Настойчивый писк будильника уже секунд пятнадцать вгрызался в уши. Невовремя, клещами вытаскивая из самой глубины сна, разгоняя сердце до скорости, терпимой разве что в спортзале и провоцирующей панику сейчас. Гущин вздрогнул и перевернулся на спину, ударившись обо что-то локтeм, и тут же почувствовал, как чьи-то губы легко коснулись его плеча. Он резко открыл глаза и увидел явно тоже едва проснувшеглся Зинченко. Во взгляде командира проскользнуло изумление, и хотя он быстро с ним справился, у Гущина заныло в груди.
– Это ведь вы не меня? – уточнил Гущин.
– Тебя, – после еле заметной, в доли секунды паузы солгал командир.
– Спасибо, – криво улыбнулся Гущин и потянулся всем телом. Сердце продолжало неприятно стучать.
– И не выкай, – Зинченко привстал, опираясь на локоть, и тряхнул головой. – Пожалуйста.
– А так сразу не получается. Леонид Саввич и на «ты» – так я ж не Шестаков. Леонид без отчества – глупо как-то. Ну что я вас, просто Лёней буду звать?
– Имя как имя, – дёрнул плечом Зинченко.
– А вот ещё вас жена как-то смешно так зовёт, я всё расслышать не мог.
– И не надо.
– Ну скажите! То есть... скажи.
Зинченко слегка покраснел.
– Не хочу. Это личное.
– На «Ж» ведь как-то, да? – пытаясь отвлечься от отдающего в уши стука, развеселился Гущин.
– Хватит.
– Что-то типа «Жоржик», да? – он и сам не знал, зачем продолжал дразнить командира.
Зинченко молча встал, прошёл в ванную и, со стуком закрыв за собой дверь, щёлкнул запирающей кнопкой. Он вышел через пятнадцать минут, а на неловкую попытку извиниться только махнул рукой – проехали, мол. Гущин окончательно расстроился и понуро побрёл принимать душ.
К тому моменту, как Гущин вышел, Зинченко успел полностью одеться и аккуратно сложить свои вещи в чемодан. Он сидел на краю кровати, рылся в телефоне и вполглаза смотрел какой-то новостной канал. Гущин оделся и убрал в чемодан зубную щётку, остальное он побросал туда ещё вчера, чтобы не возвращаться с утра в свой номер.
– Готов? – не отрывая глаз от экрана, спросил Зинченко.
– Да. То есть нет. Леонид Саввич, я так не могу, – он сел на кровать рядом с командиром. Тот отложил телефон и выключил телевизор.
– Конкретизируй.
– А то сами не понимаете.
Зинченко поставил локти на колени и опустил лицо в ладони.
– Понимаю. Придурок я, Лёша.
– Я тоже придурок. И что дальше?
– И мне стыдно.
– Когда вы так говорите, я себя вообще полным извращенцем чувствую, потому что мне совершенно не стыдно.
– Да нет, не в этом смысле. Стыдно за то, что я тебе вчера наговорил.
– Ты мне много чего вчера наговорил, – запнувшись на обращении, всё-таки выговорил Гущин. – Лучше бы сказал прямо, чего хочешь: меня, к жене вернуться или совместить. Только не надо вот этой заботы обо мне, за себя я сам могу подумать. Как ты вчера точно заметил, мне почти тридцать.
– А ты чего хочешь? – попытался выкрутиться Зинченко.
– Я первый спросил.
Долгая пауза. Потом Зинченко посмотрел Гущину в глаза и негромко, с глухим отчаянием в голосе, заговорил.
– А у меня нет ответа. Я не понимаю, чего хочу. Я не знаю, что делать. Я не знаю, как с тобой себя вести, – ещё одна пауза, шумный вдох. – Знаю только, что должен это всё знать.
Гущин растерялся. Командир, у которого не было на что-то ответа, был незнакомцем и вызывал инстинктивное желание отодвинуться, убежать, спрятаться. Наверное, нужно было протянуть руку или поцеловать, и Гущин понимал, что с каждой секундой молчания теряет возможность сделать это, избежав жаркой и душной неловкости, но не мог. Ему было понятно, как разговаривать со строгим, язвительным и совершенно закрытым Зинченко-командиром, – изображать серьёзность или пробовать язвить в ответ. С разъярённым Зинченко, отшвыривающим его к стене, тоже оказалось легко – достаточно было перевести тему. С неожиданно смелым в постели Зинченко и расставаться-то не хотелось. И даже забавно морализаторствующий под видом рассказов о собственной юности Зинченко был понятен: ну, с кем в его возрасте не бывает. А вот такой Зинченко, болезненно открытый и уязвимый, пугал, угрожая утянуть с собой в мрачную и зыбкую пустоту, в которой не было ответов и решений, и даже так любимых командиром и ненавидимых Гущиным инструкций – не было.
Через несколько минут тишины Зинченко понимающе приподнял уголки губ.
– Ты на машине?
– Что? А, да, – с явным облегчением сказал Гущин.
– Отлично, тогда пойдём, мне надо ключ от номера сдать.
Гущин, стараясь не слишком заметно спешить, встал с кровати. Спустившись в вестибюль, они сдали администратору ключи от своих номеров, Гущин скомканно попрощался и побежал к своей машине. Перед тем, как сесть в неё, он украдкой обернулся и увидел, как Зинченко идёт через парковку своей обычной спокойной и пружинистой походкой.
***
– Значит, так, – начал Шестаков, потрясая ворохом бумаг. – Завтра едете в «Останкино» к семи вечера. Вот тут пропуска и номер студии. Вечером внимательно изучите вот этот список, тут вопросы, на которые вы отвечать не должны. Можете так и сказать, что вы на них отвечать не уполномочены.
Зинченко пробежался глазами по листку.
– Думаешь, они нас будут спрашивать, какие убытки компания понесла?
– Могут попробовать. Хотя вряд ли, конечно, это наши юристы перестраховались. А вот о чём точно спросят, так это о том, как принимались решения.
– И как же? – приподняв брови, уточнил Зинченко.
– Коллегиально. И утверждались здесь, в Москве. Мы же были с вами на связи.
– Но это ведь неправда! – подал голос Гущин. – Вы лично мне запретили рисковать. Если бы я подчинился…
– Я повторяю: все решения принимались коллегиально и утверждались мною лично.
– То есть это вы молодец? – переспросил Гущин.
– Лёня, стажёров своих воспитывать надо.
– А он уже не стажёр, – скривился Зинченко. – И уж тем более не мой.
Гущин вздрогнул, не зная, сказал ли это Зинченко намеренно, или просто не учёл двусмысленности фразы.
– Алексей Игоревич, – с опасной вежливостью в голосе начал Шестаков. – Вы у нас не Чак Норрис, в одиночку спасающий города и планеты, а пилот авиакомпании. Поэтому либо вы подчиняетесь установленным правилам, либо прошу на выход.
– Да понял я, понял.
– Ну, ты у нас ещё бумажку подпишешь, так сказать, для облегчения понимания. Так, теперь главное. Никаких технических подробностей, ясно? Попросят рассказать про взлёт или посадку – говорите, какое было небо, как вы думали о родных на земле, как переживали за пассажиров – ну, сообразите там. Лёнь, про сына не рассказывай.
– Я идиот, по-твоему? Ещё не хватало, – фыркнул Зинченко.
– Гущин, а ты про отца.
– Почему? Без него мы бы дверь не открыли.
– Ну потому что не надо прессе никакой семейственности показывать. А то ещё решат, что мы тебя из-за отца на работу взяли.
Гущин фыркнул.
– Нет у меня времени вам всё вслух проговаривать, у каждого есть папка с подробными инструкциями. На любой вопрос, по которому не было инструкций, отвечает Лёня. Гущин, – Шестаков выразительно посмотрел на второго пилота, – в это время молчит и улыбается. Вопросов нет? Отлично. Там сверху бумажка лежит, её подписываем.
Гущин подписал не глядя, Зинченко внимательно прочитал и тоже подписал.
– Ну всё, можете быть свободны. А, Гущин, стой, новости для тебя плохие. Ларин в больнице с аппендицитом, тебе позже позвонят насчёт завтрашнего. Пока не решили, найдётся у нас свободный КВС или проще тебя кому-то отдать, а на ваши рейсы другой экипаж поставить.
– А Ларин-то как? – обеспокоенно спросил Гущин.
– Думаю, прооперировали уже. Как огурец скоро будет. Но месяцок без него полетаешь.
***
Выйдя из кабинета, Гущин подумал вслух:
– Странно, что мне девочки не позвонили. Надо Ларина навестить.
– Сначала жене его позвони, – посоветовал Зинченко. – Если прооперировали только что, то с визитом лучше подождать.
– Дело говорите, – рассеянно согласился Гущин.
– Что-то узнаешь – сообщи, пожалуйста. Позвонил бы ему, но не хочу дёргать, пока ему получше не станет.
– Сообщу.
– Тогда до завтра. А, да, ещё дай знать, что насчёт тебя решат. В «Останкино» на одной машине удобнее ехать. Я уже к двум часам должен здесь быть.
– Угу, – Гущину ужасно хотелось сказать что-то ещё, но нужные слова не шли в голову.
Слегка кивнув, Зинченко развернулся и пошёл в сторону парковки. До Гущина вдруг дошло, что ему самому тоже было нужно на парковку, и главное – Зинченко это, разумеется, знал. Но ждать Гущина, чтобы пойти вместе, командир почему-то не стал.
