« Вот они — смертные, — продолжал Смерть. — Всё, что у них есть — совсем не много лет в этом мире. И они проводят драгоценные годы жизни за усложнением всего, к чему прикасаются. Очаровательно » — Терри Пратчетт, « Мор, ученик Смерти »
Выпавший снег драгоценными камнями блестел на свету, деревья в белых шелках склонили ветви к земле, прогнув слабую спину. Всё замерло, лишь лунный свет шагал по мощёным дорогам, карабкался на высокие башни замка, крыши домов, треща старыми черепицами, забирался в жилища и, притаившись, подглядывал за их обитателями. Один любопытный лучик пробрался в комнату через окно к одному постояльцу, неподвижным телом раскинувшемся на кровати. Лорд лежал на постели одетый, в его обыкновенном наряде не доставало лишь аккуратного атрибута — серебряного пересмешника, отложенного на тумбу. Из-за свалившейся на мужчину в конце дня усталости, он не избавился от своего гардероба — сил хватило только лечь на постель поверх одеял. По обыкновению своему сцепив руки в замок, лорд облокотился на подушку и прикрыл глаза. Петир Бейлиш крутил, вертел, будто золотую монетку в руке, воспоминания прожитого дня. С утра этот день едва ли можно было назвать знаменательным, но, как оказалось, он выдался весьма... многообещающим. Его, пожалуй, можно назвать даже счастливым — даже если учитывать, что счастье всегда мимолётно и крайне непродолжительно. Тем не менее, мужчина допускал, что в будущем, вероятно, будет часто возвращаться к событию этого дня, проигрывая воспоминания заново раз за разом. Этим, пожалуй, он занимался и сегодня, но лишь отчасти. Санса постоянно была в его мыслях — он это принял, а вот с принятием тех чувств, что порой застилали здравый рассудок, — было несколько сложнее. Не столько наличие самих сантиментов, сколько их выходящее из под контроля влияние усложняло выполнение поставленной задачи — как например, то признание в богороще, которого и быть-то не должно было. Откровенно признаваясь, он сам не мог объяснить себе, почему чувства настолько сильно душили его, а мысли о ней отдавались разрядами по телу. Всё же любые сантименты чистый абсурд. С каких пор Петир стал сентиментальным настолько, что сохранение контроля стало для него вдруг проблемой? Да чего уж там, с каких пор он сам стал для себя обузой? Что ж, за всё следует платить, и цена его сентиментальности состоит, вероятно, именно в этом. Он не называл свои чувства к Сансе любовью, никогда, даже в мыслях. Это бы означало слишком много. Он подразумевал это, очевидно, — в том числе, когда называл Сансу своей любовью, но произнести это прямо так, не намёком — было чем-то непосильным. Наверное, любое признание — это обещание, своего рода клятва, но совершенно открытое, неприкрытое признание всегда значит больше. Он не был готов к подобной уязвимости, точно не сейчас. Скажи он ей это, она бы потребовала того, чего Петир не в силах ей дать; она нуждается в обещании, которое он сдержать не сможет. Возможно, он никогда не сможет дать ей необходимого обещания. Он игрок и навсегда им останется, в этом пункте у него сомнений не возникало. У Петира на всё и на всех были свои планы и отказываться от них ради каких-то сантиментов — было верхом абсурда и глупости. Разве он мог бросить всё, что так долго отстраивал? Он сел на кровать, выпрямив спину, и легко поправил воротник без брошки и едва помятую ткань камзола. Чёткий план — вот, чему он должен следовать, неукоснительно, железно. Отступать от него нельзя — это нужно понять, при необходимости — намертво вдолбить в черепушку. Любая слабость всегда крайне дорого обходиться — это простая истина, которую он отлично знал. Избавиться от своей, он очевидно не мог, но обезопасить себя — и в том числе Сансу — от расплаты за их общую уязвимость было ему по силам — для этого требовались жесткие меры и решения, которые он уже просчитал; корректная и чёткая их реализация — главный этап, ошибиться в котором мужчина не имел права. Догадывалась Санса или нет, но они были на одной стороне, так или иначе. Более того, они шли к куда большему: к тому, чтобы стоять бок о бок друг с другом. Лорд резко повернул голову: громкие голоса раздались в коридоре, а следом и быстрые шаги пронеслись у двери его комнаты. Он встал с кровати и, обувшись, подошёл к окну. С секунду простояв на месте, он стремительно кинулся к своему плащу и, схватив его, вылетел в коридор.* * *
— Твоя очередь бросать, Брекен, — юноша взял в руку кости и бросил — кубики показали четыре и три.¹ За столом послышались проклятья, а низкорослый юноша ухмыльнулся и забрал куш третий раз подряд. — Всё с меня на сегодня хватит. Пойду сделаю обход. Юноша вышел на улицу и поёжился — ночью только холодало. Он схватил факел и побрёл к воротам, а после пошёл вдоль стены к Разрушенной башне, где сегодня дежурил Джек. Через огромною брешь в стене Брекен прошёл в продуваемое сквозняками помещение, освещаемое лишь костром посреди комнаты. Рядом валялась бутылка из-под вина, друга поблизости не было. — Опять напился в хлам и дрыхнет где-нибудь в подворотне, идиот сельский, — раздосадовано произнес Брекен — Джек быстро пьянел, даже с одной бутылки, а ночь сегодня летним теплом не отличалась. Юноша решил немедленно начать поиски, но какое-то движение, пойманное боковым зрением, остановило его. На втором этаже послышался шум. Стражник вытащил меч и медленно поднялся по лестнице. Этаж был полуразрушен: от каждого шага половицы болезненно прогибались, и неудивительно: здесь всё давно прогнило насквозь. Брекен осмотрелся: что-то лежало в углу комнаты, за всяческими обломками. Он приблизился — факел осветил худощавое тело Джека, развалившееся небрежно на полу, голова его была в крови, лицо — совсем белое, а вот губы синее, кажется, любого океана. Брекен не успел никак среагировать, как острая боль прожгла его затылок.