяч вывалился из душного средства передвижения, оставляя потных людей позади, и ступил в прекрасный свежий Питерский вечер. Поправив рюкзак, он бодро направился прямиком к уже знакомой студии, попутно обдумывая, как сделать так, чтобы в первых же словах не звучало отчаяние долгого томления, но всё, что приходило в голову, было: «А я почти дописал альбом, думаю, он будет крутым». Звучало не особо убедительно. За подобными мыслями он прошел консьержа, поднялся на третий этаж и вышел в коротенький коридор, ведущий к комнате записи. Но не успел ступить и шагу, как на него налетело околодвухметровое пахнущее пивом тело и заключило в крепкие объятья. — Слава, ты меня задушишь! — хрипел Всяч, пока Гнойный прижимал его к телу так сильно, что казалось, будто его свело судорогами. — Слава, твою мать! После мучительных для легких Леши моментов, коммунист-неудачник отпустил партнера, чтобы дать ему вдохнуть и тут же вложил свою ладонь в его, ничуть не стесняясь своего энтузиазма. — Как альбом? — мимолетно спросил он, вводя Лешу за руку в маленькую студию, но, не дожидаясь ответа, сорвал с ивановского тихони рюкзак и полез целоваться. — Мффф, почти… закончил… думаю… будет круто…— Борисов пытается ответить нормально, но Карелин настойчиво просовывает в его рот язык, так что он сдается. Слава пятится и усаживается в крутящееся кресло звукорежиссера, притягивает Лешу к себе, не отрываясь от его губ, и тот садится на бедра эмси, который крепко придерживая парня за поясницу, покрывает поцелуями лицо и шею, возмещая утраты разлуки, а Леша вкладывает в ответные поцелуи всю невысказанную ревность, все ночные мысли о том, что же сейчас делает его пассия. Они не отрываются друг от друга, пока губы не начинают зверски болеть, и только тогда Всячески со вздохом отстраняется и пытается восполнить кислород, пока Слава просто сидит и щурит на него свои невероятно голубые глаза. — Так, а почему мы одни? — наконец оглядывается по сторонам Всяч. — Где ребята? Кто нас записывать будет? Гнойный ответил в своей истинно небрежной ленивой манере: — Домой ушли, студию мне оставили. Озадаченный, Леша поднял брови: — Хм, у нас же там совместные строчки. Хорошо, давай хотя бы текст между собой прогоним. Сначала, а капелла, затем под бит. У тебя же есть бит? — Ах ты мой ебучий ботаник, — любовно протянул Слава без капли иронии, склонив голову на бок. — Задротом был, задротом остался. Получив лишь удивленное молчание в ответ, он сдался: — Лаадно, давай читать текст. Слезай с моей залупы, щенок. Всячески ухмыльнулся от таких слов, встал с бедер партнера и пошел к рюкзаку за текстами. Пока он там шарил, перебирая сменную одежду, еду и прочие предметы, Гнойный в свою очередь взял мятые, будто в стиральной машине побывавшие и войну прошедшие, листы со стола и глазами пробежался по написанному. Улыбнулся уголками рта. Леша к тому времени уже нарыл тетрадь, в которую записал текст, и, обернувшись, застал эту мимолетную улыбку. С интересом посмотрел на мц, и тот, подняв глаза, встретился с немым вопросом. — Ты догадался? — спросил автор будущего трека. — Ммм? — О чем песня? Всяч поправил очки, близоруко всмотрелся в тетрадь, мысленно читая припев: «Из тысячи возможностей выбирай первую, Цепляйся за молодое, кинутое тебе стратосферою, Посланное ради непонятно чего, но ты не жалуйся, Есть только сегодняшний день, и нам еще так рано каяться» — О carpe diem? — осмелился предположить он, будто снова оказался на уроке литературы, где пожилая женщина велит трактовать произведение, при этом строго ограничивая рамки интерпретации. Будто не размышлял об этом в плацкарте под стук старых колес. И в автобусе. И каждую минуту. — Думаю, ты просто слишком скромняга, чтобы признать, — говорит ему Карелин, задрав голову и смотря на любовника из-под прикрытых глаз, — она о нас с тобой. Ну вот. Все мысли разом улетучились из головы Борисова, оставляя лишь ощущение. Ощущение счастья. Он понял, что с этого момента больше нет различий между его влюбленностью в Славу и желанием быть с ним до конца жизни. Вроде малый поступок, ничего особенного, но для Леши это было сродни кольцу в коробке, преподнесенного на протянутой руке с позиции одного колена. Особенно, если перечитать Славин куплет, держа мысль об их истории в голове. «Будь в берлогах туманных свой местный Олимп, Зевс-громовержец мне бы точно благоволи́л, Ведь Кипариса он послал под видом тихого творца, И пару кило планчика отличнейшего образца» Уши краснеют, дыхание учащается. «Что ответить на такое? Есть ли адекватная реакция?», центрифугой вертится в голове у Всяча, пока Гнойный всё ещё сидит в свободной позе с широко раскинутыми ногами и пристально наблюдает за смешанными эмоциями, проступающими на лице друга. Растерянность, удовольствие, удивление, счастье, благодарность — чего там только не было. Если ваннаби коммунист раньше толком не понимал, каким же раком он испытывал такие сильные чувства к одному из тех обычных ботаников, которых в школе так ненавидел, то недавно осознал: в том то и дело, что этот не обычный. Неисправимый романтик с мягким взглядом и дерзкими мыслями, в разговорах вечно вставляющий свои дурацкие книжные цитаты к месту и не к месту, так отчаянно пытающийся влиться в их подземную тусовку, но ревнующий к ней, такой родной и домашний, что порой отпустить его длинную ладонь сродни потере своей бежевой куртки. — Я стал соплежуем, наверное, — небрежно бросил Слава, пытаясь скрыть нахлынувшую волну любви за расслабленностью, — что скажешь? — Видимо, слишком много времени со мной проводишь, — неловко усмехнулся в ответ Всяч, всё ещё стоя возле рюкзака с тетрадью в руках, не понимая, сесть ли ему обратно на колени любовника, чтобы поговорить, или на маленький диван рядом, чтобы наконец-таки прогнать текст. — Иди сюда, чего ты мнешься, — не выдержал Гнойный, и ивановский мц вернулся в объятья партнера. — Мне твоя ванильность поганая воздушно-капельным передалась, — прошептал он, коротко и почти невесомо целуя тихоню в уголок губ, будто дразня. Останавливается на секунду, обжигая его губы дыханием, вызывая желание облизаться. Слишком близкий момент. Всячески тянется за нормальным, полноценным поцелуем, но тут в Славе вдруг просыпается (или выныривает из моря эндорфинов за глотком воздуха) творец, и он, отстраняясь, неожиданно серьезно говорит: — Давай, в конце концов, займемся треком. Вот так, будто ничего не случилось, никаких поцелуев, шарик не дали. Леша чуть посидел с озадаченным лицом, затем поднес к глазам тетрадку и в который раз всмотрелся в написанные убористым почерком строки: первый парт не его. — Ты начинаешь, — глаза вниз, снова неловкость: остаться на бедрах или встать и вести себя, как профессионал, отойдя и сосредоточившись на записи? Как же это сложно — встречаться. Всё было гораздо проще, когда демо-версия Стаханова просто в стельку угандошеный приходил на баттлы тогдашнего фаворита, а после зажимал его где-нибудь на заднем дворе, нечленораздельно бормоча про «классное выступление» и слюнявя лицо молодого таланта, который был вовсе не против. Как тут возразишь, когда душа питерской площадки, кумир всех школьников, спаситель андера, сам Слава Карелин в футболке «Ленина пакет» прижимает тебя к грязной стене, склоняя голову так, чтобы удобнее было достать до губ, и целует сильно, долго, оставляя следы укусов, яркие засосы и острое чувство кайфа. Да, тогда всё было быстро, страстно, почти без разговоров. Не то, чтобы Всяч совсем уж скучал по тем временам, ведь иногда Гнойного настолько заносило в своих приходах, что приходилось останавливать его и на пару с Фалленом вести домой. Дитя Бабангиды мямлило что-то про то, что Леша взъебет даже Корифея, а если нет, Слава взъебет его сам, и его бежевые круги под глазами угрожающе разрастались до размеров маски енота. Начав же период «заботливого парня», Гнойный отложил наркотики и беспробудное пьянство, посвящая всё свободное от околобаттловых дел время пассии. "Трезвенник", ехидно посмеивались его друзья, соблазнительно потягивая пиво прямо из горла, но Слава держался. И вот проверка на вшивость — Всячески уехал на месяц в родной город сочинять — Карелин юлой носится между Питером и Москвой, делает дела, только Борисов никак не выходит из головы, сколько бы он с Ваней не веселился и не буйствовал под осуждающими глазами московских задир и питерской семьи. Снова алкоголь, дурь, вызовы, диссы, итог — песня. «А вдруг не оценит, вдруг я скатился в ебаную попсу?», крутилось в голове у Славы, пока он бил пальцами по клавишам, отправляя текст тому, кому посвятил, но получив ответ, уже ни о чем не мог думать, кроме того, что наконец увидит Лешу, его отвратительную мягкую улыбку, невозможные блестящие глаза за дешевыми очками, абсолютно дурацкие ямочки на щеках и снова возьмет его теплую ладонь в свою. Нахуй хайп и нахуй Оксимирошка, когда есть ивановское чудо? И вот чудо приехало, дало насладиться собой буквально полчаса, и уже требует работать. А ведь, наверняка, тоже скучал, как сучка. — Будь в берлогах туманных свой местный Олимп… Гнойный задает ритм, они прогоняют текст, не смотря друг другу в глаза, но всё ещё соприкасаясь телами, отдаваясь процессу музыки полностью, забывая о неловкости. Слова идеально ложатся на выдуманный самодельный бит, парни меняют интонации, пробуют расставлять разные акценты, сбиваются, поправляют друг друга, в итоге читка получается слаженной и отчетливой — взаимоотношения двух творцов не могут не быть плодотворными. Скоро мир услышит еще одну прекрасную песню, а пока надо прерваться на очередную порцию поцелуев и кое-что большее — не зря же Слава прогнал ребят из будки записи домой.