Убить бабочку

      Зинченко лежал на спине и думал о том, как чудесно было бы открыть глаза и обнаружить на соседней подушке спящую жену. Она бы, как всегда, потянулась за часами, несколько секунд близоруко пощурилась, сдалась, смешно тряхнула головой и спросила, который час, а потом, на ощупь поцеловав его в нос или в губы, убежала в ванную надевать линзы. Ей казалось, что в очках она выглядит как учительница, поэтому не носила их даже дома. Зинченко никогда не понимал, что плохого в том, чтобы быть похожей на учительницу, но вслух об этом никогда не заикался. Не ему, отличнику офтальмологических проверок, рассуждать об очках и линзах…       – Леонид Саввич, вам плохо? – испуганный и оттого совершенно мальчишеский голос Гущина над самым ухом.       – Нет, мне стыдно, – честно ответил Зинченко, открыл глаза и немедленно пожалел о том, что сам близорукостью не страдает. Как хорошо было бы не заметить красных пятен на бледных щеках Гущина и тёмных – на его застиранных и растянутых светло-серых боксерах. От мысли о том, что его собственные щёки и бельё выглядят столь же впечатляюще, его замутило.       Из Гущина как будто разом выпустили весь воздух. Он опустил голову, не от смущения, а от невозможности её удержать, и еле слышно и как-то механически извинился. Молодой, глупый, сосредоточенный на себе мальчишка. Зинченко представил, как сжимает руки на его шее, и с почти материнской мягкостью в голосе сказал:       – Ты меня неправильно понял. Мне стыдно не за, мне стыдно перед.       – Передо мной? – с удивлением переспросил Гущин.       – Перед женой, – Зинченко очень хотелось добавить слово «идиот», но он сдержался.       – Но она же не узнает?       – А мне-то от этого разве легче?       Гущин пожал плечами и шмыгнул носом.       – Леонид Саввич.       – Что?       – Получается, что я с девушками не могу, а с вами… – он развёл руками.       – И что ты хочешь этим сказать?       – Ну вы ведь… тоже? – у Гущина покраснели не только щёки и уши, но даже шея.       Зинченко очень хотелось ответить какой-нибудь колкостью, но вместо этого он вздохнул и кивнул:       – Как видишь.       Некоторое время оба молчали. Гущин, не умея найти слов, неловко потянулся к командиру, чтобы поцеловать или обнять – как получится. Зинченко остановил его, подняв правую руку в защитном жесте. Гущин отодвинулся, пожевал нижнюю губу и с плохо скрываемой обидой выпалил:       – Я понял. Ужас, позор, забудем, никогда не повторится. У вас правила, принципы, и вам жалко, что инструкций нет, чтобы уж наверняка. И вы, конечно, никогда не признаетесь в том, что вам понравилось. Не то что мне – вы же даже себе не признаетесь. А я в гробу видел эти ваши правила приличия, потому что я, в отличие от вас, может, и извращенец, но зато хотя бы не трус.       – Закончил монолог? Отлично, – Зинченко посмотрел на часы и встал. На пороге ванной он обернулся: – Думай, что хочешь, делать мне нечего – тебя в чём-то убеждать.       Поскольку взять с собой смену белья Зинченко забыл, из ванной он вышел в одном полотенце. Гущин бросил в его сторону хорошо отрепетированный за пятнадцать минут надменно-презрительный взгляд. Доставить мальчишке удовольствие демонстрацией своего смущения Зинченко не мог, поэтому спокойно бросил полотенце на пол и начал неспешно одеваться.       – Выезжаю через двадцать минут. Будешь готов – подброшу в аэропорт, – и, прочитав в неотрывно следящих за ним глазах незаданный вопрос, добавил, – Лучшее, что ты сейчас можешь для своей репутации сделать, это приехать в аэропорт с утра, трезвый и опрятный, написать объяснительную и лично извиниться перед своим экипажем. Выговор ты всё равно получишь, но других проблем избежишь.       – Слушайте, вам-то какое дело до моей репутации?       – Я на провокации не поддаюсь, мог бы усвоить уже, – он посмотрел на часы. – Восемнадцать минут.       Гущин ещё немного посверлил Зинченко взглядом, но реакции не дождался, поэтому живо вскочил с кровати и, предусмотрительно захватив с собой чистую одежду, скрылся в душе.

***

      Заперев машину и попрощавшись с Гущиным взмахом руки, Зинченко вспомнил о вчерашнем разговоре с Викой и сразу же позвонил ей. Короткие гудки. Он набрал сообщение: “Вика, извини, вчерашняя просьба отменяется. Сплетни не нужны.” Через десять минут девушка перезвонила:       – Леонид Саввич, что-то случилось? Как там Лёшка?       – Да нет, ничего не случилось. Гущин в порядке. Собственно, поэтому ничего и не нужно.       – Ну и отлично тогда. Всего доброго!       – И вам.

***

      Утренний рейс в Сочи не задался с самого начала: самолёт не успели вовремя заправить, потом сломалась лента транспортёра, потом пришлось долго стоять в очереди на взлёт, а потом одному из пассажиров стало плохо с сердцем. Возвращение к терминалу, передача пассажира врачам, выгрузка его багажа…       Обычно первый вылет совершал Володя Азаров, но за время ожидания он почему-то так издёргался, что Зинченко не решился доверить ему штурвал. Может быть, он и погорячился, так уверенно давая положительный ответ на вопрос Шестакова позавчера. Может быть, до капитанского уровня ответственности Азаров ещё не дорос. А в середине полёта, допивая вторую чашку кофе, Володя без предисловий признался:       – Вы извините, Леонид Саввич, что я такой растяпа сегодня. Меня жена вчера из дома выгнала.       – Почему? – растерявшись от внезапной откровенности напарника, спросил Зинченко.       – Да я на домашнем компьютере из скайпа выйти забыл.       – И?       – Ну и она переписку всю с девицами прочитала. И меня выгнала, грозится на развод подать.       Зинченко молчал.       – А если развод, то Алёнку же мне не оставят с моей работой. Вот что делать?       – Не знаю, – вздохнул Зинченко. У него не получалось представить, как можно одновременно боготворить дочку и переписываться с какими-то «девицами», да ещё во множественном числе.       – Извините, что на вас вылил. Вы меня, наверное, осуждаете?       – Почему вы так решили?       – Да у вас репутация чище, чем у Папы Римского. Говорят, вы за всё время в «Пегасе» ни одну стюардессу не трахнули.       – Слушайте, давайте эту тему закроем.       Володя странно посмотрел на командира, но больше не сказал ни слова.

***

      – Жужик, у тебя всё в порядке? – Ирина вышла из кухни, вытирая руки о подол халатика.       – Да, а с чего вдруг такой вопрос? – нарочито бодро спросил Зинченко, снимая ботинки.       – Ну ты обычно с порога что-то говорить начинаешь, а сегодня тихо вошёл.       – Да не знаю, как-то так получилось. А это грибами так пахнет?       – Грибами. Жужик, посмотри на меня, – взгляд жены стал озабоченным. – Я же вижу, что-то не так.       – Да всё так! – раздражённо бросил он, расправляя китель на вешалке.       – Ты вчера точно был с Гущиным?       – Точно, – огрызнулся он, отчаянно надеясь, что уши только по ощущениям такие горячие.       – Лёнь. Ты знаешь, что я не ревнивая. Но я ведь чувствую – что-то не то, – она беспомощно развела руками.       – Ириш, ну что ты хочешь, чтобы я сказал?       – Я могу твой телефон посмотреть? - вдруг спросила она.       – Что? – растерялся Зинченко. – Зачем?       – Я не хочу это тайно делать, поэтому прошу, – Ирина смотрела умоляюще.       – Да пожалуйста, – он вынул телефон из кармана и протянул жене. – Пароль – пятнадцать тридцать два.       Он пошёл в ванную, тщательно вымыл руки, посмотрел на своё отражение в зеркале. Вспомнилось раскрасневшееся лицо Гущина, и он даже как будто услышал тяжёлое горячее дыхание над ухом и почувствовал странные спазмы в животе. Зинченко снял рубашку, умылся холодной водой и вышел в коридор. Жена стояла у стены и смотрела на него незнакомым взглядом.       – Значит, Вика.       – Какая Вика? – не понял Зинченко.       – Стюардесса из твоего бывшего экипажа, да?       – Ир, я ничего не понял.       – За дурочку меня держишь? Хоть бы сообщение стёр.       Зинченко вспомнил сообщение, которое отправлял утром Вике, и мысленно выругался.       – Да нет, ты всё неправильно поняла!       – Да ну? Ты ей звонил вчера вечером, потом весь вечер и всю ночь никому не звонил. Утром ты первым делом позвонил ей, потом написал сообщение, а потом она позвонила тебе. И ты утверждаешь, что я что-то неправильно поняла?       – Ты действительно всё неправильно поняла, – тихо сказал он.       – Хорошо. Ты можешь, глядя мне в глаза, дать слово, что ты провёл эту ночь с Гущиным, а не с этой Викой?       – Да, – с трудом выдавил Зинченко. Голова закружилась, и ему пришлось схватиться за дверной косяк.       – Лёня, ну ты ведь не умеешь врать! – Ирина закрыла глаза и прикусила нижнюю губу.       – Ира, я не…       – Уходи. Пожалуйста.       – Куда?       – Куда хочешь. Дай мне время. Я Валерке пока ничего говорить не буду, что-нибудь придумаю. Просто дай мне время, – она медленно поплелась обратно в кухню, а он остался стоять в дверях ванной – растерянный, в носках, форменных брюках и белой футболке. Хотелось то ли красиво ударить кулаком стену, да посильнее, чтобы сбить в кровь костяшки пальцев, то ли беззвучно и некрасиво расхохотаться, широко раскрывая рот и хватаясь за живот.