Убить бабочку

      Зинченко дожёвывал яичницу, когда в кухню вошёл Валера – с мешками под глазами и в одних трусах.       – О, пап! А я думал, дома никого нет. Не летишь никуда?       – Вечером.       – А, – зевнул Валера. – А яйца есть ещё?       – Ровно два осталось, купи сегодня.       – Сам купи.       – Во-первых, ты их тоже ешь, а во-вторых, я только завтра вернусь.       – Далеко летишь?       – В Иркутск.       – Чайник горячий ещё?       – Горячий. Иди штаны хоть надень.       – Ну блин, я дома! И даже мамы нет.       – Ну я вот тоже дома, а в одних трусах почему-то не расхаживаю. А если в дверь позвонят?       – А это их проблемы, – Валера насыпал в тарелку овсянки и залил водой.       – Ты же яичницу хотел?       – А, жарить лень. И сковородку потом мыть.       – Кстати, я же тебя с позапрошлой ночи не видел. Давай рассказывай, во что вляпался.       – Ой, как будто тебя колышет!       – Ну вообще-то я твой отец.       – Отец, отец. Любишь меня и вот это всё. Верю. Но моя жизнь тебе всё равно по барабану.       – А выражаться иначе не можешь? – Зинченко встал и пошёл к раковине с пустой тарелкой в руках.       – А по делу возразить нечего?       – Валер, почему каждый раз, когда я пытаюсь с тобой сблизиться, ни черта не получается?       – А потому что ты очевидного признавать не хочешь, – Валера помешал овсянку.       – А именно? – Зинченко начал намыливать тарелку.       – Ну что я тебе не интересен.       – Сколько раз тебе повторять…       – Да хоть миллион. Я тебя тоже люблю – и мне с тобой тоже ни черта не интересно. Кофе тебе сварить?       – Ты как с отцом разговариваешь? – беззлобно спросил Зинченко.       – О, классика пошла. Ну пап, ну признайся ты уже себе, что с тем же Гущиным тебе в сто раз интереснее, – приняв отсутствие ответа на вопрос за согласие, Валера отмерил две чашки воды и поставил турку на плиту.       – А Гущин-то тут при чём? – Зинченко принялся яростно тереть сковородку.       – А я что-то не видел, чтобы ты к кому-то ещё на помощь по первому зову бросался. То из запоя его выводишь, то в больницу с ним катаешься.       – И ты ревнуешь?       – Не-а. Лёха классный. К тому же чем больше ты с ним тусуешься, тем меньше мне мозги трахаешь.       – Валера!       – Ну давай поиграем в игру «дети не ругаются при родителях, родители не ругаются при детях». Самому не надоело?       – Мне иногда кажется, что я тебя вообще не знаю.       – Правильно кажется.       – Валер, а всё-таки, почему ты подрался?       – Господи, да девушку пошёл проводить, а там гопота какая-то.       – Что за девушка?       – Да какая-то с вечеринки, меня Машка попросила её проводить, больше некому было.       – А Машка – это…       – А с Машкой я типа встречаюсь.       – Типа?       – Угу.       – И она тебя попросила другую девушку проводить?       – Ой, ты бы ту девушку видел.       – Но гопота-то пристала?       – Так темно было, они не разглядели, – пожал плечами Валера. – Короче, я тебе своё рассказал, теперь твоя очередь.       – Что – моя очередь?       – Рассказывать, чего ты всю последнюю неделю пришибленный ходишь.       – Я пришибленный? – возмутился Зинченко.       – У меня глаз намётанный. Рассказывай.       – Да так, задачку одну не могу решить.       – Изменять маме или не изменять?       – Сын, ты охренел совсем?       – Значит, угадал.       – Ни черта ты не угадал, – обозлился Зинченко.       – Ну-ну, – Валера снял турку с плиты и разлил кофе в две чашки. – Держи.       – Спасибо. Сахар передай.       – На, – Валера поставил на стол сахарницу и полез в холодильник. – И сливки на.       – А главное, так спокойно предполагаешь, что я маме могу изменять.       – Ну, всякое бывает, ты не человек, что ли.       – Я в твоём возрасте себе даже представить не мог, как можно отцу такие вопросы задавать.       – Ладно, делиться ты со мной не будешь, это я уже понял. А совет хочешь бесплатный?       – Из чистого любопытства – хочу.       – Знаешь, что я главное понял после Канву?       – Что нужно жить сегодняшним днём? – насмешливо отозвался Зинченко.       – Не-а.       – А что тогда?       – Что помирать всё равно наедине с самим собой. Рано, поздно, с семьёй, без семьи, неважно. Всё равно в последний момент будешь со своими мыслями. И даже ведь заранее не узнаешь, о чём эти мысли будут. Или о ком. Вот ты о чём думал, когда по тросу лез?       – Ни о чём. Не до того было.       – А, да, это я туплю. Это я как раз понимаю. Физические действия отвлекают хорошо. А вот когда в Петропавловске садились?       – Да я не думал, я Гущину зубы заговаривал.       – Ну а вот в самый-самый последний момент? Когда не знал, остановится самолёт или нет?       Зинченко глотнул воздуха и промолчал.       – А, вспомнил. Не хочешь – не говори. А я скажу: я думал, что историю браузера не почистил, и если я сдохну, а ноут не сгорит – всю мою порнуху там найдут.       – А тебе-то не всё равно бы было?       – Это если логически мыслить. А вот вдруг оказалось, что стыдно.       – И какой вывод из этого я должен сделать?       – Что человек сам себя не знает ни фига, пока что-то такое не случится. Я вот не знал, что мне за порнуху может быть стыдно.       – И?       – Ну, просто отличная возможность подумать о том, кто ты есть на самом деле и что в себе боишься принимать. Я вот себе признался, что умею стыдиться. И что тебя любить люблю, а понимать не понимаю, и не пойму никогда, наверное. И главное – что это нормально.       – Я тебя и правда совсем не знаю, – тихо сказал Зинченко.       – Так вот и признайся в этом, пап. Ты же всё и меня и себя пытаешься убедить в том, что я тебе интересен. Видимо, потому что думаешь, что я обижусь, расстроюсь или ещё что.       – А ты как будто не обидишься?       – Не-а. Меня другое обижает – что ты за меня думать пытаешься. Типа, лучше знаешь, что меня расстроит, а что нет. В общем, будь проще – и люди к тебе потянутся.       – И как же я должен быть проще?       – Думай не за других, а за себя. А другие сами разберутся.       – Так это эгоизм называется.       – Да как хочешь называй, но то, чем вы с мамой занимаетесь, – вообще идиотизм.       – Не понял, при чём тут мы с мамой?       – Да цирк сплошной. Ты ей то ли изменил, то ли собираешься, но изображаешь что-то из себя, чтобы её типа не расстраивать. А она вместо того, чтобы тебе истерику закатить и по морде надавать, чего ей бы очень хотелось, тебя тоже не расстраивает. Со стороны очень смешно выглядит.       – Наблюдательность прорезалась? – зло бросил командир.       – Так она наследственная, между прочим, от тебя. Но ты своей почему-то только на работе пользуешься, – Валера одним глотком прикончил свой кофе, поставил чашку в раковину и вышел. Через пару минут из ванной послышался шум воды.       Зинченко остался сидеть с чашкой холодного кофе в руке. Он вспоминал посадку в Петропавловске. В самый последний момент, на полосе, когда уже отлетел двигатель и оставалось только положиться на удачу, он ни о чём не думал. И даже в лобовое стекло не смотрел, потому что не мог отвести взгляда от мёртвой хваткой вцепившихся в штурвал рук Гущина.