Тихий омут твоего сплина

В этот раз я села на переднее сиденье, рядом с Кэйташи и первым делом воткнула в его проигрыватель свой провод, чтобы включить музыку с плеера.  — Ты не против? — тихо спросила я. — Нет. Пока вы находитесь в этой машине, вы вправе делать все, что пожелаете. — Ты и к табачному дыму привык? — Выветривать его достаточно сложно и запах надолго въедается в оббивку, но это, опять-таки, ваше право. Кэйташи всегда был молчалив, но если и говорил, то крайне сдержанно. Когда он возил меня, на нем был надет строгий черный костюм, который повторял оттенок его матовой машины. Яширо умел выбирать персонал. По его словам, каждый человек, который работает на него, никогда не выдаст тайн своих хозяев и в непредвиденной ситуации всегда примет верное решение и если потребуется, пожертвует своей жизнью. Последнее было мне непонятно, неужели может произойти та ситуация, в которой это будет необходимо? В такие моменты мне начинало казаться, что мой брат, как минимум представитель мафии, как максимум ее законодатель. Я включила музыку. Начиная с тихого вступления, по салону разлилась старая рок-музыка семидесятых годов. Для меня эта музыка была самой свободой, тихим веянием ушедших времен, которые всегда были для меня вдохновляющей иконой, памятником того времени, которое казалось мне невероятно красивым, противоречивым и безусловно талантливым. Когда все было особым — пустынные улицы, наполненные зарождающими течениями различного направления, события, время, сами люди. Невероятное время музыки и кинематографа, рассвета рок-легенд. Атмосфера того времени, которую я могла лишь интуитивно ощущать, наполняла меня, накрывая с головой. Улицы, ведущие к центру, были свободными и Кэйташи позволил себе разогнаться. Я открыла окно и курила, а он ловко направлял машину, объезжая зазевавшихся водителей, опережая их и заставляя посылать поток брани. Я прикрывала глаза и огни ночного города расплывались в бесконечные разноцветные линии, отражающиеся от боковых зеркал и капота нашего BMW. За все-то время, что я ездила на ней, она мне полюбилась своей сдержанной и лаконичной роскошью, которая неизбежно бросалась в глаза. Так или иначе, это была лесть моему самолюбию, так как, выходя из такой машины, дверь которой тебе открывает личный водитель, облаченный в черное, чувствуешь себя самой настоящей королевой.  — Я рада, что ты у меня появился, — трогательные моменты порождали во мне потоки сентиментальной речи. Кэйташи вряд ли когда-то слышал нечто подобное, и его вид явно говорил о растерянности, — Я всегда мечтала о том, чтобы спонтанно сорваться посреди ночи и уехать туда, где хорошо. — Рад, что мне удалось вам угодить. — Дело не в угоде и даже не в профессии. Ты служишь моему брату и мог спокойно отказаться, сославшись на то, что в твои обязанности входят только деловые и запланированные поездки, и смог бы легко доказать Яширо всю бессмысленность и вздорность моей просьбы. Но все равно ты везешь меня ночью на набережную, — я повернулась и всмотрелась в его лицо. — И это безумно мило. — Я не привык разочаровывать. Ночная поездка вселила в меня полную раскрепощенность и ощущение небывалой внутренней свободы. Оковы, которые были наложены на меня бессонными ночами, гнетом тяжелых состояний и переживаний, рухнули в один момент, растворились в спасительной темноте салона, нарушаемые лишь бликами ночных огней, падающих на мое лицо. Сигаретный дым клубился у потолка, вырисовывая плавные, едва различимые узоры. Кэйташи, сбрасывая скорость, постепенно вклинился в общий поток машин, который постепенно начал создавать масштабную пробку.  — И куда все ночами едут? — тихо задала я свой риторический вопрос. — Туда же, куда и мы. Бегут от бессонницы на Исе, в круглосуточные забегаловки, на ночные сеансы в кино и выпить с занятыми друзьями, которые даже в полночь будут сидеть в каком-нибудь кабаке за своими бумажками. — А как ты думаешь, если я бегу от бессонницы, то от чего бежишь ты? — Я бегу от нее с вами заодно. Очень тоскливо делать это в одиночестве. От этой фразы, невзначай брошенной Кэйташи, мне стало грустно. Разве не всегда ли в итоге, ты один, набросив груз на плечи, убегаешь от суровой реальности? В моменты тоски редко удается разделить ее с кем-то. Становится плохо — закройся в комнате, сожми зубы, перетерпи, судорога в области груди непременно отпустит спустя время, и ты сможешь сглотнуть болезненный ком в горле. Всю свою жизнь я пряталась в своей норе как зверь, зализывая раны и тихонько подвывая своим печалям — серьезным или пустяковым, навеянными внезапно испортившимся настроением из-за хамоватых ровесников или же внезапными и разрушительными как ураган несчастьями. Было приятно чувствовать рядом с собой присутствие человека — молчаливого, кажущего безучастным, но так или иначе находящегося рядом с тобой в один из очередных импульсов, в которых ты рвешься из всех своих клеток, сковывающих тебя и твое сознание. Набережная Исе находилась далеко от нашего дома и, несмотря на весь проделанный путь, ехать оставалось около часа. Пробка, образовавшаяся вдоль всей магистрали, основательно тормозила движение. Водители выходили из машин, спускаясь по лесенкам, оборудованным по краям трассы, и бежали в придорожные минимаркеты за водой и провизией. Спустя двадцать минут без какого-либо движения, Кэйташи вздохнул: — Такими темпами, госпожа Сетсуко, мы попадем на набережную в лучшем случае, к рассвету. — Что очень плохо… Не хотелось бы совершенно лишать тебя сна. Извини. Не понимаю, откуда столько машин… Но спустя некоторое время плотный поток машин со всеми его отдельными представителями медленно двинулся вперед. Кэйташи дважды переключил скорости и неспешно догонял идущую впереди Тойоту. Я снова закурила и прибавила громкость на проигрывателе, тихонько подпевая Фредди Меркьюри. «No, I just think Iʼm two steps nearer to my grave, keep your self alive». На набережной было около пятнадцати человек. Люди собрались большой компанией и сидя за большим, круглым столом из металла, ввинченном в землю, громко смеялись и выпивали. Из всех магазинчиков и забегаловок круглосуточным оказался только один — свет из его окон падал на водную гладь и лица отдыхающих, сидящих неподалеку. Мы припарковались носом к берегу, и от воды, шумно прибивающейся к каменному уступу, нас разделял только невысокий забор, огораживающий парковку. Я выключила плеер и, запихнув в карман джинс пачку сигарет и зажигалку, вышла из машины. Кэйташи, заглушив двигатель и «пикнув» кнопкой сигнализации, вышел за мной. Прохладный воздух и маленькие капли воды ударили мне в лицо. Жадно вздохнув, я немного поежилась от холода и направилась к лестнице, ведущей на набережную. Разгулялся сильный ветер и при приливе стена воды ударялась о каменную набережную, столбом брызг поднималась над ней.  — Явно неподходящая погода для ночной прогулки, — сухо констатировал Кэйташи, идущий за моей спиной, — Если вы решите подойти к парапету, чтобы посмотреть на воду, промокните с ног до головы. — Давай в таком случае просто присядем, послушаем прибой, — даже если бы мы сели в километре от берега мы бы все равно его слышали — находясь в двух метрах от воды нужно было кричать, чтобы услышать друг друга. — Там есть лавочки. Мы сели рядом и некоторое время молчали, слушая гул волн и крики подвыпивших приятелей, которые не собирались покидать место торжества. Сама ночь была оживленной — отовсюду доносился шум проезжающих машин, свет фар с парковки освещал всю набережную, как и фонари, расположенные на ней. Голоса людей, крики птиц — все слилось в одну раздражающую какофонию и не принесли мне ничего кроме разочарования. По пусти на Исе, я представляла себе пустынную набережную, штиль и полумрак, но, ни один из этих пунктов моих ожиданий не был реализован. Вздохнув, я снова закурила и посмотрела на Кэйташи. Тот, выпрямившись, сосредоточено смотрел вдаль. Когда нас накрыла огромная волна брызг, он быстро поднял руку и провел ей по ежику коротко остриженных волос, после чего, поправив воротничок выглядывающей из-под пиджака рубашки, снова опустил руки на колене. Свет фонаря падал на его лицо и руки, оттеняя их, и я впервые рассмотрела на его руках огромное количество шрамов разного цвета и свежести — некоторые еще были красными и едва зажившими, остальные были на несколько тонов светлее здоровой кожи.  — Прости меня, Кэйташи. Я больше никогда себе такого не позволю. — Зря, — его голос был безапелляционен и как всегда строг. Вначале я смущалась этого, но привыкнув, прекратила видеть в его тоне признаки какого-либо дурного отношения ко мне, — Мне эта поездка так, же пошла на пользу. Давно в моей жизни не было такой спонтанности. Обычно я себе этого не позволяю. К тому же, если вы даже не нашли здесь того, чего искали, вы вырвались из той среды, которая вам осточертела. Думаю, вам удалось сбежать от своей бессонницы. В ответ я просто положила голову ему на плечо. Очередной нелепый импульс, которому следуешь с детской непринужденностью и любопытством, не смея корить себя ни за что, совершенное под этим веянием. Кэйташи накинул на мои плечи свой пиджак и приобняв меня рукой, крепко прижал к себе. По пути домой, я провалилась в крепкий сон, который прервал звонок мобильного. Вздрогнув, я начала шарить по карманам и случайно выронила его. Резко нагнувшись и спросонья упершись рукой в пол, начала водить ею, в попытках найти перевернувшийся экраном вниз телефон. Кэйташи включил подсветку и я, выпрямившись, приняла входящий звонок от Яширо.  — Ты где? — его голос дрожал, но он отрезвил меня своей ледяной интонацией. — Я еду домой. С Кэйташи. У меня бессонница, прости, что не предупредила, но вы спали и… — Ты в порядке? — после второго заданного вопроса его неприкрытое волнение стало очевидным и сразу же передалось мне. Дыханье сперло, грудь, словно обожгло, я не смогла совладать с нахлынувшей дрожью. — Что случилось? В ответ — молчание. — Яширо, пожалуйста… Яширо! Скажи! Два человека на разных концах провода одновременно и молчаливо поддались немой и всеобъемлющей панике, крепко сковавшей их и ощущаемой их родной кровью одинаково. Тридцать километров расстояния и молчание, разделявшее их, не помешало чувствовать боль так близко, словно она была единственным материальным звеном, существовавшем в этом мире, словно она ножом забралась под кожу, мышцы и фасции, разъедая тело и душу. Мы с Яширо плакали, не в состоянии выносить звуков приглушенного всхлипывания друг друга, без возможности оторвать телефон от щеки, отбросить его, вышвырнуть, прекратить это. Его кровь была моей кровью. И его боль была моей болью. Теперь уже только моей… Кэйташи резко нажал на газ. Мы летели по встречной, ловко объезжая свет фар, слепящих нам в лицо… Огороженный оранжево-черными лентами вход в наш дом. Много машин и света — блики в каждом окне и слезящиеся от пересвета глаза. Люди в форме, люди в белых и синих халатах. Тело Мэйко, которое выносят из нашего дома. Ее чуть приоткрытые глаза, распахнутые синие губы и белая ночная рубашка, перепачканная кровью. Кровь на ее руках, ногах, кровь на ее груди и золотом кулоне в форме капли она капает с носилок на пол, пачкая траву и выложенную камнем дорожку. Ее мертвенно-бледная нога согнута в колене, а вторая безвольно свисает с носилок. Кажется, Сетсуко даже не заплакала. Она стояла, вцепившись в рукав своего водителя, судорожно глотая воздух, не в состоянии закрыть глаза, отвести взгляд от Мэйко, которая не была больше ничем, кроме остывающего тела, которое пытались аккуратно поднять в машину скорой помощи. К Сетсуко кто-то подходит и трогает ее за руки и лицо. Сетсуко ничего не чувствует. Она видит брата. Яширо сидит на ступеньках крыльца. Его руки опущены, ноги широко раздвинуты. Слезы, текущие по щекам очерчивают линию неестественно раскрытого рта. Он так же неотрывно смотрит за тем, как от него увозят его мертвую жену.