Убить бабочку

      Когда Гущин запустил дрожащие от нетерпения руки под толстовку командира, Зинченко немного отодвинулся, подцепил нижний край футболки Гущина, потянул наверх и практически вытряхнул из неё партнёра, потом надавил на широкие голые плечи, опрокидывая его на спину. Ловко расстегнул ремень, пуговицу и молнию, и когда Гущин, сообразив, что от него требуется, приподнял бёдра, стянул его джинсы вместе с трусами до колен. Потом одним движением перевернул Гущина на живот и, поставив на край кровати одно колено, стал быстрыми и сильными движениями растирать его плечи, спину, поясницу и крепкую округлую задницу. Через несколько минут он почувствовал, что Гущин расслабился, и встал, чтобы быстро разуться, снять одежду с себя и остатки одежды с Гущина. Гущин успел переползти на середину кровати и снова лечь на спину, и Зинченко сначала просто лёг сверху, пытаясь дотянуться до его губ и из-за разницы в росте упираясь членом в его твёрдый живот. Почувствовав, как на горячую кожу упала крохотная капля смазки, Гущин вздрогнул и, положив ладони на ягодицы командира, прижал того к себе так сильно, что тот недовольно всхлипнул ему в ухо.       – Я купил… в ванной стоит… – теряя дыхание от возбуждения и смущения, зашептал Гущин.       – Это когда-нибудь потом, нам только травм сейчас не хватало, – гораздо более спокойно выговорил командир. – Лежи.       Зинченко поднялся, оказавшись верхом на партнёре, и сразу же начал двигаться вниз, намеренно касаясь своим членом подрагивающего и влажного члена Гущина. Коленом раздвинул ноги партнёра, устроился в образовавшемся уголке и кончиками пальцев тронул головку стоявшего почти вертикально вверх члена. Гущин тихо застонал и тут же задохнулся, когда почувствовал, как чужая сильная рука обхватила ствол и задвигалась вверх-вниз в правильном темпе. В том самом, в котором всегда двигалась его собственная рука. А потом чужая рука осторожно оттянула вниз крайнюю плоть, и что-то влажное коснулось уздечки, а затем прошлось, как кисточкой, вокруг головки. Гущин не сразу понял, что это был язык, а когда понял, то дёрнулся, вскинулся и сорвавшимся голосом выдохнул: «Нет!». Касания мгновенно прекратились, и командир глухим голосом спросил:       – Мне остановиться?       – Нет! – Гущин сел и попытался отдышаться. – Я… давайте наоборот.       Взгляд Зинченко на какую-то долю секунды расфокусировался, и Гущин воспользовался этим, чтобы толкнуть командира на то место, где только что лежал сам, наклониться и начать коротко целовать его шею, грудь, вдыхая запах его пота и чувствуя солоноватый привкус на языке. Гущин вспомнил свой самый первый самостоятельный взлёт, на маленьком учебном биплане. Как и тогда, в груди сплетались и расплетались обрывки ощущений: гордость за то, что ему это позволено, что он допущен, страх перед тем, что что-то пойдёт не так, ответственность за беззащитное горячее тело. Он лизнул кожу Зинченко чуть ниже пупка, потом ткнулся носом в густые вьющиеся тёмные волосы у основания члена, вдыхая незнакомый пьянящий запах. Зинченко не принимал душ с утра, но это странным образом не отталкивало, а сильнее возбуждало. Гущин обхватил член командира рукой и начал движения в cобственном, правильном темпе. По судорожному выдоху и расширившимся зрачкам Зинченко Гущин понял, что командир тоже удивился такому совпадению их привычек. Он сел на правое бедро командира, чтобы иметь возможность тереться о него, и продолжил движения рукой, иногда наклоняясь, чтобы поцеловать Зинченко в живот. Гущин сначала пытался как-то запомнить, зафиксировать происходящее, но это отвлекало, терялся ритм, движения становились более резкими и обрывочными, и Зинченко открывал глаза. Поэтому он сосредоточился на действиях и ощущениях: вдох и движение вверх, выдох и движение вниз, и снова вдох и и движение вверх, выдох и движение вниз, и снова, и вдруг Зинченко шепчет: “Подожди!”, и крепкие руки перекладывают его на бок, и на его член ложится рука командира, и это не очень удобно, но темп такой правильный, что всё тело начинает вздрагивать, и тело напротив, кажется, тоже, и что-то льётся на руки, и только когда дыхание удаётся немного унять, приходит осознание того, что на руках – сперма, своя и чужая, которая теперь тоже немного своя.       Гущин потёрся внезапно зачесавшимся кончиком носа о ключицу командира, расслабил уже начавшие слипаться пальцы, вытащил руку, которая была плотно зажата между их телами, и, когда почувствовал, что Зинченко тоже ослабил захват и перевернулся на спину, попытался положить её командиру на грудь.       – Руки! – раздался негромкий рык. – Не отмыть же потом.       Гущин мысленно восхитился способностью командира думать о последствиях даже в таком состоянии. Зинченко был, безусловно, прав, и Гущин с трудом подавил желание погладить его по едва заметно приоткрытым губам, провести пальцами по прямой линии носа. Вместо этого он приподнялся на локтях, и, дотянувшись, поцеловал местечко между бровями, где почему-то не было видно привычной складки. Зинченко приоткрыл глаза и cел. Критически осмотрев мокрые от спермы и пота простыни, он деловито предложил:       – В душ, а спать ко мне в номер.       Гущин с готовностью вскочил и направился к ванной комнате. На пороге он обернулся.       – А вы разве не со мной?       – Вдвоём неудобно.       – Зато типа романтично, – начал Гущин, наткнулся на взгляд командира и хихикнул. – Понял, понял.       – И выкать теперь уж точно прекращай, а то я себя совратителем малолетних чувствую.       – Так точно, командир! – в порыве вдохновения Гущин схватил со стола фуражку, нацепил её на лоб и, выпрямив спину и выпятив грудь, отдал честь.       Зинченко с усмешкой покачал головой.       – Идиот же ты.       – Уже и пошутить нельзя, – слегка обиделся Гущин.       – Шутник, ты козырёк как теперь чистить будешь? – откровенно захихикал Зинченко. Гущин заметно побледнел, сорвал фуражку и убедился в том, что смеялся Зинченко не зря.       – Иди уже мойся, а для фуражки у меня запасная зубная щётка есть.

***

      – Нам к двенадцати? – уточнил Гущин, забираясь в чистую постель в командирском номере.       – Угу, – установив будильник на девять часов, Зинченко отложил телефон.       – Какие на завтра планы?       – С женой поговорить и, желательно, вернуться домой.       Гущин застыл, не решаясь сказать какую-нибудь романтическую глупость и не чувствуя в себе сил в очередной раз согласиться с правотой командира.       – Лёш, – такое редкое обращение по имени. – Мы с тобой взрослые люди. Ну, насчёт тебя есть сомнения, но всё-таки.       – А вы… из благородства? Или и правда домой хотите.       – И правда хочу.       Гущин молчал.       – Ну, с кулаками на меня не бросаешься, уже хорошо, – вздохнул Зинченко. – Я перед женой очень виноват, но если я сейчас от неё уйду, то виноват буду гораздо сильнее, и уже не только перед ней, но и перед тобой.       – В каком смысле – передо мной?       – Поймёшь, когда у тебя первые эмоции схлынут и окажется, что у тебя в жизни ничего не изменилось, а у меня – всё. Это только кажется, что тяжело свою жизнь кому-то в жертву принести. На самом деле жить с сознанием того, что тебе принесли такую жертву, гораздо тяжелее.       – Никогда об этом не задумывался.       – Задумайся. И учти, что я почти на двадцать лет старше.       – Знаете, по вам не скажешь.       – Да при чём тут это. Я о том, что сколько у меня ещё лет безусловного здоровья впереди? Максимум пять-шесть, ну от силы десять, если очень повезёт. Потом начнёт тут болеть и там постреливать. Потом комиссия, может быть, какая-то инструкторская работа, а потом пенсия. И если я на этой пенсии останусь один, потому что, повинуясь порыву, развёлся с женой, а сын мне этого не простил, — ты себе этого не простишь, и неважно, буду я тебя обвинять или нет.       – Вы так говорите, что… – Гущин пытался сформулировать мысль.       – А потому что я это на своём опыте знаю.       Гущин округлил глаза.       – Тоже с командиром?       – Да нет, это уже какая-то санта-барбара была бы. В лётном училище у меня роман случился с женой нашего руководителя по НВП. Он ветеран войны, она младше, даже не знаю, на сколько. Английский язык у нас вела. Может, лет сорок пять ей было. В любом случае, они много лет вместе прожили. А она красивая была, яркая. А тут я со своими гормонами. Хорошо, это случилось уже почти перед выпуском, только поэтому меня и не выгнали – никому не хотелось большого скандала, я лучшим курсантом считался. Она от мужа ушла сразу же, сын с ней общаться перестал, а наши отношения едва полгода протянули. Как раз тогда я с Ирой познакомился. В общем, она больше замуж не вышла, и сын её так и не простил. Дочка, правда, с ней общаться не прекращала. Живёт одна, насколько я знаю. И, понимаешь, она меня давно простила, а я себя до сих пор не смог.       – Поэтому жене не изменяете? Ну то есть…       – И поэтому тоже.       – А ещё почему?       – Потому что я её люблю, – просто сказал Зинченко. – Давай спать.       Гущин дотянулся до выключателя, и свет погас. Гущин cвернулся креветкой, прижался спиной к тёплой спине командира и закрыл глаза, подозревая, что долго не сможет уснуть, но не заметил, как отключился уже через несколько минут.