***
Как только первые пассажиры начали выходить из салона, Зинченко включил телефон и позвонил Андрею. – Я у Лёшки, – вместо приветствия вздохнул бортпроводник. – И как? – Ну как… два часа работал ассенизатором и уборщицей, когда он наконец заснул. Сейчас шмотки его собираю. – Зачем? – А его отец вот полчаса как вернулся, посмотрел на это всё и сказал, чтобы ноги Лёшкиной там не было, пока не протрезвеет. Да и потом чтобы эта нога только за вещами зашла, а он из дома кабак устраивать не позволит. Я такси уже вызвал. – И куда его? – Да вот как раз у вас спросить хотел. Я вообще на день рождения к брату опоздал, так что я его в такси засуну и адрес назову, а вы уже принимайте. Может, к вам? – Да нет, домой не надо, ещё нам всю квартиру заблюёт. – О, это он сейчас может, – с чувством сказал Андрей. – Давай в порт к служебной парковке, я его там заберу, в гостиницу какую-нибудь поедем. – Так а вы с ним остаться-то сможете? А то ж проснётся и дальше пить будет. – Ну останусь, конечно, куда я денусь. Ты мне позвони, когда в такси посадишь. – Скорее, положу, – мрачно пошутил Андрей и отключился.***
За время ожидания Зинченко успел переодеться, позвонить жене, Ларину и Вике. Разговор с женой занял всего несколько минут: предупредить, что не придёт ночевать, спросить, вернулся ли из Питера Валера, пообещать нормально поужинать. Разговор с Лариным оказался ещё более коротким: командир Гущина уже успел узнать о причине утреннего скандала и проникнуться к своему второму пилоту искренним сочувствием, поэтому сразу же поблагодарил Зинченко за беспокойство и уверил его, что никакого дополнительного наказания для Гущина лично он требовать не намерен. С Викой было сложнее. – Леонид Саввич, я к Лёшке Андрея послала, как и обещала. А дальше они сами. – Да это я знаю, спасибо. У меня другой вопрос: вот Гущин через три дня, я надеюсь, на работу выйдет. Есть шансы, что к тому времени его перестанут обсуждать? – Никаких, – безапелляционным тоном ответила Вика. – Ну хоть что-то можно с этим сделать? – Ну, перебить сплетню можно разве что более мощной сплетней. Только где ж её взять? – А придумать? – Нууу, я вообще-то не сплетница, Леонид Саввич. – Да ну что вы, я вас и не подозревал. Но если вдруг придумаете – буду должен. Но только чтобы посторонних не привлекать. – А про вас можно сплетню? – Да хоть три, если поможет. – Ну, я подумаю, – хихикнула девушка. – С меня причитается. Он попрощался с Викой и вышел к воротам служебной стоянки. Подъехало такси, из него вышел водитель, внимательно посмотрел на Зинченко и сочувственно покачал головой: – Сынок непутёвый? – Что-то вроде того, – буркнул Зинченко. – Сколько? – Тысяча по счётчику, ну и сколько не жалко за неудобства. – Много неудобств? – Да всю дорогу лепетал, что его командир убьёт. А я дезертиров возить не нанимался. – Держите, – Зинченко протянул таксисту две тысячные бумажки. – И помогите его ко мне в машину пересадить, тут рядом. – Это мы завсегда, – обрадовался водитель и пошёл доставать собранный Андреем чемодан из багажника. Гущина пришлось нести практически на руках. Он бормотал что-то бессвязное и норовил пустить слюни на рубашку командира. Он притих только на заднем сиденье машины и промолчал всю дорогу до гостиницы. Пристроив Гущина на диванчик в вестибюле, Зинченко подошёл к стойке администратора. – Добрый вечер. Пожалуйста, двухместный номер с двумя спальными местами. – Минутку, – девушка улыбнулась, её пальцы забегали по клавиатуре. – Твинов сейчас нет, есть семейный. Двуспальная кровать и диванчик. – Давайте семейный, – вздохнул Зинченко. – Паспорт, пожалуйста.***
Втащив в номер два чемодана и усадив Гущина на диван, командир тихо попросил: – Прекращай уже комедию ломать. Андрей к тебе приехал в шесть вечера, с тех пор ты, во-первых, не пил, а во-вторых, несколько часов проспал. Я понимаю, что в стельку пьяным быть удобно, но давай поговорим уже. Гущин стёр блаженно-глупое выражение с лица, сгорбился и потёр глаза кулаками. – Я тебя допрашивать не буду, если не хочешь, но я бы на твоём месте выговорился. – Да понимаете, я вчера Марину в кино пригласил, как вы советовали. – Так, – кивнул Зинченко. – А потом она меня к себе позвала. – Так. – А я… – Гущин замолчал. Зинченко сел рядом с ним на диван и дружески обнял за плечи. – Лёш, – Гущин от удивления поднял глаза: командир никогда не звал его по имени, – Поверь, со всеми бывает. – Вы не понимаете, – мотнул головой Гущин. – Понимаю. Ты всё равно узнаешь, так что лучше я тебе сразу скажу: Марина твоя всем рассказала, что… ну, что вечер не удался. Но это действительно со всеми бывает. Ну переволновался, и что? Гущин снова помотал головой и закрыл лицо руками. – Вы всё равно не понимаете. – Ну объясни тогда. – Я с Сашей расстался… поэтому. И я к врачу ходил. И врач сказал, что это психологическое. А психолог не помог ни черта, только сказал, что это может быть посттравматический этот синдром. Потому что Саша там тоже была. И что нужно с кем-то ещё попробовать. Я несколько месяцев боялся, а вчера вот – попробовал, – Гущин шумно втянул носом воздух. – Теперь понимаете? – Понимаю, – глухо ответил Зинченко. – Причём гораздо лучше, чем ты думаешь. Гущин ошарашенно посмотрел на командира. – Извините, я не знал… – промямлил он. – Ну ещё бы ты знал, – невесело фыркнул Зинченко. – Это в любом случае не повод в запой уходить. Так что давай в душ. Вода чтобы еле тёплая. А я кофе сделаю. – Слушайте, а вы-то со мной зачем возитесь? – А меня Шестаков обещал уволить, если через три дня ты не будешь интервью давать, трезвый, умытый и с улыбкой на физиономии. – Шутите? – Да если бы. Он думает, ваша пьяная выходка – это часть какого-то мною придуманного плана по саботажу фильма. – Извините, это мне как-то и в голову не пришло. Я вас не хотел подставлять. – Да ладно, это никому бы в голову не пришло, кроме Шестакова. В душ давай иди. Ел что-то сегодня? – Не помню. – Тогда я вниз схожу и принесу чего-нибудь. И зубы почисти, герой, а то запах от тебя… Гущин кивнул и с виноватым видом поплёлся в ванную.***
Почти трезвый Гущин с аппетитом съел два раздобытых командиром бутерброда с курицей и запил мутной жидкостью со слабым запахом кофе. – Спасибо, Леонид Саввич. – Да не за что. – А Андрея вы прислали? – Ну, в некотором роде. Ты его потом тоже поблагодари, он все дела бросил и тебя спасать помчался. И ему ты, насколько я понимаю, достался в гораздо менее пристойном виде, чем мне сейчас. – Угу. У вас вылет завтра? – Да, но не ранний, в одиннадцать. А до терминала отсюда рукой подать. – На диван я вас не пущу, он на вид твёрже того, что у вас на даче стоит. – Ну ты-то на нём вообще не поместишься. – На кровати места полно. Я не пинаюсь, честное слово. – Да я в принципе могу пойти второй номер снять, тебе больше сиделка не нужна. – Нужна, – твёрдо сказал Гущин. – Пожалуйста. Хреново одному совсем. – Ну, будешь пинаться – переедешь на ковёр. – Обязательно. Оба усмехнулись.***
Зинченко проснулся от того, что Гущин то ли стонал, то ли поскуливал во сне. На часах была половина пятого, будить бывшего стажёра было жалко, поэтому Зинченко, всё ещё в полусне, перекатился на левый бок, придвинулся поближе и обнял его сзади. Через минуту стоны прекратились, Гущин задышал ровнее, и Зинченко уже собирался убрать руку, когда почувствовал сначала прикосновение тёплой ладони, а потом мерный стук молодого и здорового сердца под собственными пальцами. В низу живота заныло, и уже понимая, что произойдёт с его телом через мгновение, командир отодвинулся от Гущина так далеко, как только позволила прижатая к гущинской груди рука. Гущин, вероятно, почувствовав, что источник тепла отдалился, подался назад и снова прижался к командиру спиной. Зинченко задержал дыхание и внезапно понял, что чужого дыхания тоже не было слышно. Это значило, что Гущин не спал и совершенно точно понимал, что происходит. Зинченко, всё ещё не решаясь выдохнуть, слегка согнул правую ногу в колене, надеясь, что таким образом вынудит Гущина отодвинуться. Вместо этого Гущин едва заметно, но при данных обстоятельствах недвусмысленно, потёрся задницей о командирский живот. Выдох в шею Гущина получился настолько громким и резким, что притворяться спящим стало совершенно бессмысленно. Они тёрлись друг о друга молча, с закрытыми глазами. В какой-то момент Гущин перевернулся, и теперь два слоя ткани отделяли уже влажный и начинающий подрагивать член командира не от мягкой и округлой задницы, а от другого члена, немного больше размером и твёрже. Они не решались соприкоснуться губами, хотя каждый знал, по всхлипам и рваному дыханию напротив, что до поцелуя оставалось меньше сантиметра. Гущин запустил свободную руку под футболку командира, охлаждая его горячую и мокрую спину, а Зинченко ритмично мял ягодицы партнёра через сырую от пота ткань трусов. Оба понимали, что ещё можно остановиться, принять холодный душ и навсегда вычеркнуть эту ночь из памяти, но Гущину вообще было не свойственно думать о последствиях, а Зинченко давал себе зарок остановиться после каждого следующего толчка. Наконец он решился, и уже шепнул: «Лёша…», но это имя, произнесённое его низким, глуховатым и вязким голосом, прозвучало так откровенно и бесстыдно, что Гущин всхлипнул, просунул пальцы под резинку трусов командира и, прижимая его к себе с какой-то невероятной силой, задёргался, а через несколько секунд Зинченко в последний раз подался бёдрами в сторону его уже начавшего обмякать члена и почувствовал короткие и горячие толчки, которыми больше не мог управлять, а сразу после его захлестнула чудовищной силы волна тоски и боли, от которой инстинктивно сжались зубы и выступили слёзы.