Убить бабочку

      – Два, – выдохнул Гущин в шею командира.       – Три, – Зинченко резко развернулся и впечатал не ожидавшего нападения Гущина в ближайшую стену. – Я не знаю, какой порнухи ты насмотрелся и какой доминантной особью себя возомнил, но c этим тебе точно не ко мне.       – В смысле? – опешил Гущин.       Зинченко отпустил его, сделал несколько шагов назад и скрестил руки на груди.       – Я всё понять пытаюсь, это бравада, спектакль или ты до сих пор застрял в пубертате. Если бравада – то зачем? Я, кажется, не удав, чтобы ты передо мной смелого кролика изображал. Если спектакль – то опять же, зачем? Нет, я понимаю, что на девушек такой, эм, дешёвый шантаж должен хорошо действовать, но между мной и девушками некоторая разница всё-таки есть. А вот если ты до своих лет дожил и до сих пор членом думаешь, то я даже не знаю, что тебе сказать.       – Почему вам такое удовольствие доставляет надо мной издеваться? – Гущин устало сел на корточки, опираясь на стену спиной. – Прямо как тогда, на экзамене.       Зинченко от удивления приоткрыл рот, но быстро справился с собой.       – Гущин, ты вот это всерьёз сейчас спросил?       – Нет, блин, так просто, беседу поддержать! – зло прошипел Гущин.       – Я не издевался. Я проверял, на что ты способен.       – На экзамене или сейчас?       – В обоих случаях.       – А зачем было меня сначала валить, а потом всё-таки брать? Только чтобы унизить?       Зинченко почесал затылок, вернулся в комнату и сел на кровать.       – Я как-то забыл, что ты не знаешь.       – Чего не знаю? – оживился Гущин.       – Да про экзамен. Почему мы тебя взяли.       – Расскажите.       – Ладно, чёрт с тобой. В общем, дело такое. Ты мне с первого взгляда не понравился – опоздал, да и одет был чёрт знает как. Характеристики у тебя – сам знаешь. А я же в тот день рапорт на предыдущего стажёра написал, так что понятно было: если экзамен сдашь – мне с тобой лично возиться. Ну и какой мне резон брать неприятного стажёра? И вроде взлетел нормально, а на первое же замечание – нахамил. Я разозлился, ну и планку задрал слишком высоко. Когда ты ушёл, на меня вся комиссия набросилась, слово за слово – и мне сказали, что в таких условиях я сам бы не посадил.       – И что? – Гущин вытянул шею.       – Ну я пошёл обратно в тренажёр, что.       – Посадили?       – Нет, – вздохнул Зинченко.       – Ну вы круты.       – Что не посадил? – поднял брови Зинченко.       – Что рассказали.       – А, что уж теперь. Я ведь потом когда к Шестакову ходил за тебя ручаться – долг отдавал. Потому что если бы тогда остальные члены комиссии не вмешались, ты бы в компании не работал. А я тот турецкий "Боинг" не видел.       – Ну штурвал-то я держал. Со штурвалом вы были бы более сосредоточены.       – Может быть, а может быть и нет. Кто ж теперь знает.       Гущин немного подумал.       – А сегодня вы меня, значит, тоже экзаменовали.       Зинченко кивнул:       – В некотором роде. И тоже, как видишь, перестарался.       – Да это просто я не учусь ничему.       – И это тоже, – хмыкнул Зинченко. – Слишком легко на провокации поддаёшься. Пока не научишься этого не делать – будешь во вторых пилотах ходить, даже если налёта на три повышения хватит.       – Вам легко говорить.       – А почему ты думаешь, что мне легко?       – Ну у вас характер такой.       – Да не такой. Обыкновенный у меня характер. И если ты думаешь, что я в юности глупостей не делал, то заблуждаешься. Но я над собой работал. Действительно работал, много и осознанно. И инструктор и командиры потом хорошие были.       Гущин фыркнул:       – Не верится, что вы когда-то стажёром были.       – Да я и курсантом был. А в детстве, страшно сказать, в пелёнки гадил. Ты это к чему?       – Ну просто я привык как-то думать, что вас хорошо знаю. А на самом деле я вас не знаю вообще.       – Ну, как пилота – знаешь. Лучше, наверное, чем даже мой инструктор в своё время, потому что... – он не стал договаривать: знал, что Гущин поймёт без пояснений.       – Угу.       – Но я, не поверишь, форму иногда снимаю.       – Поверю, – ответил Гущин, и оба смутились от незапланированной двусмысленности сказанного.       Было слышно, как по коридору медленно движется семья как минимум с двумя детьми. Гущин внимательно разглядывал свои босые ступни, а Зинченко пытался сковырнуть корочку с крохотной и давно зажившей царапины на предплечье.       – Честность за честность, – со вздохом сказал Гущин, поднимаясь на ноги. Он подошёл к кровати и сел рядом с командиром – не слишком близко, но и без явного желания обозначить дистанцию. – Понимаете, я в вас практически с первого совместного полёта влюблён. Ну, не в том смысле, а как в идеал, знаете, недостижимый. Вы мне лекцию тогда прочли про двести душ, которые домой хотят, а рапорт не подали.       – Да не мог я на тебя рапорт подать после того, как с тобой в небе побывал. Ты пилот от бога. Я к такому много лет маленькими шажками шёл, а тебе – дано.       – Я ужасно хотел быть, как вы, даже тогда, в Африке. Потому что вы были правы, а я нет, и вы сразу поняли, как правильно, а я только потом.       – Это опыт. Я почти на двадцать лет старше – и все эти двадцать лет летал. А тебе надо только самоконтролю научиться, остальное само придёт.       – А можно вопрос? Только дайте слово, что правду скажете.       – Я вообще обычно правду говорю.       – Вы жалеете?       Зинченко задумался.       – Головой – жалею.       – А... не головой?       Он как-то странно улыбнулся. Гущин прикусил губу и попросил:       – Можно, я попробую угадать?       – Ну попробуй.       – Жалеете, что не решились дальше зайти, раз уж всё равно...       – Раз уж всё равно в ад, – хмыкнул Зинченко.       – Я угадал?       – Да.       – Ещё не поздно продолжить.       – Гущин, тебе это зачем? Вот если серьёзно?       – Незачем. Просто в животе эти, как их... бабочки.       – Какие бабочки?       – Ну в английском языке выражение такое есть, про бабочек в животе. В учебнике по английскому было, и картинка ещё смешная: мужик сидит, а у него в животе как будто настоящие бабочки.       – А прихлопнуть?       – Жалко.       Гущин смотрел на командира с явной надеждой, но не шевелился, понимая, что одно неверное движение, один неточный жест – и Зинченко точно уйдёт. А Зинченко вдруг вспомнил, как рассказывал Шестакову о себе: мол, на фуражке "Нельзя" написано, а на лбу подчёркнуто. А самолёт продолжал разгоняться, и взлёт, конечно, можно было попробовать прервать, но уж слишком близко была скорость отрыва, а в такой ситуации лучше попытаться взлететь. Гущин понял его без слов и подался вперёд, командир схватил его за плечи и подтянул ещё ближе к себе. Они неловко столкнулись носами, но это их не рассмешило, а скорее раззадорило.       Зинченко давно не целовал никого, кроме жены, да и её, если вдуматься, он уже много лет целовал как будто понарошку, слегка касаясь губ, поэтому одна мысль о поцелуе заводила. Он рефлекторно облизнул губы перед тем, как ткнуться ими в сухие губы Гущина, а Гущин шумно выдохнул носом и неуверенно толкнулся языком в зубы командира. Им понадобилось ещё несколько секунд, чтобы подстроиться друг под друга и начать целоваться не грубо и не слишком легко, на равных и по-настоящему уверенно.